(no subject)
А вот ещё - о снах в литературе.
Ада Линкс права - они раздражают. Чаще всего это что угодно, но не сны. Авторы только и делают, что нагружают их, как садовые тачки, компостом из всякой перегнившей символики или пытаются тайком подпереть ими перекосившийся сюжет, делая вид, что оно там всегда стояло и подпирало.
В настоящие сны умеет погружать, к примеру, Крапивин.
В этих снах тебе двенадцать лет, ты ходишь по городу детства и наслаждаешься тем, как трава щекочет коленки и ветер сдувает с губы прилипший пух от одуванчика. И улицы кругом родные до последнего брусочка, но при этом - призрачные, утекающие, расплывающиеся, как рябь на воде, и меняющие контуры на глазах. Ты можешь подойти к какой-нибудь стене и потрогать её ладонью, ощутив каждой клеточкой, какая она шершавая и настоящая. Это ничего не исправит. Всё равно она через секунду сдвинется, перевернётся, как театральный круг - и вот ты уже в заброшенном доме с часами и лунными полосами на полу. Или на старом кладбище, где из земли торчит яркий, как лунный факел, меч, а вдоль ограды слоняется старик с козой на верёвке и бурчит под нос: «Хулиганство одно на уме!»
Такого нигде не бывает, только во сне. Там своя логика, своя эстетика, свой ритм, своё ощущение времени и мира. Ты увидишь на лугу играющих детей и, едва переглянувшись с ними, поймёшь, что это и есть твои лучшие друзья. С чего? Почему? Во сне такие вещи не объясняют. Но здесь, по эту сторону сна, ты будешь готов отдать за них всю свою взрослую, неинтересную вечность и пару коньков в придачу.
На днях boqueron сказала мне, что у неё примерно такое же ощущение от Грина.
И я поняла, что да, это правда.
Его миры тоже находятся там, за границей сна. Там именно та логика и та эстетика.
Первый же роман - о летающем человеке. Ёлки. Ну-ка, признаемся себе - какой у нас самый любимый сон?
Летать. Конечно, летать. Непременно самостоятельно, без крыльев и механических штук. Подпрыгнул повыше - и полетел, с обрывающейся душой и холодком под ложечкой. «Тот путь без дороги». Сон и есть - путь без дороги. Как только начнёшь искать в нём эту самую дорогу, она тотчас обернётся дорогой никуда.
И все другие его романы - такие же.
Мужчина видит на пристани женщину на чемоданах и, ни на минуту не влюбившись, сразу понимает, что ему позарез, во что бы то ни стало надо увидеть её вновь. Зачем - во сне об этом не спрашивают.. И всё, что с ним случается дальше, эти странноватые приключения со сдвинутыми акцентами в восприятии рождают именно это ощущение: обрывающаяся душа и холодок под ложечкой. Он не пугается, когда его высаживают ночью в лодке в открытое море, не удивляется, когда в ту же лодку садится женщина в бальном платье, и не сомневается в том, что, спрыгнув на гребень волны, эта женщина побежит по нему и даже не замочит ног.
Только во сне мы, не дрогнув, ступаем ногами на бездну. Только там нас не смущает, что к Несбывшемуся нельзя причалить из-за рифов и волн. Мы и так добежим, - право же, что нам стоит?
Ну, и блуждания Санди по сказочному дому с перепутанными волшебными комнатами! Призраки, оказавшиеся людьми, и люди, оказавшиеся призраками… Кто из нас в шестнадцать лет не видел во сне чего-то подобного? Да и потом - тоже…
Сны, обретшие плоть, но не потерявшие своей «сонной» природы..
У Грина даже синтаксис совершенно НЕ ТАКОЙ, не поддающийся здешней грамматической логике. Видимо, переводя с языка снов, трудно не впасть в буквализм и не скатиться к подстрочнику, уж больно он, этот язык, завораживает. И эта его дивная, кривая, безумно весомая и совершенно призрачная шершавость! Как у той стенки, которая через минуту обернётся озером на окраине города или пустым домом с часами и лунными полосами.
Скажите мне, а кто ещё ХОРОШО писал сны?
Только непременно хорошо, чтобы это были именно сны, а не кошкин хвост.
