Молчание. Теологический этюд
Новый интересный текст n_vilonov
I
Во-первых, долой дипломатию! И, убрав её с глаз долой, скажу со всей определенностью - большую часть того, чем занималось богословие (всех христианских конфессий, да и других «авраамических» религий тоже) сохранить невозможно.
Прежде всего, все известные догматические системы строились поверх неустранимого противоречия между представлением о Боге, как о всемогущем Творце всего бытия, и любыми представлениями о любых Его характеристиках - о Его справедливости, о Его гневе, о Его милосердии, и т.д., и т.п. Если угодно, даже о том, что Он обладает способностью творить.
Зададим простой вопрос: сотворил ли Бог свои собственные характеристики (какими бы они ни были)? Если не сотворил - значит, определенные характеристики Бога предшествуют Его собственным творческим актам. Значит, для самого Бога Его характеристики, Его природа - это данность. Значит, Его творческий акт не является абсолютным началом всего сущего. Наоборот, творчество Бога оказывается обусловленным, зависящим от Его природы (не сотворённой Им самим, а откуда-то ещё возникшей).
Если же Он сотворил свои собственные характеристики - значит, Он им каким-то образом предшествовал. Значит, они не являются необходимыми атрибутами Его бытия. Значит, по своей природе Бог лишён каких-либо характеристик вообще. Но что, в этом случае, мы имеем в виду, говоря о Боге … да что угодно говоря? Хоть то, что Он есть? Что означает глагол «быть» применительно к тому, у кого/чего нет никаких характеристик?
В этом случае, от Бога остаётся только сам акт творения в пустоте и из пустоты (который можно с таким же успехом назвать и событием появления). В какой-то момент, без всяких предшествующих причин, спонтанно произошёл акт творения мира - или, говоря проще, спонтанно, без всяких причин, возник мир, возникло бытие. И зачем тогда вообще нужно слово «Бог»?
Разумеется, христианская теология знала об этой проблеме практически всегда, и решала её так: да, по своей природе Бог не имеет никаких характеристик, так что о Нём даже нельзя по-настоящему сказать, что Он существует. Но о Его, совершенно немыслимой и неописуемой природе и нет смысла рассуждать; зато важно, что по отношению к творению, по отношению к нам Он действительно проявляет и любовь, и гнев, и справедливость, и милосердие. А откуда же известно, что Он это делает? Из Писания да из Традиции, святость которых здесь и сейчас подтверждает Церковь.
Эти объяснения могли работать, пока авторитет Церкви, авторитет Традиции, авторитет Писания были незыблемы. Но с тех пор, как двести-двести пятьдесят лет назад в европейской культуре стало нормальным ставить авторитеты и традиции под вопрос, всё посыпалось.
Сначала некоторым, а потом многим людям стало ясно, что нет разумных оснований приписывать какие-либо действия и решения субъекту, о котором известно только то, что о нём ничего не известно.
Тем временем, библейская критика и естественные науки разрушили традиционные представления об авторстве книг Писания и об их безошибочности. История Церкви тоже подверглась неутешительному рассмотрению.
Наконец, теория эволюция, завоевывая всё новые области (биология, геология, космология …) поставила все христианские конфессии перед двумя равно неприятными альтернативами - или отвергать эволюцию и выглядеть глупо, или, принимая её, лишить традиционный образ Бога всяческой убедительности уже и в глазах массовой аудитории. Что это за всемогущий Бог, который не может создать то, к чему стремится, в готовом виде, и вынужден выращивать это миллиарды и миллиарды лет, в процессе эволюции? Что это за благой Бог, установивший порядок развития мира, при котором развитие неизбежно связано с гибелью (часто - мучительной гибелью) множества живых существ, с вымиранием целых популяций и видов? И если человек выделился из рядов (прочих) животных в ходе эволюции, постепенно развивался и продолжает развиваться, то в чём тогда заключалось грехопадение?
Эти и другие вопросы превратили некогда целостную картину мира исторического христианства, в дырявое решето. Какие-то (и даже довольно значительные) фрагменты его корпуса ещё уцелели - но применять их всё равно уже не получается. Volens-nolens, это решето придётся убрать в музей.
