И это всё о нём...
Почему- то сегодня утром вспомнилась эта книга...
"...С утра я брожу по извилистой улочке Киото, спускающейся по склону от храма Кёмидзу На ней теснится множество гончарен и лавочек, торгующих керамикой. Здесь рождается слава того вида фарфора, который именуется «керамикой Кёмидзу».
Я брожу, вдыхая знакомый запах, рождающий воспоминания о только что вытопленной русской печи. Это дым сосновых дров смешивается с запахом обожженной глины. Запах этот напоминает не только русскую деревню. Перед глазами тут же встал китайский город Цзин-дэ - родина фарфора. Косо срезанные сверху трубы на фоне голубоватых гор. Берег реки, густо облепленный джонками с каолином - сырьем для изготовления фарфора. Грузчики на бамбуковых коромыслах уносили эти белые кирпичики наверх, к гончарням и печам. А другие катили навстречу им тачки с укутанными в рисовую солому связками готовой посуды.
Можно ли было без волнения подъезжать к родине фарфора, о котором еще тысячу лет назад говорили:
Белизной подобен нефриту, тонкостью - бумаге.
Блеском подобен зеркалу, звонкостью - цимбалам.
В начале VII века китайский купец Тао Юй сказочно разбогател. Он пустил в продажу новый, неизвестный дотоле тип керамики, выдав ее за изделия из нефрита. Белый, блестящий, чуть просвечивающий фарфор действительно напоминал этот высоко ценимый на Востоке благородный камень. Тогда же, то есть в эпоху Тан, фарфор проник в Японию, затем в Индию, Иран, арабские страны и оттуда - в Европу.
Впервые мне довелось попасть в Цзиндэ в середине 50-х годов. Город был похож на пчелиные соты. Он состоял из замкнутых двориков-ячеек. Каждый такой дворик действительно представлял собой первичную ячейку фарфорового производства. Все гончарни были похожи друг на друга: прямоугольник крытых черепицей навесов, а посредине - ряды кадок, в которых отмачивался каолин. Солнечный луч дробился в них, как в десятках круглых зеркал. Человек в фартуке осторожно переливал плоским ковшиком почти прозрачную, чуть забеленную воду из одной кадки в другую. Через несколько дней самый светлый слой ее вычерпывали в третью. Так достигалась тончайшая структура сырья. Под навесом работали гончары. Каждый сидел над большим деревянным кругом, широко расставив ноги и опустив руки между колен. Он то раскручивал тяжелый маховик круга палкой, то склонялся к куску фарфоровой массы, нажимом пальцев превращая его в блюдо или вазу.
От гончаров черепки поступали к точильщикам. Вооруженные лишь примитивными резцами, они доводили чашу из хрупкой полусухой глины до толщины яичной скорлупы. Выправленные черепки окунали в похожую на молоко глазурь и отправляли сушить. К полудню серые крыши Цзиндэ становились белыми. Доски с черепками клали иногда даже между крышами соседних домов, превращая переулки в коридоры. На этих же досках изделия доставляли к печам.
И наконец обжиг - таинственный процесс, при котором глина должна обрести свойства нефрита. На искусство старшего горнового в Цзиндэ издавна смотрели как на колдовство. Проявлялось это уже с загрузки печи, с умения удачно «проложить дорогу ветру и огню». Нужно учитывать особенности каждого вида фарфора, качество дров, погоду и даже направление ветра. Впрочем, помимо знаний и опыта, тут играли роль чутье, риск, а порой и просто везенье. Недаром среди обжигальщиков ходила пословица: «Загрузить печь - что выткать цветок; обжечь - что ограбить дом».
Я много фотографировал тогда мастеров одного из самых ранних видов росписи - цинхуа. В отличие от других она наносится лишь одним цветом, причем еще до того, как черепок покрыт глазурью и обожжен. Кисть мастера цинхуа - подглазурной росписи кобальтом - должна двигаться со строго определенной скоростью. Необожженный фарфор очень активно впитывает влагу. Нанося узор, художник видит равномерный тон. Но там, где он помедлил лишнюю секунду, после обжига окажется темно-синее пятно. Однако это же свойство черепка открывает перед виртуозным мастером и новые возможности - ускоряя или замедляя движение кисти, он может, располагая лишь одним цветом, создать узор с целой гаммой полутонов: от бледно-голубого до густо-синего. Овладеть искусством подглазурной росписи кобальтом может лишь хороший каллиграф.
