Читая старые письма. Лев Успенский об этической стороне вопроса.
В Уфу из Ленинграда. 1977 г.
Писатель и филолог Лев Успенский за работой дома. Ленинград, 1970-е гг.
Собирая, читая, публикуя частную переписку граждан, перед коллекционером неизбежно возникает вопрос об этичности сего занятия.
Вот и президент наш не даст соврать.
«Чужие письма читать нехорошо», - цитирует РИА «Новости» слова президента РФ. «Все привыкли к тому, что наши американские друзья подслушивают, а подглядывать совсем некрасиво», - попенял он американцам, прокомментировавшим «без спроса» его письмо европейским лидерам.
Понимая литературную, историческую, социальную ценность писем и важность их публикации, чувствуя живой интерес читателей и получая их благодарные отклики, нет-нет да и мелькнёт у автора сомнение в праве его на свободное распоряжение столь интимными материалами, хоть авторским правом они и не охраняются.
Желали бы авторы и получатели писем их повторного прочтения? Они ведь могут быть ещё живы, и адреса их видны на конвертах.
В безобидном увлечении письмами можно усмотреть даже некое дерзновенное посягательство на исключительную прерогативу Создателя трогать человеческие души, судить и исповедовать.
Сие смущение было знакомо и другим собирателям и коллекционерам, автор не один таков. Тем отраднее было встретить ясное и простое мнение по этому поводу Льва Успенского, известного филолога и писателя, старого петербуржца и изрядного собирателя культурных феноменов.
Оно изложено в его ответе на сообщение краеведа и собирателя В. А. Смирнова из Уфы о рукописях и письмах поэтессы и художницы М. Н. Елгаштиной. Своенравная и самолюбивая дочь художницы, в распоряжении которой оказался её архив, грозилась его уничтожением по праву родственницы.
Привожу здесь письмо по публикации в книге «Письма последних лет»:
1977. VII. 3
Ильичево под Ленинградом
Многоуважаемый В. А.
В сущности говоря, главный вопрос Вашего письма имеет чисто этический смысл и значение и сводится к следующему: можно ли нарушить волю автора писем после его смерти, если письма эти могут представлять общественный интерес и историческую ценность?
Я полагаю, что при соблюдении этих двух условий не только можно, но и должно. А так как мы никогда не можем ответственно судить о том, какие именно из уничтожаемых сегодня документов будут признаны невозвратимой утратой огромных ценностей через 100, 200, 500 лет, то ответ должен быть таков:
любой личный документ, если он может быть фактически сохранен и исследован, должен быть и исследован и, будучи отнесен к группе ценных, сохранен.
Нам хорошо известно, что родные некоторых больших людей всячески препятствовали опубликованию их письменного наследия - писем, дневников, рукописных черновиков и т. п. Известно, скажем, что родные Байрона утаили и уничтожили значительную долю его литературного наследия исходя из собственных своих понятий о «пристойном» и «непристойном». Прошло полтора века, и понятия следующих поколений изменились если не на 100, то на 90 %. Теперь внуки и правнуки поэта дорого бы дали, чтобы помешать своим дедам и отцам рвать и жечь его документы. Но - их уже нет.
Вы можете мне сказать, что в Вашем случае речь идет не о воле наследников, а о воле самого поэта.
С моей точки зрения, это не составляет ни малейшей разницы. Во-первых, сам создатель письма или дневника не может представлять себе его грядущей ценности и важности. Во-вторых, завещая «уничтожать» письма или другие документы, авторы, очевидно, не вполне искренни. Если бы это было для них так уж обязательно, они сами озаботились бы этим, потребовав, скажем, от своих корреспондентов обязательного возврата каждого письма и лично уничтожая их, собственные дневники. Раз они этого не сделали, значит, стремление стереть следы своего существования не столь уж глубоко владело ими, и при наличии двух моих условий оно может быть нарушено.
* * *
Итак, История и Культура с большой буквы оказываются важнее личных соображений. Осколки каждой одинокой судьбы послужат мозаикой для гигантских многоцветных панно эпохи. Судьба разумного индивидуума - стать песчинкой, а если повезёт, и камушком в культурном слое, фундаменте для будущих зданий. Или, если кому-то близка дачная аллегория, стать полезным и нужным удобрением для будущих цветов и плодов.