II
Либеральные христиане XIX века (да, в сущности, и последующих веков) часто пытались сделать так: догматикой поступиться, и оставить от христианства этику. (Современный интерес к евангельской проповеди Царства Божьего является очередным проявлением этой тенденции - с довольно резким политическим оттенком). Но если что-то и может ещё ухудшить и без того сложную ситуацию христианства, то именно такой, «этический» подход.
За две тысячи лет своего существования, разные христианские конфессии разработали не одну и не две этические системы. Но каждый раз для этого приходилось подвергать евангельскую этику серьезной переработке - потому что в проповеди самого Иисуса нет никакой реальной, практически применимой этики. А что там есть? Есть призыв жить так, как будто Царство Божие, со всей Его силой и славой, наступает прямо сегодня. Этот призыв может вдохновлять и завораживать - но ему невозможно следовать, пока Парусия не наступила действительно. Здесь то, что теоретически возможно Богу, но невозможно человеку.
III
Что же тогда остаётся? Единственная теология, которая, я надеюсь, всё-таки ещё сохраняет смысл - это теология Страстной недели.
На самом деле, мы не можем ничего сказать о Боге. И оставим это. Что гораздо хуже, мы не можем подтвердить то, на что всегда и надеялись люди, говорившие о Боге - что в мире есть разумный порядок и смысл, что все несовершенства могут быть и будут преодолены; что любовь сильнее смерти.
Конечно, определенная упорядоченность, определенная познаваемость/разумность, определенные возможности для жизни в нашем мире есть - иначе мы не могли бы его изучать, не могли бы ничего в нём менять, не могли бы в нём существовать. Более того, предпосылки упорядоченности, разумности, жизни существовали в мире всегда, а не возникли в ходе эволюции, потому что эволюция никогда не начинается с нуля, с небытия. Эволюция - это всегда трансформация одной формы существования в другую. Когда эволюционисты берутся обсуждать существование мира в целом, они не могут придумать ничего другого, кроме двух альтернатив - или спонтанное возникновение мира в пустоте, или вечное существование. Если действительно произошло спонтанное возникновение - это событие и было моментом возникновения относительной упорядоченности мира, вместе со способностью к дальнейшему развитию. Если мир существует вечно - значит, способность к развитию, определенная упорядоченность, определенная разумность/познаваемость тоже присущи ему вечно.
Но дезорганизация, дисгармония, бессмыслица, распад, смерть присущи нашему миру никак не менее. Одно сменяет другое, и не видно выхода из этого круговорота. А иной раз кажется, что все силы зла соединились в одном идеальном шторме, и сейчас разрушат всё, полностью и безвозвратно. Такой идеальный шторм описан и в евангельских рассказах о Страстной неделе Иисуса. Иисус предан собственным учеником, и обречен на гибель - не потому, что он сделал что-то дурное, но потому, что иудейский Синедрион опасается проблем с римлянами (Ин.11:47-53), в то время как римский наместник опасается проблем, которые могут ему доставить иудеи (Ин.19:12).
Но даже не это самое худшее. Иисус возвещал иудеям наступление Царства Божьего. Но эта миссия, по сути дела, потерпела неудачу. Иудеи в основной массе так и не обратились - и теперь Иерусалим обречен; он будет разрушен завоевателями, как уже не раз случалось, а Иисусу остаётся только скорбеть о нём (Лк.19:41-44). И сам Бог отвергает горячую мольбу Иисуса о спасении, об избавлении от предстоящих мучений и казни (Мф.26:38-39).
И вот, будучи ввергнут в этот ужас, Иисус сохраняет силу духа. Никого, кроме Бога, не молит о пощаде - ни Синедрион, ни Пилата, ни кого-либо ещё. Среди всего шума и крика Страстной недели - два многозначительных молчания. Молчание Бога, который мог бы отправить легион ангелов спасать своего Сына - но не сделал этого. И молчание Иисуса, на допросах в Синедрионе, у Пилата, у Ирода. Он держится, вопреки всему. Держится, хотя не сомневается в предстоящей гибели; держится, хотя за ним, казалось бы, нет ничего, за что стоило бы бороться - никакого дела, никакой организации; ничего и никого, кроме кучки разбежавшихся учеников (Мк.14:50). Что есть у Иисуса, кроме надежды, что, вопреки всему, в конечном итоге всё было не зря, не бессмысленно?