Ада Линкс права - они раздражают. Чаще всего это что угодно, но не сны. Авторы только и делают, что нагружают их, как садовые тачки, компостом из всякой перегнившей символики или пытаются тайком подпереть ими перекосившийся сюжет, делая вид, что оно там всегда стояло и подпирало.
В настоящие сны умеет погружать, к примеру, Крапивин.
В этих снах тебе двенадцать лет, ты ходишь по городу детства и наслаждаешься тем, как трава щекочет коленки и ветер сдувает с губы прилипший пух от одуванчика. И улицы кругом родные до последнего брусочка, но при этом - призрачные, утекающие, расплывающиеся, как рябь на воде, и меняющие контуры на глазах. Ты можешь подойти к какой-нибудь стене и потрогать её ладонью, ощутив каждой клеточкой, какая она шершавая и настоящая. Это ничего не исправит. Всё равно она через секунду сдвинется, перевернётся, как театральный круг - и вот ты уже в заброшенном доме с часами и лунными полосами на полу. Или на старом кладбище, где из земли торчит яркий, как лунный факел, меч, а вдоль ограды слоняется старик с козой на верёвке и бурчит под нос: «Хулиганство одно на уме!»
Такого нигде не бывает, только во сне. Там своя логика, своя эстетика, свой ритм, своё ощущение времени и мира. Ты увидишь на лугу играющих детей и, едва переглянувшись с ними, поймёшь, что это и есть твои лучшие друзья. С чего? Почему? Во сне такие вещи не объясняют. Но здесь, по эту сторону сна, ты будешь готов отдать за них всю свою взрослую, неинтересную вечность и пару коньков в придачу.
На днях boqueron сказала мне, что у неё примерно такое же ощущение от Грина.
И я поняла, что да, это правда.
Его миры тоже находятся там, за границей сна. Там именно та логика и та эстетика.
Первый же роман - о летающем человеке. Ёлки. Ну-ка, признаемся себе - какой у нас самый любимый сон?
Летать. Конечно, летать. Непременно самостоятельно, без крыльев и механических штук. Подпрыгнул повыше - и полетел, с обрывающейся душой и холодком под ложечкой. «Тот путь без дороги». Сон и есть - путь без дороги. Как только начнёшь искать в нём эту самую дорогу, она тотчас обернётся дорогой никуда.
И все другие его романы - такие же.
Мужчина видит на пристани женщину на чемоданах и, ни на минуту не влюбившись, сразу понимает, что ему позарез, во что бы то ни стало надо увидеть её вновь. Зачем - во сне об этом не спрашивают.. И всё, что с ним случается дальше, эти странноватые приключения со сдвинутыми акцентами в восприятии рождают именно это ощущение: обрывающаяся душа и холодок под ложечкой. Он не пугается, когда его высаживают ночью в лодке в открытое море, не удивляется, когда в ту же лодку садится женщина в бальном платье, и не сомневается в том, что, спрыгнув на гребень волны, эта женщина побежит по нему и даже не замочит ног.
Только во сне мы, не дрогнув, ступаем ногами на бездну. Только там нас не смущает, что к Несбывшемуся нельзя причалить из-за рифов и волн. Мы и так добежим, - право же, что нам стоит?
Ну, и блуждания Санди по сказочному дому с перепутанными волшебными комнатами! Призраки, оказавшиеся людьми, и люди, оказавшиеся призраками… Кто из нас в шестнадцать лет не видел во сне чего-то подобного? Да и потом - тоже…
Сны, обретшие плоть, но не потерявшие своей «сонной» природы..
У Грина даже синтаксис совершенно НЕ ТАКОЙ, не поддающийся здешней грамматической логике. Видимо, переводя с языка снов, трудно не впасть в буквализм и не скатиться к подстрочнику, уж больно он, этот язык, завораживает. И эта его дивная, кривая, безумно весомая и совершенно призрачная шершавость! Как у той стенки, которая через минуту обернётся озером на окраине города или пустым домом с часами и лунными полосами.
Скажите мне, а кто ещё ХОРОШО писал сны?
Только непременно хорошо, чтобы это были именно сны, а не кошкин хвост.