Как там было изящно сказано у классика натурфилософии Николая Заболоцкого? «Я не умру, мой друг. Дыханием цветов себя я в этом мире обнаружу.»
Коллекционер-собиратель может быть уподоблен в этой образной системе червю, рыхлящему землю, или же кетменю декханина, которым тот неустанно подгребает добрую почву к корням абрикосового деревца и отворяет воду из арыка на поля.
С чем же красиво сравнить свой скромный труд публикатора писем?
Разбирая и комментируя эпистолярное наследие простых (и непростых) советских (и несоветских) граждан, пытаясь уплотнить и нарастить исходный материал сравнениями, данными, изображениями и прочим, придавая случайным текстам удобоваримую форму, не будет ли лучшей аллегорией сему труду - образ жука-скарабея, упорно скатывающего свой навозный шарик с востока на запад, пока зародыши не созреют из яиц и не появятся на свет.
Но, пожалуй, достаточно сравнений!
Надеюсь, что любезный читатель мой, которому, может статься, тоже не чужды бывают некоторые нравственные смущения в процессе знакомства с чужим бумажным хламом, изнанками и потайными кармашками прожитых жизней, удовлетворится, хотя бы на первое время, вышеприведёнными рассуждениями.
......
Ниже хотелось бы привести необязательное к прочтению, но весьма поучительное продолжение истории архива, явившегося поводом для вышеприведённого письма.
По правильной писательской привычке Лев Васильевич Успенский скопировал своё письмо, оставив его в своём архиве. И мы теперь имеем возможность снова услышать хорошего человека, подкрепиться, так сказать, нравственно. Уж он бы точно не возражал бы против публикации своих писем.
А вот с Василием Алексеевичем Смирновым, к которому отправился оригинал письма, история распорядилась иным образом. Он был коренным уфимцем и происходил, предположительно, из купеческой семьи. О нем мало что известно. В городе называли хранителем старины. Он был одинок, поэтому коммунальщики после его смерти без зазрения совести сожгли на помойке уникальный архив. Владимира Алексеевича привлекали талантливые люди, их творения и жизнь. Именно он открыл литературное дарование Марии Николаевны Елгаштиной, основательницы Башкирского художественного музея и Театра кукол, судьба наследия которой и привела к переписке двух увлечённых людей и краеведов, уфимца и ленинградца.
М.Н. Елгаштина (Давидович-Нащинская) , дочь первого мэра г. Барнаула, жена смотрителя императорских конюшен в Тургайской степи
С Марией Николаевной Смирнов познакомился в первые же дни своего возвращения в Уфу весной 1951-го в семье своей племянницы Милицы Александровны Чернявской, у которой Елгаштина была частой гостьей. Через какое-то время, лучше узнав его и, наверное, убедившись в его интеллигентности (собственно, внешне он таким и выглядел), она стала давать ему читать свои произведения. Смирнов пришел в восторг от рассказа «Окна», написанного под впечатлением прогулки на улицу Матросова - Садовую, где еще стоял дом, принадлежавший до революции ее семье.
М.Н. Елгаштина, Народный художник БАССР. 1983-1966
До стихов он добрался позже. «В 1961-1966 гг. я был основным поставщиком книг для чтения, ходил в аптеку, покупал марки, отправлял заказные письма, иной раз по поручению племянницы относил продукты, купленные для М.Н. на рынке. Человек крайне деликатный и щепетильный, желая сделать мне приятное, М.Н. в одно из моих посещений передала мне листочек с одним из ее стихотворений, которое мне очень понравилось. С тех пор М.Н. нет-нет да и баловала меня… причем всегда просила по прочтении возвращать».
Потом Смирнов корил себя за то, что не сразу догадался делать копии. Всего он записал 42 нигде не публиковавшихся стихотворения и цикл «Сказки леса».