Последние дни жизни и гибель Иисуса всегда играли важную роль в Церкви, как в литургической жизни (Тайная вечеря Иисуса с учениками перед арестом дала жизнь Евхаристии), так и в индивидуальном благочестии многих христиан - по крайней мере, в западном христианстве страсти Христовы - это один из важнейших традиционных предметов медитаций.
Однако, как бы важны ни были что участие в Евхаристии, что чтение и размышление о страстях Христовых, рискну сказать, что всё-таки это - не главное. Конечно, любые наши практики, вроде бы нацеленные на то, чтобы приблизить нас к Христу, могут нас воодушевлять; в этом смысле они полезны. Но, в конце концов, любые ритуалы лишены окончательности и серьезности реальных событий, и подвержены девальвации.
Главное не в том, что мы делаем, чтобы приблизиться к Христу, а в другом - в том, что Он сам сделал однажды, пройдя свой крестный путь. С тех пор любой, кто знает о Христе, может знать, что когда он страдает - от неудач, от одиночества, от непонимания, от предательства, от боли; любой, кто болеет и умирает - с ним происходит лишь то, что уже взял на себя, уже разделил с ним Иисус Христос. Поэтому, кем бы он ни был, как бы именно себя не вёл до этого, и как бы сильно он ни страдал, он не один. С ним Иисус Христос. Замученный и убитый проповедник - единственное правдоподобное воплощение молчащего и неизвестного Бога. Человек, который не может ничего предложить тому, кому уже ничто не поможет (а однажды таким станет каждый из нас) - но может просто находиться рядом.
А всё остальное - это слова, слова, слова. И, может быть - надежда на какое-то продолжение.
I
Во-первых, долой дипломатию! И, убрав её с глаз долой, скажу со всей определенностью - большую часть того, чем занималось богословие (всех христианских конфессий, да и других «авраамических» религий тоже) сохранить невозможно.
Прежде всего, все известные догматические системы строились поверх неустранимого противоречия между представлением о Боге, как о всемогущем Творце всего бытия, и любыми представлениями о любых Его характеристиках - о Его справедливости, о Его гневе, о Его милосердии, и т.д., и т.п. Если угодно, даже о том, что Он обладает способностью творить.
Зададим простой вопрос: сотворил ли Бог свои собственные характеристики (какими бы они ни были)? Если не сотворил - значит, определенные характеристики Бога предшествуют Его собственным творческим актам. Значит, для самого Бога Его характеристики, Его природа - это данность. Значит, Его творческий акт не является абсолютным началом всего сущего. Наоборот, творчество Бога оказывается обусловленным, зависящим от Его природы (не сотворённой Им самим, а откуда-то ещё возникшей).
Если же Он сотворил свои собственные характеристики - значит, Он им каким-то образом предшествовал. Значит, они не являются необходимыми атрибутами Его бытия. Значит, по своей природе Бог лишён каких-либо характеристик вообще. Но что, в этом случае, мы имеем в виду, говоря о Боге … да что угодно говоря? Хоть то, что Он есть? Что означает глагол «быть» применительно к тому, у кого/чего нет никаких характеристик?
В этом случае, от Бога остаётся только сам акт творения в пустоте и из пустоты (который можно с таким же успехом назвать и событием появления). В какой-то момент, без всяких предшествующих причин, спонтанно произошёл акт творения мира - или, говоря проще, спонтанно, без всяких причин, возник мир, возникло бытие. И зачем тогда вообще нужно слово «Бог»?