...Бродя по японской улице перед храмом Кёмидзу, я на каждом шагу вспоминал мастеров китайского фарфора. Нельзя было не сравнивать эти две ветви восточного искусства. Причем волей-неволей чаще приходилось противопоставлять их друг другу, чем сопоставлять. Порой можно было подумать, что фарфор родился не в Китае, а в Японии; что, переняв грубый примитивизм гончарен Кёмидзу, китайцы развили затем это искусство до классического совершенства. Создавая фарфор - белый, как нефрит, тонкий, как бумага, блестящий, как зеркало, звонкий, как цимбалы, - китайские керамисты сумели добиться от невзрачной глины, казалось бы, чуждых ей качеств. Нельзя было не поражаться совершенству формы, которого добивались мастера Цзиндэ при обработке необожженного черепка. Качество его перед обжигом проверяли каплей воды: если, сбежав по внутренней стенке вазы, вода проступала снаружи ровной темной полоской - обточка сделана безукоризненно. Китайские мастера были непримиримы к каким бы то ни было отклонениям от идеально правильных форм. Малейшую Деформацию при обжиге они считали браком, говоря, что ваза в этом случае «потеряла тень». Подобно резьбе по слоновой кости, производившей впечатление тончайших кружев, или шелковым вышивкам, напоминавшим размашистые картины кистью, произведения мастеров Цзиндэ утверждали мысль о всевластии художника над материалом.
Японская керамика на этом фоне поначалу показалась примитивной архаикой в сравнении с блистательным классицизмом. Лишь пропитавшись японским пониманием красоты, можно было по достоинству оценить ее. Чем объяснить такие особенности японской керамики, как отрицание симметрии и геометрической правильности форм, предпочтение неопределенным цветам глазури, пренебрежение к какой-либо орнаментации?
Я беседовал об этом в одной из гончарен Кёмидзу с мастером по фамилии Морино.
- Мне кажется, - говорил Морино, - что суть здесь и отношении к природе. Мы, японцы, стремимся жить в согласии с ней, даже когда она сурова к нам. В Японии не так уж часто бывает снег. Но когда он идет, в домах нестерпимо холодно, потому что это не дома, а беседки. И все же первый снег для японца - это праздник. Мы раскрываем створки бумажных окон и, сидя у маленьких жаровен с углём, попиваем саке, любуемся снежными хлопьями, которые ложатся на кусты в саду, на ветви бамбука и сосен.
Роль художника состоит не в том, чтобы силой навязать материалу свой замысел, а в том, чтобы помочь материалу заговорить и на языке этого ожившего материала выразить собственные чувства. Когда японцы говорят, что керамист учится у глины, резчик учится у дерева, а чеканщик у металла, они имеют в виду именно это. Художник уже в самом выборе материала ищет именно то, что было бы способно откликнуться на его замысел.
- Если материал отворачивается от меня, я прохожу мимо, - заключил Морино. - Лишь если мы понимаем друг друга, я прилагаю к нему руки.
Если китайцы демонстрируют свою искусность, то изделия японских мастеров подкупают естественностью. Причём эти древние традиции не случайно сомкнулись с современной модой. В мире механической цивилизации, в мире бетона и стали человек всё больше испытывает тоску по природе. Поэтому искусство, утверждающее близость к ней своим подходом к материалу, искусство, которое поэтизирует, а не отрицает огрехи материала, огрехи труда, становится созвучным нашей современности."
И немного о золотом изъяне... технике Кинцуги (Kintsugi (金継ぎ?) реставации керамики золотым лаком: если не можешь скрыть что-то, то попробуй сделать из видимого дефекта красоту. Смола или лак смешивались с золотым порошком и им проклеивали трещинки поврежденных сосудов и чаш. В Японии эту технологию возвели в ранг искусства.
