(no subject)
Когда вечером в тёмной комнате случайно наступаешь ногой не на кнопку от вентилятора, а на пульт от телевизора, сразу хочется звонить в какое-нибудь межгалактическое МЧС, рыдать в трубку и просить о вмешательстве. Ну, потому что реально страшно, когда к тебе в квартиру с воплями ломятся упыри и роботы. Металлические шутки, механические интонации, невнятный, трясущийся от старости сленг и толстомордые идиомы с потускневшими золотыми цепями на вытертых красных пиджаках… То, КАК они говорят, уже настолько жутко само по себе, что, к счастью, не успеваешь понять, О ЧЁМ они, собственно, говорят. Ясно одно: они нас захватили и теперь не то чтобы хотят сделать нас такими, как они - нет, им и вправду кажется, что мы УЖЕ такие, и именно потому с нами и надо так разговаривать.
Из-за этого иногда кажется, что они уже победили. И как хорошо бывает, когда выходишь на улицу и видишь: нет, господа хорошие, врёте. Ничего подобного. Нас, землян, просто так, без хрена, не скушаешь.
Пока я иду к метро, в меня пытается с налёта врезаться голубь, но в последний момент резко поворачивает штурвал и - врезается-таки в идущего впереди мужика. К счастью, ни тот, ни другой не помят и не поцарапан - голубь тут же уходит вбок и летит дальше над неровно подстриженным кустарником, а мужик орёт ему вслед:
- Ты! Коз-зёл несчастный! Глаза дома забыл, да? Я вот те в другой раз подрежу… я те т-так подрежу! Коз-зёл… Летать сперва научись, а потом уж...
Я жду, что голубь обернётся и на лету покажет ему средний коготь на лапе, но он решает не связываться - понимает, что сам виноват.
Подозрительно, прямо-таки неестественно белобрысые рабочие возле стройки неспешно обедают супчиком из термоса. Запах разварившейся говядины и чеснока аппетитен настолько, что сидящие неподалёку вороны тяжело сглатывают и делают независимые лица.
- Валюх, - разнежено говорит один из участников трапезы, держа перед собой смачный, как с картины передвижников, ломоть хлеба. - Фуаграшечки бы, а? Для душевного равновесия.
- Эт мигом! - соглашается тот и вываливает ему из банки на хлеб что-то восхитительно-томатное, с хвостами, торчащими во все стороны. Вороны отрешённо улыбаются и, прищурившись, смотрят на солнце.
- Мама! - шёпотом вскрикивает маленький мальчик возле газона, прижимая к груди кулаки. - Посмотри! Нет, ты посмотри, пожалуйста!
- Ну, смотрю. Воробьи, - улыбается мама. - И что такого?
- Как - что? Мама, они же все как будто из чистого бархата!
Толстоватая блондинка лет семи в парке на скамейке обрывает лепестки вокруг ромашкиной тонзуры и бормочет в такт:
- Люблю… Не люблю… Люблю… Не люблю… Люблю… Ы.
Смотрит, сдвинув брови, на жёлтую, виноватую ромашкину лысину, потом отбрасывает её в сторону, подпирает кулаками подбородок и задумывается - одновременно горестно и мечтательно.
Из-за этого иногда кажется, что они уже победили. И как хорошо бывает, когда выходишь на улицу и видишь: нет, господа хорошие, врёте. Ничего подобного. Нас, землян, просто так, без хрена, не скушаешь.
Пока я иду к метро, в меня пытается с налёта врезаться голубь, но в последний момент резко поворачивает штурвал и - врезается-таки в идущего впереди мужика. К счастью, ни тот, ни другой не помят и не поцарапан - голубь тут же уходит вбок и летит дальше над неровно подстриженным кустарником, а мужик орёт ему вслед:
- Ты! Коз-зёл несчастный! Глаза дома забыл, да? Я вот те в другой раз подрежу… я те т-так подрежу! Коз-зёл… Летать сперва научись, а потом уж...
Я жду, что голубь обернётся и на лету покажет ему средний коготь на лапе, но он решает не связываться - понимает, что сам виноват.
Подозрительно, прямо-таки неестественно белобрысые рабочие возле стройки неспешно обедают супчиком из термоса. Запах разварившейся говядины и чеснока аппетитен настолько, что сидящие неподалёку вороны тяжело сглатывают и делают независимые лица.
- Валюх, - разнежено говорит один из участников трапезы, держа перед собой смачный, как с картины передвижников, ломоть хлеба. - Фуаграшечки бы, а? Для душевного равновесия.
- Эт мигом! - соглашается тот и вываливает ему из банки на хлеб что-то восхитительно-томатное, с хвостами, торчащими во все стороны. Вороны отрешённо улыбаются и, прищурившись, смотрят на солнце.
- Мама! - шёпотом вскрикивает маленький мальчик возле газона, прижимая к груди кулаки. - Посмотри! Нет, ты посмотри, пожалуйста!
- Ну, смотрю. Воробьи, - улыбается мама. - И что такого?
- Как - что? Мама, они же все как будто из чистого бархата!
Толстоватая блондинка лет семи в парке на скамейке обрывает лепестки вокруг ромашкиной тонзуры и бормочет в такт:
- Люблю… Не люблю… Люблю… Не люблю… Люблю… Ы.
Смотрит, сдвинув брови, на жёлтую, виноватую ромашкину лысину, потом отбрасывает её в сторону, подпирает кулаками подбородок и задумывается - одновременно горестно и мечтательно.