Разумеется, христианская теология знала об этой проблеме практически всегда, и решала её так: да, по своей природе Бог не имеет никаких характеристик, так что о Нём даже нельзя по-настоящему сказать, что Он существует. Но о Его, совершенно немыслимой и неописуемой природе и нет смысла рассуждать; зато важно, что по отношению к творению, по отношению к нам Он действительно проявляет и любовь, и гнев, и справедливость, и милосердие. А откуда же известно, что Он это делает? Из Писания да из Традиции, святость которых здесь и сейчас подтверждает Церковь.
Эти объяснения могли работать, пока авторитет Церкви, авторитет Традиции, авторитет Писания были незыблемы. Но с тех пор, как двести-двести пятьдесят лет назад в европейской культуре стало нормальным ставить авторитеты и традиции под вопрос, всё посыпалось.
Сначала некоторым, а потом многим людям стало ясно, что нет разумных оснований приписывать какие-либо действия и решения субъекту, о котором известно только то, что о нём ничего не известно.
Тем временем, библейская критика и естественные науки разрушили традиционные представления об авторстве книг Писания и об их безошибочности. История Церкви тоже подверглась неутешительному рассмотрению.
Наконец, теория эволюция, завоевывая всё новые области (биология, геология, космология …) поставила все христианские конфессии перед двумя равно неприятными альтернативами - или отвергать эволюцию и выглядеть глупо, или, принимая её, лишить традиционный образ Бога всяческой убедительности уже и в глазах массовой аудитории. Что это за всемогущий Бог, который не может создать то, к чему стремится, в готовом виде, и вынужден выращивать это миллиарды и миллиарды лет, в процессе эволюции? Что это за благой Бог, установивший порядок развития мира, при котором развитие неизбежно связано с гибелью (часто - мучительной гибелью) множества живых существ, с вымиранием целых популяций и видов? И если человек выделился из рядов (прочих) животных в ходе эволюции, постепенно развивался и продолжает развиваться, то в чём тогда заключалось грехопадение?
Эти и другие вопросы превратили некогда целостную картину мира исторического христианства, в дырявое решето. Какие-то (и даже довольно значительные) фрагменты его корпуса ещё уцелели - но применять их всё равно уже не получается. Volens-nolens, это решето придётся убрать в музей.
II
Либеральные христиане XIX века (да, в сущности, и последующих веков) часто пытались сделать так: догматикой поступиться, и оставить от христианства этику. (Современный интерес к евангельской проповеди Царства Божьего является очередным проявлением этой тенденции - с довольно резким политическим оттенком). Но если что-то и может ещё ухудшить и без того сложную ситуацию христианства, то именно такой, «этический» подход.
За две тысячи лет своего существования, разные христианские конфессии разработали не одну и не две этические системы. Но каждый раз для этого приходилось подвергать евангельскую этику серьезной переработке - потому что в проповеди самого Иисуса нет никакой реальной, практически применимой этики. А что там есть? Есть призыв жить так, как будто Царство Божие, со всей Его силой и славой, наступает прямо сегодня. Этот призыв может вдохновлять и завораживать - но ему невозможно следовать, пока Парусия не наступила действительно. Здесь то, что теоретически возможно Богу, но невозможно человеку.
III
Что же тогда остаётся? Единственная теология, которая, я надеюсь, всё-таки ещё сохраняет смысл - это теология Страстной недели.
На самом деле, мы не можем ничего сказать о Боге. И оставим это. Что гораздо хуже, мы не можем подтвердить то, на что всегда и надеялись люди, говорившие о Боге - что в мире есть разумный порядок и смысл, что все несовершенства могут быть и будут преодолены; что любовь сильнее смерти.
Конечно, определенная упорядоченность, определенная познаваемость/разумность, определенные возможности для жизни в нашем мире есть - иначе мы не могли бы его изучать, не могли бы ничего в нём менять, не могли бы в нём существовать. Более того, предпосылки упорядоченности, разумности, жизни существовали в мире всегда, а не возникли в ходе эволюции, потому что эволюция никогда не начинается с нуля, с небытия. Эволюция - это всегда трансформация одной формы существования в другую. Когда эволюционисты берутся обсуждать существование мира в целом, они не могут придумать ничего другого, кроме двух альтернатив - или спонтанное возникновение мира в пустоте, или вечное существование. Если действительно произошло спонтанное возникновение - это событие и было моментом возникновения относительной упорядоченности мира, вместе со способностью к дальнейшему развитию. Если мир существует вечно - значит, способность к развитию, определенная упорядоченность, определенная разумность/познаваемость тоже присущи ему вечно.