Японцы верят, что поврежденные вещи, искусно исправленные обретают не только историю, но даже душу, отчего становятся более красивыми и ценными. Причем, в данном случае термин "искусно" не означает, что дефект скрывался полностью. Наоборот, его выделяли контрастом, делая видимым. Некоторые мастера даже специально разбивали чаши, а потом склеивали золотым лаком.
А началось все в XV веке, когда у сёгуна Асикага Ёсимаса разбилась любимая китайская чашка. Он отправил чашу обратно в Китай, чтобы мастер ее склеил. И тот укрепил чашку металлическим ободом. Результат сильно разочаровал сёгуна.
Тогда сёгун отдал чашу японскому мастеру исправить ситуацию и, вместо того, чтобы постараться скрыть следы реставрации, он подчеркнул их золотом. Сёгун пришел в восторг - разбитая чашка стала лучше, чем когда она была целой.
A 16th-century Japanese bowl is made of stoneware with iron and ash glazes http://www.washingtonpost.com/wp-dyn/content/article/2009/03/02/AR2009030202723.html
Интересно, что японци стараются максимально идеально шлифовать и полировать место склейки.
А вот другие мастера, не будем называть их, не заморачиваются и у них получается так:
или ещё мудрёней... кстати, а это не корейцы ли случайно?
Удивительно, но даже если фрагмент не дожил до реставрации, разбитую чашу не выкидывали, а востанавливали утерянные части.
А вот как сейчас видит эту технику Sarkis для BERNARDAUD... Думается мне, что ничего общего с японской техникой это не имеет. Они не склеивают...
http://www.bernardaud150.com/sarkis?PHPSESSID=lkmpqt4iteebka8pkakgs4r0s4
Юбилейный ролик)))
Всеволод Овчинников. Ветка сакуры. Глава "Керамисты и кулинары" http://lib.ru/EMIGRATION/OVCHINNIKOV/sakura.txt
фото http://watashinoyakimono.blogspot.ru/
"...С утра я брожу по извилистой улочке Киото, спускающейся по склону от храма Кёмидзу На ней теснится множество гончарен и лавочек, торгующих керамикой. Здесь рождается слава того вида фарфора, который именуется «керамикой Кёмидзу».
Я брожу, вдыхая знакомый запах, рождающий воспоминания о только что вытопленной русской печи. Это дым сосновых дров смешивается с запахом обожженной глины. Запах этот напоминает не только русскую деревню. Перед глазами тут же встал китайский город Цзин-дэ - родина фарфора. Косо срезанные сверху трубы на фоне голубоватых гор. Берег реки, густо облепленный джонками с каолином - сырьем для изготовления фарфора. Грузчики на бамбуковых коромыслах уносили эти белые кирпичики наверх, к гончарням и печам. А другие катили навстречу им тачки с укутанными в рисовую солому связками готовой посуды.
Можно ли было без волнения подъезжать к родине фарфора, о котором еще тысячу лет назад говорили:
Белизной подобен нефриту, тонкостью - бумаге.
Блеском подобен зеркалу, звонкостью - цимбалам.
В начале VII века китайский купец Тао Юй сказочно разбогател. Он пустил в продажу новый, неизвестный дотоле тип керамики, выдав ее за изделия из нефрита. Белый, блестящий, чуть просвечивающий фарфор действительно напоминал этот высоко ценимый на Востоке благородный камень. Тогда же, то есть в эпоху Тан, фарфор проник в Японию, затем в Индию, Иран, арабские страны и оттуда - в Европу.