«Придет тот день, когда меня не станет, / И память обо мне сотрется и умрет, / И кто-нибудь чужой в мою тетрадь заглянет / И взглядом по стихам рассеянно скользнет. / Всю боль души задумчивой и нежной, / Что столько долгих лет тетрадка бережет, / Он пробежит, зевнув, потом рукой небрежной /Тетрадь мою, как хлам минутный, разорвет».
Стихотворение оказалось пророческим. Сколько ни искал Смирнов эту тетрадь, так и не нашел. В архиве не обнаружилась, у дочери тоже. Так что написанное в 1928-1942 годах можно считать утерянным. Когда Елгаштиной не стало, её старинная подруга из Бирска по просьбе Владимира Алексеевича прислала 15 стихотворений 1949-1965 годов, а уже после её кончины хозяйка ее бирской квартиры вручила ему остальные письма с еще четырнадцатью стихотворениями. В итоге набралось 76 стихотворений, которые Смирнов и показал Льву Успенскому, а тот отметил их искренность, душевность, чистоту интонаций, наивную прелесть и благословил на публикацию.
А что же с теми рукописями, которые оставались у бескомпромиссной и бездетной дочери Марии Николаевны Зинаиды, балетмейстера-новатора, партнёрши самого Нижинского, живавшей в своё время раза три у Волошина в Коктебеле? В 1979 году соседка, которая обычно прибиралась у Елгаштиных, сообщила студентке уфимского училища искусств, посещавшую гордую престарелую аристократку для записи её воспоминаний, что Зинаиду Ивановну отправили в дом престарелых, в Октябрьский, и она там умерла. Все ее вещи, а главное - бумаги вывезли на свалку. Произошло то же самое, что со Смирновым.
(История изложена по публикациям Рашиды Красновой, Уфа).
......
Гугл, Эппл и иже с ними обещают нынче нам отследить, сохранить, отцифровать и разметить все доступные тексты и изображения. И тем самым решить проблему их сохранности в веках. Но веры им нет, и думается, что цель их совсем иная - лишить человечество культурной памяти и традиции.
Так что пока ещё имеет смысл рыться в старых бумажках и доставать их на свет Божий.
Писатель и филолог Лев Успенский за работой дома. Ленинград, 1970-е гг.
Собирая, читая, публикуя частную переписку граждан, перед коллекционером неизбежно возникает вопрос об этичности сего занятия.
Вот и президент наш не даст соврать.
«Чужие письма читать нехорошо», - цитирует РИА «Новости» слова президента РФ. «Все привыкли к тому, что наши американские друзья подслушивают, а подглядывать совсем некрасиво», - попенял он американцам, прокомментировавшим «без спроса» его письмо европейским лидерам.
Понимая литературную, историческую, социальную ценность писем и важность их публикации, чувствуя живой интерес читателей и получая их благодарные отклики, нет-нет да и мелькнёт у автора сомнение в праве его на свободное распоряжение столь интимными материалами, хоть авторским правом они и не охраняются.
Желали бы авторы и получатели писем их повторного прочтения? Они ведь могут быть ещё живы, и адреса их видны на конвертах.
В безобидном увлечении письмами можно усмотреть даже некое дерзновенное посягательство на исключительную прерогативу Создателя трогать человеческие души, судить и исповедовать.
Сие смущение было знакомо и другим собирателям и коллекционерам, автор не один таков. Тем отраднее было встретить ясное и простое мнение по этому поводу Льва Успенского, известного филолога и писателя, старого петербуржца и изрядного собирателя культурных феноменов.
Оно изложено в его ответе на сообщение краеведа и собирателя В. А. Смирнова из Уфы о рукописях и письмах поэтессы и художницы М. Н. Елгаштиной. Своенравная и самолюбивая дочь художницы, в распоряжении которой оказался её архив, грозилась его уничтожением по праву родственницы.
Привожу здесь письмо по публикации в книге «Письма последних лет»:
1977. VII. 3
Ильичево под Ленинградом
Многоуважаемый В. А.
В сущности говоря, главный вопрос Вашего письма имеет чисто этический смысл и значение и сводится к следующему: можно ли нарушить волю автора писем после его смерти, если письма эти могут представлять общественный интерес и историческую ценность?