Но дезорганизация, дисгармония, бессмыслица, распад, смерть присущи нашему миру никак не менее. Одно сменяет другое, и не видно выхода из этого круговорота. А иной раз кажется, что все силы зла соединились в одном идеальном шторме, и сейчас разрушат всё, полностью и безвозвратно. Такой идеальный шторм описан и в евангельских рассказах о Страстной неделе Иисуса. Иисус предан собственным учеником, и обречен на гибель - не потому, что он сделал что-то дурное, но потому, что иудейский Синедрион опасается проблем с римлянами (Ин.11:47-53), в то время как римский наместник опасается проблем, которые могут ему доставить иудеи (Ин.19:12).
Но даже не это самое худшее. Иисус возвещал иудеям наступление Царства Божьего. Но эта миссия, по сути дела, потерпела неудачу. Иудеи в основной массе так и не обратились - и теперь Иерусалим обречен; он будет разрушен завоевателями, как уже не раз случалось, а Иисусу остаётся только скорбеть о нём (Лк.19:41-44). И сам Бог отвергает горячую мольбу Иисуса о спасении, об избавлении от предстоящих мучений и казни (Мф.26:38-39).
И вот, будучи ввергнут в этот ужас, Иисус сохраняет силу духа. Никого, кроме Бога, не молит о пощаде - ни Синедрион, ни Пилата, ни кого-либо ещё. Среди всего шума и крика Страстной недели - два многозначительных молчания. Молчание Бога, который мог бы отправить легион ангелов спасать своего Сына - но не сделал этого. И молчание Иисуса, на допросах в Синедрионе, у Пилата, у Ирода. Он держится, вопреки всему. Держится, хотя не сомневается в предстоящей гибели; держится, хотя за ним, казалось бы, нет ничего, за что стоило бы бороться - никакого дела, никакой организации; ничего и никого, кроме кучки разбежавшихся учеников (Мк.14:50). Что есть у Иисуса, кроме надежды, что, вопреки всему, в конечном итоге всё было не зря, не бессмысленно?
Последние дни жизни и гибель Иисуса всегда играли важную роль в Церкви, как в литургической жизни (Тайная вечеря Иисуса с учениками перед арестом дала жизнь Евхаристии), так и в индивидуальном благочестии многих христиан - по крайней мере, в западном христианстве страсти Христовы - это один из важнейших традиционных предметов медитаций.
Однако, как бы важны ни были что участие в Евхаристии, что чтение и размышление о страстях Христовых, рискну сказать, что всё-таки это - не главное. Конечно, любые наши практики, вроде бы нацеленные на то, чтобы приблизить нас к Христу, могут нас воодушевлять; в этом смысле они полезны. Но, в конце концов, любые ритуалы лишены окончательности и серьезности реальных событий, и подвержены девальвации.
Главное не в том, что мы делаем, чтобы приблизиться к Христу, а в другом - в том, что Он сам сделал однажды, пройдя свой крестный путь. С тех пор любой, кто знает о Христе, может знать, что когда он страдает - от неудач, от одиночества, от непонимания, от предательства, от боли; любой, кто болеет и умирает - с ним происходит лишь то, что уже взял на себя, уже разделил с ним Иисус Христос. Поэтому, кем бы он ни был, как бы именно себя не вёл до этого, и как бы сильно он ни страдал, он не один. С ним Иисус Христос. Замученный и убитый проповедник - единственное правдоподобное воплощение молчащего и неизвестного Бога. Человек, который не может ничего предложить тому, кому уже ничто не поможет (а однажды таким станет каждый из нас) - но может просто находиться рядом.
А всё остальное - это слова, слова, слова. И, может быть - надежда на какое-то продолжение.