Впервые мне довелось попасть в Цзиндэ в середине 50-х годов. Город был похож на пчелиные соты. Он состоял из замкнутых двориков-ячеек. Каждый такой дворик действительно представлял собой первичную ячейку фарфорового производства. Все гончарни были похожи друг на друга: прямоугольник крытых черепицей навесов, а посредине - ряды кадок, в которых отмачивался каолин. Солнечный луч дробился в них, как в десятках круглых зеркал. Человек в фартуке осторожно переливал плоским ковшиком почти прозрачную, чуть забеленную воду из одной кадки в другую. Через несколько дней самый светлый слой ее вычерпывали в третью. Так достигалась тончайшая структура сырья. Под навесом работали гончары. Каждый сидел над большим деревянным кругом, широко расставив ноги и опустив руки между колен. Он то раскручивал тяжелый маховик круга палкой, то склонялся к куску фарфоровой массы, нажимом пальцев превращая его в блюдо или вазу.
От гончаров черепки поступали к точильщикам. Вооруженные лишь примитивными резцами, они доводили чашу из хрупкой полусухой глины до толщины яичной скорлупы. Выправленные черепки окунали в похожую на молоко глазурь и отправляли сушить. К полудню серые крыши Цзиндэ становились белыми. Доски с черепками клали иногда даже между крышами соседних домов, превращая переулки в коридоры. На этих же досках изделия доставляли к печам.
И наконец обжиг - таинственный процесс, при котором глина должна обрести свойства нефрита. На искусство старшего горнового в Цзиндэ издавна смотрели как на колдовство. Проявлялось это уже с загрузки печи, с умения удачно «проложить дорогу ветру и огню». Нужно учитывать особенности каждого вида фарфора, качество дров, погоду и даже направление ветра. Впрочем, помимо знаний и опыта, тут играли роль чутье, риск, а порой и просто везенье. Недаром среди обжигальщиков ходила пословица: «Загрузить печь - что выткать цветок; обжечь - что ограбить дом».
Я много фотографировал тогда мастеров одного из самых ранних видов росписи - цинхуа. В отличие от других она наносится лишь одним цветом, причем еще до того, как черепок покрыт глазурью и обожжен. Кисть мастера цинхуа - подглазурной росписи кобальтом - должна двигаться со строго определенной скоростью. Необожженный фарфор очень активно впитывает влагу. Нанося узор, художник видит равномерный тон. Но там, где он помедлил лишнюю секунду, после обжига окажется темно-синее пятно. Однако это же свойство черепка открывает перед виртуозным мастером и новые возможности - ускоряя или замедляя движение кисти, он может, располагая лишь одним цветом, создать узор с целой гаммой полутонов: от бледно-голубого до густо-синего. Овладеть искусством подглазурной росписи кобальтом может лишь хороший каллиграф.
...Бродя по японской улице перед храмом Кёмидзу, я на каждом шагу вспоминал мастеров китайского фарфора. Нельзя было не сравнивать эти две ветви восточного искусства. Причем волей-неволей чаще приходилось противопоставлять их друг другу, чем сопоставлять. Порой можно было подумать, что фарфор родился не в Китае, а в Японии; что, переняв грубый примитивизм гончарен Кёмидзу, китайцы развили затем это искусство до классического совершенства. Создавая фарфор - белый, как нефрит, тонкий, как бумага, блестящий, как зеркало, звонкий, как цимбалы, - китайские керамисты сумели добиться от невзрачной глины, казалось бы, чуждых ей качеств. Нельзя было не поражаться совершенству формы, которого добивались мастера Цзиндэ при обработке необожженного черепка. Качество его перед обжигом проверяли каплей воды: если, сбежав по внутренней стенке вазы, вода проступала снаружи ровной темной полоской - обточка сделана безукоризненно. Китайские мастера были непримиримы к каким бы то ни было отклонениям от идеально правильных форм. Малейшую Деформацию при обжиге они считали браком, говоря, что ваза в этом случае «потеряла тень». Подобно резьбе по слоновой кости, производившей впечатление тончайших кружев, или шелковым вышивкам, напоминавшим размашистые картины кистью, произведения мастеров Цзиндэ утверждали мысль о всевластии художника над материалом.
Японская керамика на этом фоне поначалу показалась примитивной архаикой в сравнении с блистательным классицизмом. Лишь пропитавшись японским пониманием красоты, можно было по достоинству оценить ее. Чем объяснить такие особенности японской керамики, как отрицание симметрии и геометрической правильности форм, предпочтение неопределенным цветам глазури, пренебрежение к какой-либо орнаментации?
