(no subject)
На повороте между ничейным сквером и чьими-то гаражами остановился экипаж неизвестной мне марки, оттуда выглянул мавр в сине-красно-золотом галстуке и заулыбался, как Отелло на выданье:
- Простите, а можно…
- Нельзя! - заорала я хриплым расистским голосом, и он тотчас побледнел, совершенно не меняясь при этом в цвете лица, и отшатнулся вместе с экипажем. Счастье, что дорога была в этот момент пустынна, как его родные аравийские пески.
- Это я не вам, - пояснила я, оттаскивая Собаку от щели между гаражом и кулинарным колледжем, в которую только что улез кот. - Это я ей. Извините, пожалуйста. Что вы хотели спросить?
- Йооо… Это… Я правильно еду?
- Да! - сразу сказала я, поскольку очень хотела загладить свою невольную грубость. Он благодарно кивнул, взревел мотором и ускакал. А я вдруг вспомнила, какой невозможной редкостью были такие встречи в моём не таком уж далёком детстве.
Вообще с любыми иностранцами. Вот так, на улице, без предварительного повода и собеседования с инструктором…
К примеру, у нас дома долго лежала отравленная шоколадка с орехами. Белая, неровная и недоступная, как лунная поверхность. От неё пахло так сладко и соблазнительно, что я предпочитала не лазить без нужды в ту часть буфета, где она отбывала заключение. Её за какую-то услугу подарил моему дедушке незнакомец, оказавшийся впоследствии американцем. До сих пор не могу понять, почему дедушка, вместо того чтобы выкинуть её к чертям или отнести Куда Следует, всё-таки приволок её домой и положил в незапирающийся буфет. Что заставило его рисковать нашими с сестрой жизнями? - ведь мы могли запросто нарушить запрет, на то ж она и тринадцатая комната, чтобы рано или поздно её отпереть. Тем более, что мы показательно хихикали над дедушкиной бдительностью, делая вид, что совершенно не верим в адский троянский подтекст этого дружественного дара… Но время шло, плитка тихо старилась в своей темнице, мы иногда извлекали её на свет, любовались яркой коробкой и со вздохом возвращали на место. Со временем опасность отравиться ею из иллюзорной стала вполне реальной, и её всё-таки выкинули. А я до сих пор помню это смешливое и боязливое чувство, с которым мы глядели на неё, как на границу, разделяющую миры, и даже не думали всерьёз о том, что эту границу можно взять и нарушить.
И всё-таки по-настоящему мы «их» уже не боялись - мы, родившиеся на исходе шестидесятых. Странно вспомнить, как много в нас было безбоязненности и удивления по отношению ко всему, что приходило извне. Иноземцы на улицах были, конечно, инопланетянами, но дружественными - иначе кто бы их пустил в нашу галактику? Они все, попадавшие к нам сквозь неведомые межпространственные дыры, были как те самые пылинки дальних стран, которые мы так же безошибочно, как Гумилёв, отличали среди миллионов таких же, но своих. От одного их чужого, разноязыкого смеха в толпе где-нибудь у Смоленского гастронома мир тотчас вздрагивал и послушно закутывался в цветной туман.
В гётевской межнациональной группе во Франкфурте я была, как на Вавилоне-5. Меня окружали дивные, весёлые, неописуемые монстры с зелёными гребнями и пушистыми хвостами. Белокурый и белокожий, как пасхальный ангел, бразилец, черноглазая, со смоляной чёлкой датчанка, смуглая, с эфиопскими губами шведка по имени Ваня и доподлинная, без подделок норвежка, медноволосая, веснушчатая и дикая, рассказывающая о вящей глупости горных троллей с небрежным панибратством. Крошечный, как нэцкэ, японский ветеринар семидесяти восьми лет от роду, исписавший две доски названиями предметов, которые его заставили изучать, прежде чем допустить лечить овец, и в конце приписавший «и так далее». Невзрачный французский детёныш восемнадцати лет от роду, беззащитность пополам с цинизмом - каждые выходные ездила на своём внедорожном иноходце домой через границу, да, да, вот это желторотое недоразумение, пахнущее конфетами, клубничным йогуртом и синтетическими ангельскими перьями! И неописуемая ацтекская богиня, вся в древнем самоварном золоте волшебной чеканки, двадцать пять лет кряду говорившая по-немецки со своим немецким мужем так, что он лишь на двадцать шестой понял, что не понимает ни слова.
