(no subject)
Не могу передать, как я люблю, когда ночь, Москва, двенадцатый год и двадцать градусов мороза.
А особенно люблю идти в такую ночь по улице, дышать в сосульки на воротнике и слушать, как где-то наверху, в глубоком ледяном космосе, звезда с звездою говорит:
- Жень! Ну, ты мне кинешь огурец или нет?!
- Кого?
- Огурец! Огурец мне кинь, туды твою мать! Полчаса ору, а ты не слышишь…
- Щас, погоди. Я рассол из банки выковырял, теперь огурец из рассола выковыриваю!
- Да кидай, блин, уже! Кидай с рассолом, я поймаю!
Девушка впереди меня быстро отогревает дыханием полумёртвый, уже закативший глаза телефон и начинает быстро, со всхлипом ему жаловаться, прижав к щеке:
- Ты представь: он знает, что в этой банке, где написано «сметана», лежит селёдка, и всё равно каждый раз - представь: КАЖЫЙ БОЖИЙ РАЗ! - открывает эту банку и вываливает селёдку себе в творог! Я говорю: хоть бы раз запомнил, что если написано «сметана» - то значит, это селёдка; она всегда там лежит, постоянно, с оливковым маслом… Ну, неужели так трудно запомнить такую простую вещь?
От всех этих разговоров мне срочно хочется сорвать и скушать сосульку с воротника, чтобы не было так солоно во рту. Но от этой идеи меня отвлекает дед в стильной рваной телогрейке, в валенках и с дивной старорежимной авоськой в руках, из которой выглядывают чьи-то корявые обледенелые хвосты.
- Мадам, вы того… простите… - кашлянув, осведомляется он. - Вы не знаете, евро можно напрямую поменять на фунты или сначала нужно всё-таки на рубли? Или лучше сперва на доллары, а потом на рубли?
Ночь чёрная, гулкая, до невозможности красивая; вся хрустит и сверкает, как грязный, завалявшийся по карманам кусок рафинада, и пахнет льдом, выхлопными газами и до невозможности далёкой, но уже до дрожи отчётливой весной. Я сворачиваю в какой-то уже совсем хтонический переулок и вижу, как в глубине его идёт мужик в шапке с косами и играет на варгане. Ледышки под деревьями у обочины толкаются в такт, пытаясь сложиться в слово «вечность» , но получаются у них совсем другие слова. Тоже хорошие.
А особенно люблю идти в такую ночь по улице, дышать в сосульки на воротнике и слушать, как где-то наверху, в глубоком ледяном космосе, звезда с звездою говорит:
- Жень! Ну, ты мне кинешь огурец или нет?!
- Кого?
- Огурец! Огурец мне кинь, туды твою мать! Полчаса ору, а ты не слышишь…
- Щас, погоди. Я рассол из банки выковырял, теперь огурец из рассола выковыриваю!
- Да кидай, блин, уже! Кидай с рассолом, я поймаю!
Девушка впереди меня быстро отогревает дыханием полумёртвый, уже закативший глаза телефон и начинает быстро, со всхлипом ему жаловаться, прижав к щеке:
- Ты представь: он знает, что в этой банке, где написано «сметана», лежит селёдка, и всё равно каждый раз - представь: КАЖЫЙ БОЖИЙ РАЗ! - открывает эту банку и вываливает селёдку себе в творог! Я говорю: хоть бы раз запомнил, что если написано «сметана» - то значит, это селёдка; она всегда там лежит, постоянно, с оливковым маслом… Ну, неужели так трудно запомнить такую простую вещь?
От всех этих разговоров мне срочно хочется сорвать и скушать сосульку с воротника, чтобы не было так солоно во рту. Но от этой идеи меня отвлекает дед в стильной рваной телогрейке, в валенках и с дивной старорежимной авоськой в руках, из которой выглядывают чьи-то корявые обледенелые хвосты.
- Мадам, вы того… простите… - кашлянув, осведомляется он. - Вы не знаете, евро можно напрямую поменять на фунты или сначала нужно всё-таки на рубли? Или лучше сперва на доллары, а потом на рубли?
Ночь чёрная, гулкая, до невозможности красивая; вся хрустит и сверкает, как грязный, завалявшийся по карманам кусок рафинада, и пахнет льдом, выхлопными газами и до невозможности далёкой, но уже до дрожи отчётливой весной. Я сворачиваю в какой-то уже совсем хтонический переулок и вижу, как в глубине его идёт мужик в шапке с косами и играет на варгане. Ледышки под деревьями у обочины толкаются в такт, пытаясь сложиться в слово «вечность» , но получаются у них совсем другие слова. Тоже хорошие.