Я беседовал об этом в одной из гончарен Кёмидзу с мастером по фамилии Морино.
- Мне кажется, - говорил Морино, - что суть здесь и отношении к природе. Мы, японцы, стремимся жить в согласии с ней, даже когда она сурова к нам. В Японии не так уж часто бывает снег. Но когда он идет, в домах нестерпимо холодно, потому что это не дома, а беседки. И все же первый снег для японца - это праздник. Мы раскрываем створки бумажных окон и, сидя у маленьких жаровен с углём, попиваем саке, любуемся снежными хлопьями, которые ложатся на кусты в саду, на ветви бамбука и сосен.
Роль художника состоит не в том, чтобы силой навязать материалу свой замысел, а в том, чтобы помочь материалу заговорить и на языке этого ожившего материала выразить собственные чувства. Когда японцы говорят, что керамист учится у глины, резчик учится у дерева, а чеканщик у металла, они имеют в виду именно это. Художник уже в самом выборе материала ищет именно то, что было бы способно откликнуться на его замысел.
- Если материал отворачивается от меня, я прохожу мимо, - заключил Морино. - Лишь если мы понимаем друг друга, я прилагаю к нему руки.
Если китайцы демонстрируют свою искусность, то изделия японских мастеров подкупают естественностью. Причём эти древние традиции не случайно сомкнулись с современной модой. В мире механической цивилизации, в мире бетона и стали человек всё больше испытывает тоску по природе. Поэтому искусство, утверждающее близость к ней своим подходом к материалу, искусство, которое поэтизирует, а не отрицает огрехи материала, огрехи труда, становится созвучным нашей современности."
И немного о золотом изъяне... технике Кинцуги (Kintsugi (金継ぎ?) реставации керамики золотым лаком: если не можешь скрыть что-то, то попробуй сделать из видимого дефекта красоту. Смола или лак смешивались с золотым порошком и им проклеивали трещинки поврежденных сосудов и чаш. В Японии эту технологию возвели в ранг искусства.
Японцы верят, что поврежденные вещи, искусно исправленные обретают не только историю, но даже душу, отчего становятся более красивыми и ценными. Причем, в данном случае термин "искусно" не означает, что дефект скрывался полностью. Наоборот, его выделяли контрастом, делая видимым. Некоторые мастера даже специально разбивали чаши, а потом склеивали золотым лаком.
А началось все в XV веке, когда у сёгуна Асикага Ёсимаса разбилась любимая китайская чашка. Он отправил чашу обратно в Китай, чтобы мастер ее склеил. И тот укрепил чашку металлическим ободом. Результат сильно разочаровал сёгуна.
Тогда сёгун отдал чашу японскому мастеру исправить ситуацию и, вместо того, чтобы постараться скрыть следы реставрации, он подчеркнул их золотом. Сёгун пришел в восторг - разбитая чашка стала лучше, чем когда она была целой.
Click to viewA 16th-century Japanese bowl is made of stoneware with iron and ash glazes http://www.washingtonpost.com/wp-dyn/content/article/2009/03/02/AR2009030202723.html
Интересно, что японци стараются максимально идеально шлифовать и полировать место склейки.
А вот другие мастера, не будем называть их, не заморачиваются и у них получается так:
или ещё мудрёней... кстати, а это не корейцы ли случайно?
Удивительно, но даже если фрагмент не дожил до реставрации, разбитую чашу не выкидывали, а востанавливали утерянные части.
А вот как сейчас видит эту технику Sarkis для BERNARDAUD... Думается мне, что ничего общего с японской техникой это не имеет. Они не склеивают...
http://www.bernardaud150.com/sarkis?PHPSESSID=lkmpqt4iteebka8pkakgs4r0s4
Юбилейный ролик)))
Всеволод Овчинников. Ветка сакуры. Глава "Керамисты и кулинары" http://lib.ru/EMIGRATION/OVCHINNIKOV/sakura.txt
фото http://watashinoyakimono.blogspot.ru/