(no subject)
Попробовала вспомнить самый отрадный из детских снов, ничего при этом не сочиняя и не придумывая.
А память - она такая зараза… Её хлебом не корми, дай вспомнить то, чего на самом деле не было.
Вот - было это или не было, кто теперь скажет? Стояла ли эта балерина хоть на чьём-нибудь шкафу в ЭТОЙ реальности? Почему-то мне кажется, что да, стояла. У бабушкиных родственников с героической фамилией Ушаковы. На верхней полке шкафчика, куда я не смогла бы дотянуться, даже если бы кто-нибудь вдруг взял и мне это разрешил.
Но мне не разрешали, конечно. Потому что балерина была невероятно хрупкая и невероятно старинная. Если вы тотчас вспомнили толстоватую девочку, завязывающую пуанты, которая сидела на полке каждого второго советского шкафа, то речь вовсе не о ней. Эта была другая - нежная, нераскрашенная, одного ровного желтоватого оттенка слоновой кости и с такими тонкими неубедительными руками, что при одном взгляде на них я начинала хлюпать носом от завистливой нежности. То, что мне не позволяли до неё дотрагиваться, было замечательно - я обожала запретные плоды и обожала томиться тайной неразделённой любовью. И вот я приезжала к бабушкиным родственникам и томилась там всласть, не сводя с неё глаз, пока сидела со старшими за столом. Не то чтобы она так уж мне нравилась, но вот эта её ритуальная неприкосновенность волновала меня до такой степени, что к концу вечера у меня страшно затекала шея и по пути домой бабушка интересовалась, почему я держу голову так, как будто на мне старинный офицерский мундир с воротником под подбородок.
А потом эта балерина мне приснилась, и вот этот-то сон уж точно не был моей позднейшей выдумкой. В нём она была гораздо выше своего наполовину выдуманного прототипа и почти доставала мне до плеча, и волосы у неё были не бесцветные, а очень тёмные, даже с каким-то перламутровым отливом, как грачиные перья. Я держала её за руку, и её несомненно-фарфоровая ладонь в моей ладони была тёплой и совершенно живой. Я знала, что она не ожила, не превратилась в живую девушку, а просто обладает двойственной природой, являясь одновременно и куклой, и человеком.. И знала, что она в одно и то же время и моя, и ничья, что я несу за неё какую-то очень серьёзную, нешуточную ответственность - и притом не могу ею распоряжаться, как хочу, и укладывать на ночь в коробку, как какую-нибудь куклу наследника Тутти... А ещё я знала, что по-человечески она говорить не умеет и никогда не сможет, и моя задача теперь - не трендеть самой, забивая ей голову моими фантазиями на её счёт, а слушать и смотреть, чтобы научиться её понимать и как-то с нею взаимодействовать.
Очень хорошо помню красивый кривоватый забор, мимо которого мы шли, ярчайшее солнце, мелькающее между его досками, теплоту живого фарфора в моей руке, лёгкую и неуверенную походку моей подопечной и вот этот ничем не передаваемый восторг, смешанный с таким же острым страхом: боже мой, а вдруг она споткнётся, упадёт и разобьётся на осколки? И руку тоже нельзя сжать слишком сильно: фарфор, он ведь такой хрупкий…
Но радость, конечно, была сильнее страха.
А вы помните какие-нибудь очень хорошие сны из своего детства? Но только так, чтоыб по-честному, без додумывания?
А память - она такая зараза… Её хлебом не корми, дай вспомнить то, чего на самом деле не было.
Вот - было это или не было, кто теперь скажет? Стояла ли эта балерина хоть на чьём-нибудь шкафу в ЭТОЙ реальности? Почему-то мне кажется, что да, стояла. У бабушкиных родственников с героической фамилией Ушаковы. На верхней полке шкафчика, куда я не смогла бы дотянуться, даже если бы кто-нибудь вдруг взял и мне это разрешил.
Но мне не разрешали, конечно. Потому что балерина была невероятно хрупкая и невероятно старинная. Если вы тотчас вспомнили толстоватую девочку, завязывающую пуанты, которая сидела на полке каждого второго советского шкафа, то речь вовсе не о ней. Эта была другая - нежная, нераскрашенная, одного ровного желтоватого оттенка слоновой кости и с такими тонкими неубедительными руками, что при одном взгляде на них я начинала хлюпать носом от завистливой нежности. То, что мне не позволяли до неё дотрагиваться, было замечательно - я обожала запретные плоды и обожала томиться тайной неразделённой любовью. И вот я приезжала к бабушкиным родственникам и томилась там всласть, не сводя с неё глаз, пока сидела со старшими за столом. Не то чтобы она так уж мне нравилась, но вот эта её ритуальная неприкосновенность волновала меня до такой степени, что к концу вечера у меня страшно затекала шея и по пути домой бабушка интересовалась, почему я держу голову так, как будто на мне старинный офицерский мундир с воротником под подбородок.
А потом эта балерина мне приснилась, и вот этот-то сон уж точно не был моей позднейшей выдумкой. В нём она была гораздо выше своего наполовину выдуманного прототипа и почти доставала мне до плеча, и волосы у неё были не бесцветные, а очень тёмные, даже с каким-то перламутровым отливом, как грачиные перья. Я держала её за руку, и её несомненно-фарфоровая ладонь в моей ладони была тёплой и совершенно живой. Я знала, что она не ожила, не превратилась в живую девушку, а просто обладает двойственной природой, являясь одновременно и куклой, и человеком.. И знала, что она в одно и то же время и моя, и ничья, что я несу за неё какую-то очень серьёзную, нешуточную ответственность - и притом не могу ею распоряжаться, как хочу, и укладывать на ночь в коробку, как какую-нибудь куклу наследника Тутти... А ещё я знала, что по-человечески она говорить не умеет и никогда не сможет, и моя задача теперь - не трендеть самой, забивая ей голову моими фантазиями на её счёт, а слушать и смотреть, чтобы научиться её понимать и как-то с нею взаимодействовать.
Очень хорошо помню красивый кривоватый забор, мимо которого мы шли, ярчайшее солнце, мелькающее между его досками, теплоту живого фарфора в моей руке, лёгкую и неуверенную походку моей подопечной и вот этот ничем не передаваемый восторг, смешанный с таким же острым страхом: боже мой, а вдруг она споткнётся, упадёт и разобьётся на осколки? И руку тоже нельзя сжать слишком сильно: фарфор, он ведь такой хрупкий…
Но радость, конечно, была сильнее страха.
А вы помните какие-нибудь очень хорошие сны из своего детства? Но только так, чтоыб по-честному, без додумывания?