(no subject)
А по утрам из адского предбанника выпускают осень. Поразмяться и побродить по дворам с заложенными за спину руками.
И она бродит, а вокруг неё тихо вьётся крамольная, контрабандная свежеть. И дразнит несбыточными дождями, и астрами, и мягким рыжим листом, и улиткой на шляпке гриба. В эти минуты хорошо тихомолком за ней пристроиться, и бродить след в след, и дышать запретным кислородом, и верить её сладкому революционному бормотанию. Голуби при виде её оживляются и начинают судорожно двигать горлом, и солнце на обшарпанной стене перестаёт прожигать эту стену насквозь, завешивается тенями и так нежно, мечтательно притихает, что прямо хочется простить ему всё и опять начать любоваться.
Ну, а потом прибегают какие-то жандармы, хватают осень и уволакивают обратно. Рано ещё, говорят, посиди пока. И ты опять прилипаешь к этому лету, как муха к клейкой ленте, но уже одного утреннего глотка свободы хватает, чтобы кое-как продержаться до вечера.
А вечером в небе висит луна цвета пережаренного блина и пахнет гарью, сковородкой и космическим мёдом.
***
А ещё в Москве всегда есть дворы имени Женитьбы Бальзаминова.
Кривой купеческий домик в три окна, сад, пустырь, помойка, церковная ограда, лопухи в три обхвата. И одуванчики сквозь щели в асфальте. Юные и неувядаемые, вплоть до крепких холодов.
Это такие места, где время впадает в старческий склероз, вешает на окно ситцевую тряпку в мелкий цветочек и идёт пить чай из блюдечка, отвлекаясь лишь на то, чтобы перекреститься на колокольный звон. Ворона сидит во дворе возле миски, полной всякой всячины, и, склонив голову, выбирает, как у шведского стола. Хозяин миски лежит рядом, зевает, жмурится и пахнет тёплой нерасчёсанной псиной.
- Батюшка, ты бы хоть гавкнул для приличия, - думает ворона, перемещаясь по краю миски приставным шагом, одновременно наглым и опасливым.
- Поп тебе батюшка, - думает хозяин миски и, вывалив язык на один бок, сам переваливается на другой. А если подойти поближе к окну с ситцевой занавеской и как следует прочистить воображение, можно услышать, как там, внутри ложки звенят о края расписного фарфора и играет граммофон.
А рядом с этой купеческой ленью - бодрый авангардный домина середины двадцатых. Плакат на углу приглашает покататься на авиатренажёре. Честно. Но я пока боюсь.
И она бродит, а вокруг неё тихо вьётся крамольная, контрабандная свежеть. И дразнит несбыточными дождями, и астрами, и мягким рыжим листом, и улиткой на шляпке гриба. В эти минуты хорошо тихомолком за ней пристроиться, и бродить след в след, и дышать запретным кислородом, и верить её сладкому революционному бормотанию. Голуби при виде её оживляются и начинают судорожно двигать горлом, и солнце на обшарпанной стене перестаёт прожигать эту стену насквозь, завешивается тенями и так нежно, мечтательно притихает, что прямо хочется простить ему всё и опять начать любоваться.
Ну, а потом прибегают какие-то жандармы, хватают осень и уволакивают обратно. Рано ещё, говорят, посиди пока. И ты опять прилипаешь к этому лету, как муха к клейкой ленте, но уже одного утреннего глотка свободы хватает, чтобы кое-как продержаться до вечера.
А вечером в небе висит луна цвета пережаренного блина и пахнет гарью, сковородкой и космическим мёдом.
***
А ещё в Москве всегда есть дворы имени Женитьбы Бальзаминова.
Кривой купеческий домик в три окна, сад, пустырь, помойка, церковная ограда, лопухи в три обхвата. И одуванчики сквозь щели в асфальте. Юные и неувядаемые, вплоть до крепких холодов.
Это такие места, где время впадает в старческий склероз, вешает на окно ситцевую тряпку в мелкий цветочек и идёт пить чай из блюдечка, отвлекаясь лишь на то, чтобы перекреститься на колокольный звон. Ворона сидит во дворе возле миски, полной всякой всячины, и, склонив голову, выбирает, как у шведского стола. Хозяин миски лежит рядом, зевает, жмурится и пахнет тёплой нерасчёсанной псиной.
- Батюшка, ты бы хоть гавкнул для приличия, - думает ворона, перемещаясь по краю миски приставным шагом, одновременно наглым и опасливым.
- Поп тебе батюшка, - думает хозяин миски и, вывалив язык на один бок, сам переваливается на другой. А если подойти поближе к окну с ситцевой занавеской и как следует прочистить воображение, можно услышать, как там, внутри ложки звенят о края расписного фарфора и играет граммофон.
А рядом с этой купеческой ленью - бодрый авангардный домина середины двадцатых. Плакат на углу приглашает покататься на авиатренажёре. Честно. Но я пока боюсь.