Папа
Хочу поместить здесь запись, которую сделала в дневнике месяц назад. Сейчас я снова дома (уже одна, без деток), и эта запись меня очень греет. Сейчас я оказалась на такой глубине жизни, где доселе (по крайней мере, в этом воплощении) еще не была. Узнаю себя, которой не знала и раскрываю силы, доселе не известные. Ощущаю большую поддержку мира.
от 2 августа 2015 года
как я боялась этого, сколько раз рыдала, сколько раз искала пятый угол, думая об этом, и вот это происходит. Мы едем в поезде. Почти месяц я рыдала от того, что мне скоро уезжать, каждое утро просыпалась с болью в сердце, в животе, как прострел, с мыслью о том, что вот, еще один день прошел. Да, рано или поздно это случится. И когда бы это ни случилось, это будет слишком рано, слишком быстро, это будет слишком. Я знала, как я буду ехать в поезде, забившись на верхнюю полку, с остановившимся взглядом, как буду курить в тамбуре, как буду рыдать. А сейчас я удивлена. Внутри все спокойно, мне грустно, мне очень горько, я очень горюю, но при этом я спокойна. Может, я все еще не верю до конца, что папа умирает, что он умрет, но, на самом деле, у меня огромная Благодарность за эти два месяца, такие важные, такие значимые, за все папины истории, за все его приходы к нам на кухню, за то, как мы лежа рядом смотрели “Семеро смелых”, как смотрели “Монолог” Высоцкого, канал “Наука”, как он рассказывал, а я записывала, как мы спорили, как он ругался на меня, не позволял целовать, требовал закрыть дверь, как ругался на себя, как рассказывал об отце, о прабабушке, о своей семье, как просил что-то сделать, маленькие его просьбы: открыть окно, выключить свет, принести мороженую вишню, купить пломбир или шоколад, проявить пленку. Как Серафима прибегала по утрам, чтобы обнять его, а иногда, открыв утром дверь из своей комнаты я видела его, сидящим на стуле, он сидел и ждал этого момента, когда я открою дверь, и он увидет за ней всех нас. Я разобрала фотографии, что-то отсканировала, купила на его деньги классный альбом, сидела в его комнате и часть фотографий вставила, те, что про детство. Я не могла поверить, что этот момент - когда я выйду из его комнаты - произойдет. Но он произошел, я представляла это миллион раз. И я вышла из комнаты. И я видела, как это было у Женьки, как она рыдала, как вышла из подъезда в слезах, обливаясь слезами, как ей было тяжело. Я выходила тоже в слезах, но будто мозг щадил меня, не было полного осознания, или было, но это было не так трагично. Это было, да, но очень скоро, мы еще не выехали из Волгодонска, слезы высохли. Мы разговорились с водителем. Вокруг были поля и наши донские степи, и все это по-прежнему было папой, но в этом не было горя. И еще у меня есть стойкое чувство, что смерти нет. Нам невозможно разлучиться, невозможно расстаться. Я стала лучше его понимать. Зная его истории, моя жизнь становится мне понятнее, разные аспекты из дества, для меня это было так-то, теперь я знаю, как это было для него, еще один аспект. И как он любил, как он действовал. Я думала, я умру от одной мысли о том, как там мама, в этом замкнутом пространстве, как там папа, один, в своей комнате. А я сейчас думаю о них с большим теплом, но нет ничего страшного, они у себя дома, в своей безопасности, в своем привычном мире. Я его поцеловала, в левую щеку, я хотела бы сфотографировать его лицо, его глаза, но я не решилась. Наверное, потому что это означало бы, что мы больше не увидимся. Я хотела, чтобы он благословил деток. Но я не решилась. По той же причине. Я ждала у окна, будет ли он смотреть. Но он не встал. Он довольно долго, дольше, чем обычно, сидел утром с нами на кухне. И потом он сел на кровати, когда мы все пришли сесть на дорожку. Наверное, потом он сразу лег. Сейчас моя благодарность за эти два месяца настолько велика, что я прямо как-то чувствую, что не имею права страдать. То что было это настолько подарок, что можно только благодарить. Благодарить и жить.