Я полагаю, что при соблюдении этих двух условий не только можно, но и должно. А так как мы никогда не можем ответственно судить о том, какие именно из уничтожаемых сегодня документов будут признаны невозвратимой утратой огромных ценностей через 100, 200, 500 лет, то ответ должен быть таков:
любой личный документ, если он может быть фактически сохранен и исследован, должен быть и исследован и, будучи отнесен к группе ценных, сохранен.
Нам хорошо известно, что родные некоторых больших людей всячески препятствовали опубликованию их письменного наследия - писем, дневников, рукописных черновиков и т. п. Известно, скажем, что родные Байрона утаили и уничтожили значительную долю его литературного наследия исходя из собственных своих понятий о «пристойном» и «непристойном». Прошло полтора века, и понятия следующих поколений изменились если не на 100, то на 90 %. Теперь внуки и правнуки поэта дорого бы дали, чтобы помешать своим дедам и отцам рвать и жечь его документы. Но - их уже нет.
Вы можете мне сказать, что в Вашем случае речь идет не о воле наследников, а о воле самого поэта.
С моей точки зрения, это не составляет ни малейшей разницы. Во-первых, сам создатель письма или дневника не может представлять себе его грядущей ценности и важности. Во-вторых, завещая «уничтожать» письма или другие документы, авторы, очевидно, не вполне искренни. Если бы это было для них так уж обязательно, они сами озаботились бы этим, потребовав, скажем, от своих корреспондентов обязательного возврата каждого письма и лично уничтожая их, собственные дневники. Раз они этого не сделали, значит, стремление стереть следы своего существования не столь уж глубоко владело ими, и при наличии двух моих условий оно может быть нарушено.
* * *
Итак, История и Культура с большой буквы оказываются важнее личных соображений. Осколки каждой одинокой судьбы послужат мозаикой для гигантских многоцветных панно эпохи. Судьба разумного индивидуума - стать песчинкой, а если повезёт, и камушком в культурном слое, фундаменте для будущих зданий. Или, если кому-то близка дачная аллегория, стать полезным и нужным удобрением для будущих цветов и плодов.
Как там было изящно сказано у классика натурфилософии Николая Заболоцкого? «Я не умру, мой друг. Дыханием цветов себя я в этом мире обнаружу.»
Коллекционер-собиратель может быть уподоблен в этой образной системе червю, рыхлящему землю, или же кетменю декханина, которым тот неустанно подгребает добрую почву к корням абрикосового деревца и отворяет воду из арыка на поля.
С чем же красиво сравнить свой скромный труд публикатора писем?
Разбирая и комментируя эпистолярное наследие простых (и непростых) советских (и несоветских) граждан, пытаясь уплотнить и нарастить исходный материал сравнениями, данными, изображениями и прочим, придавая случайным текстам удобоваримую форму, не будет ли лучшей аллегорией сему труду - образ жука-скарабея, упорно скатывающего свой навозный шарик с востока на запад, пока зародыши не созреют из яиц и не появятся на свет.
Но, пожалуй, достаточно сравнений!
Надеюсь, что любезный читатель мой, которому, может статься, тоже не чужды бывают некоторые нравственные смущения в процессе знакомства с чужим бумажным хламом, изнанками и потайными кармашками прожитых жизней, удовлетворится, хотя бы на первое время, вышеприведёнными рассуждениями.
......
Ниже хотелось бы привести необязательное к прочтению, но весьма поучительное продолжение истории архива, явившегося поводом для вышеприведённого письма.
По правильной писательской привычке Лев Васильевич Успенский скопировал своё письмо, оставив его в своём архиве. И мы теперь имеем возможность снова услышать хорошего человека, подкрепиться, так сказать, нравственно. Уж он бы точно не возражал бы против публикации своих писем.