Конечно, они все меня любили. Потому что так, как на них смотрела я, на них точно никто никогда в жизни не смотрел. А когда это в небольших дозах, я думаю, это довольно лестно, хотя и забавно.
- Простите, а можно…
- Нельзя! - заорала я хриплым расистским голосом, и он тотчас побледнел, совершенно не меняясь при этом в цвете лица, и отшатнулся вместе с экипажем. Счастье, что дорога была в этот момент пустынна, как его родные аравийские пески.
- Это я не вам, - пояснила я, оттаскивая Собаку от щели между гаражом и кулинарным колледжем, в которую только что улез кот. - Это я ей. Извините, пожалуйста. Что вы хотели спросить?
- Йооо… Это… Я правильно еду?
- Да! - сразу сказала я, поскольку очень хотела загладить свою невольную грубость. Он благодарно кивнул, взревел мотором и ускакал. А я вдруг вспомнила, какой невозможной редкостью были такие встречи в моём не таком уж далёком детстве.
Вообще с любыми иностранцами. Вот так, на улице, без предварительного повода и собеседования с инструктором…
К примеру, у нас дома долго лежала отравленная шоколадка с орехами. Белая, неровная и недоступная, как лунная поверхность. От неё пахло так сладко и соблазнительно, что я предпочитала не лазить без нужды в ту часть буфета, где она отбывала заключение. Её за какую-то услугу подарил моему дедушке незнакомец, оказавшийся впоследствии американцем. До сих пор не могу понять, почему дедушка, вместо того чтобы выкинуть её к чертям или отнести Куда Следует, всё-таки приволок её домой и положил в незапирающийся буфет. Что заставило его рисковать нашими с сестрой жизнями? - ведь мы могли запросто нарушить запрет, на то ж она и тринадцатая комната, чтобы рано или поздно её отпереть. Тем более, что мы показательно хихикали над дедушкиной бдительностью, делая вид, что совершенно не верим в адский троянский подтекст этого дружественного дара… Но время шло, плитка тихо старилась в своей темнице, мы иногда извлекали её на свет, любовались яркой коробкой и со вздохом возвращали на место. Со временем опасность отравиться ею из иллюзорной стала вполне реальной, и её всё-таки выкинули. А я до сих пор помню это смешливое и боязливое чувство, с которым мы глядели на неё, как на границу, разделяющую миры, и даже не думали всерьёз о том, что эту границу можно взять и нарушить.
И всё-таки по-настоящему мы «их» уже не боялись - мы, родившиеся на исходе шестидесятых. Странно вспомнить, как много в нас было безбоязненности и удивления по отношению ко всему, что приходило извне. Иноземцы на улицах были, конечно, инопланетянами, но дружественными - иначе кто бы их пустил в нашу галактику? Они все, попадавшие к нам сквозь неведомые межпространственные дыры, были как те самые пылинки дальних стран, которые мы так же безошибочно, как Гумилёв, отличали среди миллионов таких же, но своих. От одного их чужого, разноязыкого смеха в толпе где-нибудь у Смоленского гастронома мир тотчас вздрагивал и послушно закутывался в цветной туман.
В гётевской межнациональной группе во Франкфурте я была, как на Вавилоне-5. Меня окружали дивные, весёлые, неописуемые монстры с зелёными гребнями и пушистыми хвостами. Белокурый и белокожий, как пасхальный ангел, бразилец, черноглазая, со смоляной чёлкой датчанка, смуглая, с эфиопскими губами шведка по имени Ваня и доподлинная, без подделок норвежка, медноволосая, веснушчатая и дикая, рассказывающая о вящей глупости горных троллей с небрежным панибратством. Крошечный, как нэцкэ, японский ветеринар семидесяти восьми лет от роду, исписавший две доски названиями предметов, которые его заставили изучать, прежде чем допустить лечить овец, и в конце приписавший «и так далее». Невзрачный французский детёныш восемнадцати лет от роду, беззащитность пополам с цинизмом - каждые выходные ездила на своём внедорожном иноходце домой через границу, да, да, вот это желторотое недоразумение, пахнущее конфетами, клубничным йогуртом и синтетическими ангельскими перьями! И неописуемая ацтекская богиня, вся в древнем самоварном золоте волшебной чеканки, двадцать пять лет кряду говорившая по-немецки со своим немецким мужем так, что он лишь на двадцать шестой понял, что не понимает ни слова.
Конечно, они все меня любили. Потому что так, как на них смотрела я, на них точно никто никогда в жизни не смотрел. А когда это в небольших дозах, я думаю, это довольно лестно, хотя и забавно.