"Мы редко поем, но когда мы поем поднимается ветер"

[cho1o]

Вот оно, мое любимое, первое стихотворение, которое я прочитала у Башлачева. Именно прочитала, а не услышала, да собственно я так и не стала слушать эту песню, она и в стихах прекрасна. Одно из тех немногих, что я читаю громко вслух, когда остаюсь дома одна. В тот же день я читала Сашину "Хозяйку" и плакала. А потом, уже значительно позднее я накнулась на его письмо неизвестной девушке "Здравствуйте, сударыня! Я думаю, Вас не удивит получение сего письма, если Вы, впрочем, не забыли нашего недавнего уговора..." - и это было что-то совсем невероятное. Красота прозы, красота души... И все-таки грустно, что эта душа так недолго была с нами. Хотя скорее радостно, что Саша был с нами и до сих пор живет где-то в уголочке моего сердца.



Случай в Сибири

Пока пою, пока дышу, любви меняю кольца.
Я на груди своей ношу три звонких колокольца.
Они ведут меня вперед и ведают дорожку,
Сработал их под Новый Год знакомый мастер Прошка.
Пока влюблён, пока пою и пачкаю бумагу,
Я слышу звон. На том стою. А там глядишь - и лягу.
Бог даст - на том и лягу.
К чему клоню? Да, так, пустяк. Вошел и вышел случай.
Я был в Сибири. Был в гостях. В одном веселой куче.
Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!
А он... Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими.
А он мне - пей! - к жег вином. - Кури? - и мы курили.
Потом на языке одном о разном говорили.
Потом на языке родном о разном говорили.
И он сказал:- Держу пари - похожи наши лица,
Но все же, что ни говори, я - здесь, а ты - в столице.
Он говорил, трещал по шву - мол, скучно жить в Сибири...
Вот в Ленинград или в Москву… Он показал бы большинству
И в том и в этом мире. - А здесь чего? - Здесь только пьют.
Мечи для них бисеры. Здесь даже бабы не дают.
Сплошной духовный неуют, коты как кошки, серы.
Здесь нет седла, один хомут. Поговорить - да не с кем.
Ты зря приехал, не поймут. Не то, что там - на Невском...
Ну как тут станешь знаменит, - мечтал он сквозь отрыжку,
Да что там у тебя звенит, какая мелочишка?
Пока я все это терпел и не спускал ни слова,
Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.
Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.
Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.
Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.
Я встал и песне подвязал оборванные крылья.
И спел свою, сказав себе: - Держись! - играя кулаками.
А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.
Хвалил он: - Ловко врезал ты по ихней красной дате.
И начал вкручивать болты про то, что я - предатель.
Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел.
Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял.
Что смог дорисовать рога,
Что смог дорисовать рога он на моей иконе.
- Как трудно нам - тебе и мне, - шептал он, -
Жить в такой стране и при социализме.
Он истину топил в говне. За клизмой ставил клизму.
Тяжелым запахом дыша, меня кусала злая вша.
Чужая тыловая вша. Стучало в сердце. Звон в ушах.
- Да что там у тебя звенит?
И я сказал: - Душа звенит. Обычная душа.
- Ну ты даешь... Ну ты даешь!
Чем ей звенеть? Ну ты даешь -
Ведь там одна утроба.
С тобой тут сам звенеть начнешь.
И я сказал: - Попробуй!
Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело.
Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело.
Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая.
Да разве можно не любить?
Вот эту бабу не любить, когда она - такая!
Да разве ж можно не любить, да разве ж можно хаять?
Не говорил ему за строй. Ведь сам я - не в строю.
Да строй - не строй. Ты только строй.
А не умеешь строить- пой. А не поешь - тогда не плюй.
Я - не герой. Ты - не слепой. Возьми страну свою.

Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.
Но я ловил открытым ртом родное молоко.
И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца.
Была дорожка впереди. Звенели колокольца.
Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,
В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?!
Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.
И у любви своей прошу хоть каплю молока.