от 2 августа 2015 года
как я боялась этого, сколько раз рыдала, сколько раз искала пятый угол, думая об этом, и вот это происходит. Мы едем в поезде. Почти месяц я рыдала от того, что мне скоро уезжать, каждое утро просыпалась с болью в сердце, в животе, как прострел, с мыслью о том, что вот, еще один день прошел. Да, рано или поздно это случится. И когда бы это ни случилось, это будет слишком рано, слишком быстро, это будет слишком. Я знала, как я буду ехать в поезде, забившись на верхнюю полку, с остановившимся взглядом, как буду курить в тамбуре, как буду рыдать. А сейчас я удивлена. Внутри все спокойно, мне грустно, мне очень горько, я очень горюю, но при этом я спокойна. Может, я все еще не верю до конца, что папа умирает, что он умрет, но, на самом деле, у меня огромная Благодарность за эти два месяца, такие важные, такие значимые, за все папины истории, за все его приходы к нам на кухню, за то, как мы лежа рядом смотрели “Семеро смелых”, как смотрели “Монолог” Высоцкого, канал “Наука”, как он рассказывал, а я записывала, как мы спорили, как он ругался на меня, не позволял целовать, требовал закрыть дверь, как ругался на себя, как рассказывал об отце, о прабабушке, о своей семье, как просил что-то сделать, маленькие его просьбы: открыть окно, выключить свет, принести мороженую вишню, купить пломбир или шоколад, проявить пленку. Как Серафима прибегала по утрам, чтобы обнять его, а иногда, открыв утром дверь из своей комнаты я видела его, сидящим на стуле, он сидел и ждал этого момента, когда я открою дверь, и он увидет за ней всех нас. Я разобрала фотографии, что-то отсканировала, купила на его деньги классный альбом, сидела в его комнате и часть фотографий вставила, те, что про детство. Я не могла поверить, что этот момент - когда я выйду из его комнаты - произойдет. Но он произошел, я представляла это миллион раз. И я вышла из комнаты. И я видела, как это было у Женьки, как она рыдала, как вышла из подъезда в слезах, обливаясь слезами, как ей было тяжело. Я выходила тоже в слезах, но будто мозг щадил меня, не было полного осознания, или было, но это было не так трагично. Это было, да, но очень скоро, мы еще не выехали из Волгодонска, слезы высохли. Мы разговорились с водителем. Вокруг были поля и наши донские степи, и все это по-прежнему было папой, но в этом не было горя. И еще у меня есть стойкое чувство, что смерти нет. Нам невозможно разлучиться, невозможно расстаться. Я стала лучше его понимать. Зная его истории, моя жизнь становится мне понятнее, разные аспекты из дества, для меня это было так-то, теперь я знаю, как это было для него, еще один аспект. И как он любил, как он действовал. Я думала, я умру от одной мысли о том, как там мама, в этом замкнутом пространстве, как там папа, один, в своей комнате. А я сейчас думаю о них с большим теплом, но нет ничего страшного, они у себя дома, в своей безопасности, в своем привычном мире. Я его поцеловала, в левую щеку, я хотела бы сфотографировать его лицо, его глаза, но я не решилась. Наверное, потому что это означало бы, что мы больше не увидимся. Я хотела, чтобы он благословил деток. Но я не решилась. По той же причине. Я ждала у окна, будет ли он смотреть. Но он не встал. Он довольно долго, дольше, чем обычно, сидел утром с нами на кухне. И потом он сел на кровати, когда мы все пришли сесть на дорожку. Наверное, потом он сразу лег. Сейчас моя благодарность за эти два месяца настолько велика, что я прямо как-то чувствую, что не имею права страдать. То что было это настолько подарок, что можно только благодарить. Благодарить и жить.