А вот с Василием Алексеевичем Смирновым, к которому отправился оригинал письма, история распорядилась иным образом. Он был коренным уфимцем и происходил, предположительно, из купеческой семьи. О нем мало что известно. В городе называли хранителем старины. Он был одинок, поэтому коммунальщики после его смерти без зазрения совести сожгли на помойке уникальный архив. Владимира Алексеевича привлекали талантливые люди, их творения и жизнь. Именно он открыл литературное дарование Марии Николаевны Елгаштиной, основательницы Башкирского художественного музея и Театра кукол, судьба наследия которой и привела к переписке двух увлечённых людей и краеведов, уфимца и ленинградца.
М.Н. Елгаштина (Давидович-Нащинская) , дочь первого мэра г. Барнаула, жена смотрителя императорских конюшен в Тургайской степи
С Марией Николаевной Смирнов познакомился в первые же дни своего возвращения в Уфу весной 1951-го в семье своей племянницы Милицы Александровны Чернявской, у которой Елгаштина была частой гостьей. Через какое-то время, лучше узнав его и, наверное, убедившись в его интеллигентности (собственно, внешне он таким и выглядел), она стала давать ему читать свои произведения. Смирнов пришел в восторг от рассказа «Окна», написанного под впечатлением прогулки на улицу Матросова - Садовую, где еще стоял дом, принадлежавший до революции ее семье.
М.Н. Елгаштина, Народный художник БАССР. 1983-1966
До стихов он добрался позже. «В 1961-1966 гг. я был основным поставщиком книг для чтения, ходил в аптеку, покупал марки, отправлял заказные письма, иной раз по поручению племянницы относил продукты, купленные для М.Н. на рынке. Человек крайне деликатный и щепетильный, желая сделать мне приятное, М.Н. в одно из моих посещений передала мне листочек с одним из ее стихотворений, которое мне очень понравилось. С тех пор М.Н. нет-нет да и баловала меня… причем всегда просила по прочтении возвращать».
Потом Смирнов корил себя за то, что не сразу догадался делать копии. Всего он записал 42 нигде не публиковавшихся стихотворения и цикл «Сказки леса».
«Придет тот день, когда меня не станет, / И память обо мне сотрется и умрет, / И кто-нибудь чужой в мою тетрадь заглянет / И взглядом по стихам рассеянно скользнет. / Всю боль души задумчивой и нежной, / Что столько долгих лет тетрадка бережет, / Он пробежит, зевнув, потом рукой небрежной /Тетрадь мою, как хлам минутный, разорвет».
Стихотворение оказалось пророческим. Сколько ни искал Смирнов эту тетрадь, так и не нашел. В архиве не обнаружилась, у дочери тоже. Так что написанное в 1928-1942 годах можно считать утерянным. Когда Елгаштиной не стало, её старинная подруга из Бирска по просьбе Владимира Алексеевича прислала 15 стихотворений 1949-1965 годов, а уже после её кончины хозяйка ее бирской квартиры вручила ему остальные письма с еще четырнадцатью стихотворениями. В итоге набралось 76 стихотворений, которые Смирнов и показал Льву Успенскому, а тот отметил их искренность, душевность, чистоту интонаций, наивную прелесть и благословил на публикацию.
А что же с теми рукописями, которые оставались у бескомпромиссной и бездетной дочери Марии Николаевны Зинаиды, балетмейстера-новатора, партнёрши самого Нижинского, живавшей в своё время раза три у Волошина в Коктебеле? В 1979 году соседка, которая обычно прибиралась у Елгаштиных, сообщила студентке уфимского училища искусств, посещавшую гордую престарелую аристократку для записи её воспоминаний, что Зинаиду Ивановну отправили в дом престарелых, в Октябрьский, и она там умерла. Все ее вещи, а главное - бумаги вывезли на свалку. Произошло то же самое, что со Смирновым.
(История изложена по публикациям Рашиды Красновой, Уфа).
......
Гугл, Эппл и иже с ними обещают нынче нам отследить, сохранить, отцифровать и разметить все доступные тексты и изображения. И тем самым решить проблему их сохранности в веках. Но веры им нет, и думается, что цель их совсем иная - лишить человечество культурной памяти и традиции.
Так что пока ещё имеет смысл рыться в старых бумажках и доставать их на свет Божий.