(no subject)
Ну, почему зимой так рано выключают сумерки? Не понимаю, кому они мешают. Если вы о вампирах, то зимой они всё равно спят в своих уютных гробах под двойными ватными одеялами, а редкие неспящие шатуны в эту пору ни на кого не бросаются. Понимают, что всё равно ни за что не прокусят двойной ангорский шарф и меховой воротник с капюшоном.
Я уже и забыла, какие бывают в сумерках тени на снегу. Даже не голубоватые, а по-настоящему голубые, фарфоровые, с оттенком разбавленной синьки на хрустящем подкрахмаленном белье. Тот снег, что лежит под ногами, сверкает так, что это кажется почти вульгарным, а тот, что падает с неба, колет щёки и пахнет сахарной пудрой.
Фонари из-за снежного мелькания похожи на жёлтых расплывчатых медуз, слабо светящихся в мутноватой воде. Какая-то бабка в валенках и с котомкой за плечами пристаёт на перекрёстке к городовому, желая знать, где тут улица Люсиновская. А он только топчется на месте, трясёт башлыком и разводит руками: что ты, тётка, ополоумела? - нету такой улицы и не было никогда. Пока они препираются, я обхожу их сторонкой, сворачиваю на Малую Серпуховскую и прикидываю про себя, поспею ли ещё к Брокару за «Персидской сиренью» и хватит ли мне на неё денег после нынешних покупок. У племянницы Сашеньки, дочки братца Людвига, скоро именины, вот и не удержалась, купила ей дорогую «Иллюстрированную естественную историю» Берге с дивными раскрашенными рисунками и подписями «жираффа», «зебр» - и прочим в том же духе…Бедная девочка всё болеет; вроде бы, не тяжело и неопасно, но как-то очень уж долго, и теперь, как только к ним заходишь, уже с порога пахнет какими-то мазями, микстурами, пригретой непроветренной постелью, малиновым вареньем и детским потом. Запах не тяжёлый, даже по-своему уютный, но всё равно какой-то неправильный и словно погружающий весь дом с головой в бесхитростные и бесконечные Сашенькины недуги. И что с этим делать - непонятно; ни один врач не может дать толкового совета, а девочка между тем, хоть и неприметно, но чахнет, бледнеет и словно потихоньку растворяется между измятыми, высоко взбитыми подушками, от которых редко отрывает голову. Но книжки по-прежнему любит и наверняка подарку обрадуется… Хорошо, что хоть это её ещё радует, а то ко всему прочему она, кажется, почти утратила интерес и на бедного Людвига смотрит хоть и без враждебности, но как-то так устало и равнодушно, словно он и не отец ей, а один из докторов, которые теперь чуть не каждый день приходят к ней, осматриивают, выстукивают, расспрашивают - и, как тот городовой, только разводят руками…
На этом месте сумерки окончательно выключаются, и тут же оказывается, что никакого брата Людвига у меня нет и в помине, а, стало быть, нет и племянницы Сашеньки, и это, с одной стороны, хорошо, потому что, значит, она не болеет, а с другой стороны плохо, потому что уж лучше лежать и болеть себе потихоньку, чем вовсе не быть. Хорошо, конечно, что у меня есть, к примеру, настоящая, невыдуманная сестра, которая буквально на днях подарила мне дивный фильтр для очистки воды, а ещё пуховый белый платок, муфту и рассыпную пудру в коробочке… А с другой стороны, думать так - чистейший эгоизм, потому что мне-то хорошо, а каково бедному Людвигу и бедной Сашеньке, которых нет и никогда не было, и потому жалеть их и что-либо им дарить совершенно не имеет смысла... Вот ведь какая незадача!
Ладно. Раз уж я всё равно на Люсиновской - пойду в «Новую зарю», куплю себе хоть там «Персидской сирени». А потом пойду домой и протелефонирую подруге. Она у меня тоже из немцев, только из остзейских. У её родственников аптека в Риге - то ли одна, то ли целых две, уже толком не помню.
Тени на снегу из синих становятся серыми, призрачными и уходят глубоко в снег - туда, где под тёплыми пуховыми одеялами спят, подложив руки под голову, тихие зимние вампиры. Две угольно-чёрные собаки носятся под фонарями, взметая острую сахарную пыль, а из-за подвальной решётки на них грустно смотрит кот, у которого уже нет сил для ненависти.
Я уже и забыла, какие бывают в сумерках тени на снегу. Даже не голубоватые, а по-настоящему голубые, фарфоровые, с оттенком разбавленной синьки на хрустящем подкрахмаленном белье. Тот снег, что лежит под ногами, сверкает так, что это кажется почти вульгарным, а тот, что падает с неба, колет щёки и пахнет сахарной пудрой.
Фонари из-за снежного мелькания похожи на жёлтых расплывчатых медуз, слабо светящихся в мутноватой воде. Какая-то бабка в валенках и с котомкой за плечами пристаёт на перекрёстке к городовому, желая знать, где тут улица Люсиновская. А он только топчется на месте, трясёт башлыком и разводит руками: что ты, тётка, ополоумела? - нету такой улицы и не было никогда. Пока они препираются, я обхожу их сторонкой, сворачиваю на Малую Серпуховскую и прикидываю про себя, поспею ли ещё к Брокару за «Персидской сиренью» и хватит ли мне на неё денег после нынешних покупок. У племянницы Сашеньки, дочки братца Людвига, скоро именины, вот и не удержалась, купила ей дорогую «Иллюстрированную естественную историю» Берге с дивными раскрашенными рисунками и подписями «жираффа», «зебр» - и прочим в том же духе…Бедная девочка всё болеет; вроде бы, не тяжело и неопасно, но как-то очень уж долго, и теперь, как только к ним заходишь, уже с порога пахнет какими-то мазями, микстурами, пригретой непроветренной постелью, малиновым вареньем и детским потом. Запах не тяжёлый, даже по-своему уютный, но всё равно какой-то неправильный и словно погружающий весь дом с головой в бесхитростные и бесконечные Сашенькины недуги. И что с этим делать - непонятно; ни один врач не может дать толкового совета, а девочка между тем, хоть и неприметно, но чахнет, бледнеет и словно потихоньку растворяется между измятыми, высоко взбитыми подушками, от которых редко отрывает голову. Но книжки по-прежнему любит и наверняка подарку обрадуется… Хорошо, что хоть это её ещё радует, а то ко всему прочему она, кажется, почти утратила интерес и на бедного Людвига смотрит хоть и без враждебности, но как-то так устало и равнодушно, словно он и не отец ей, а один из докторов, которые теперь чуть не каждый день приходят к ней, осматриивают, выстукивают, расспрашивают - и, как тот городовой, только разводят руками…
На этом месте сумерки окончательно выключаются, и тут же оказывается, что никакого брата Людвига у меня нет и в помине, а, стало быть, нет и племянницы Сашеньки, и это, с одной стороны, хорошо, потому что, значит, она не болеет, а с другой стороны плохо, потому что уж лучше лежать и болеть себе потихоньку, чем вовсе не быть. Хорошо, конечно, что у меня есть, к примеру, настоящая, невыдуманная сестра, которая буквально на днях подарила мне дивный фильтр для очистки воды, а ещё пуховый белый платок, муфту и рассыпную пудру в коробочке… А с другой стороны, думать так - чистейший эгоизм, потому что мне-то хорошо, а каково бедному Людвигу и бедной Сашеньке, которых нет и никогда не было, и потому жалеть их и что-либо им дарить совершенно не имеет смысла... Вот ведь какая незадача!
Ладно. Раз уж я всё равно на Люсиновской - пойду в «Новую зарю», куплю себе хоть там «Персидской сирени». А потом пойду домой и протелефонирую подруге. Она у меня тоже из немцев, только из остзейских. У её родственников аптека в Риге - то ли одна, то ли целых две, уже толком не помню.
Тени на снегу из синих становятся серыми, призрачными и уходят глубоко в снег - туда, где под тёплыми пуховыми одеялами спят, подложив руки под голову, тихие зимние вампиры. Две угольно-чёрные собаки носятся под фонарями, взметая острую сахарную пыль, а из-за подвальной решётки на них грустно смотрит кот, у которого уже нет сил для ненависти.