М. И. Венюков. Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии (2/2)
Originally posted by rus_turk at М. И. Венюков. Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии (2/2)
[М. И. Венюков]. Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии // Колокол. Прибавочный лист к первому десятилетию. 1 августа 1867 г.
НАЧАЛО
III. Оренбургский край
Нигде бессистемность, беспутность русской азиатской политики не сказалась так резко, как в Оренбурге. Это легко поймет всякий при одном наименовании оренбургских генерал-губернаторов за последние 25-30 лет и из коротеньких заметок об их управлениях.
Сначала Перовский в 1-й раз. Натура широкая, он хватает прямо за корень, идет в Хиву, чтобы сразу и степь замирить навсегда, и англичанам запереть дорогу в Среднюю Азию. Но это ему не удается. Кто-то уверил его, что в Хиву нужно идти зимою, и он идет; не дойдя половины дороги, теряет половину солдат и 12.000 верблюдов, набранных у киргиз, затем возвращается в Оренбург с сознанием, что делал неудачный набег… в собственные владения. А англичане тем временем проникают и в Бухару, и в Хиву… Перовский считает, что «степь должна всегда оставаться степью, а киргизы - номадами». Он не позволяет за Уралом вспахать и клочка земли, скосить десятину лугов. Он даже не устраивает там ни одного укрепления, за исключением, впрочем, китайского вала, которым думал отгородить пространство между Орскою, Верхнеуральском и Звериноголовской и который доселе, на протяжении 18ти верст, стоит памятником невежества и безумия.
Перовский сменен, его заступает Обручев. Тут, совершенно напротив, захватывают всю северо-западную часть степи, выгоняют из нее киргиз и заселяют казаками, причем Обручев олицетворяет весь свой формулярный список в виде Бородина, Лейпцига, Фершампенуаза, Парижа и пр. - жалчайших деревушек, в которых только дисциплина заставляет жить казаков. В противоположность Перовскому, Обручев строит в степи постоянные укрепления и не любит подвижных, дорогостоящих и не достигающих цели отрядов. При этом на одном из этого рода докладов по подобным делам Николай пишет собственноручно: «Кажется, что на Сырдарье лучше будет устроить укрепление, чем на Эмбе», как будто 400 вёрст песков между Эмбою и Сыром для него ничего не значат. Это знаменитое «кажется» и положило начало нынешней Сырдарьинской линии и, стало быть, завоеваниям в Туркестане. Оно ясно доказывает, что Николаю Павловичу только казалось, что Сырдарья лучше для округления степи, но что прочного убеждения он не имел. Обручев же вовсе не думал идти так далеко. Он русские владения предполагал ограничить с юга бесплодными и безводными степями Усть-Урта, Кара-Кума и Бедпак-Дала, руководствуясь Mémoires de Napoléon, где говорится, что степи - самые неприступные из границ (конечно, для регулярных армий).
Обручев, разоривший башкир посылкой их в степь с подводами для перевозки казенных тяжестей, сдан в архив, и на его место во 2-й раз посажен Перовский. Тут опять прежняя история: степь не заселяют, ее держат в покорности подвижными отрядами, как будто цель наша завтра же уйти вон, оставив киргиз свободными. Но столкнувшись на Сыр с коканцами, Перовский вынужден взять у них Ахмечет. Возникает целый ряд укреплений, даже флотилия на Аральском море… впрочем, из таких пароходов, которые нужно возить на людях вместо того, чтобы они возили людей.
Перовский стал стар, занимался развратом и, хотя остался «рыцарем чести», но ничего не видел вокруг себя, а потому просил о присылке другого, свежего человека. Послали седого как лунь Катенина, который при этом обещал не завоевывать больше клочка земли, чтобы не бросать денег в бездонную яму, чтобы не приходилось бревна возить из Оренбурга в форт Перовский (1400 в.) на вьюках. Катенин приезжает, живет большим барином, обжирается, едет в степь с пышностью сатрапа персидского [Отправляясь в степь, Катенин объявил, что не желает парадных встреч. Тем не менее пограничная комиссия собрала 60 тысяч рублей с одного западного отдела орды именно для этой цели. Куда делись эти деньги, должен знать В. Григорьев, биограф Грановского.], и пишет оттуда знаменитое письмо к Ив. Толстому, бывшему товарищу Горчакова, где доказывает, что «воевать нам нужно», что «нельзя остановиться раньше как у Мешхеда, Герата и Балка». Катенина слушают, как слушали всех других (за недостатком государственного определенного взгляда), посылают экспедиции в землю туркменов (Дандевиль), в устье Амударьи (Черняев), к стороне Хивы (Мейер), в Каратовские горы и пр. Но такова непоследовательность в действиях правительства, что рядом с этими предприятиями, имеющими завоевательную цель, отправляется в Бухару и Хиву посольство Игнатьева для заключения торговых трактатов, как будто мы думали уважать целость, независимость этих ханств, как будто хлопотали заменить в Средней Азии le droit de conquête par le droit des gens.
Катенин, любивший насвистывать в своем кабинете, когда его считали занимающимся делами, умирает, объевшись в Уральске разных рыбных сластей и оставив 100.000 долгу казне. В сознании необходимости посадить в Оренбург дельца и честного человека, посылают туда Безака, которого только года за четыре выгнали из артиллерийского ведомства за какие-то денежные дела. Безак подвигается в степи à pas lents и едва ли не первый занимается устройством страны. Он переводит киргиз из ведомства иностранных дел, в котором они состояли чуть ли не девяносто лет, устраивает почтовые сообщения с Сырдарьей и освобождает башкир от военной службы, состоявшей в перевозке тяжестей на подводах. Безак распорядителен, он записывает дурных чиновников в черную книжку, объявляет даже об этом в газетах; от него ждут чего-то серьезного. Но вдруг только что украшенный андреевской лентою Анненков оказывается неспособным в Юго-Западном крае - Безака берут от башкир и киргизов и посылают в Киев.
Тогда является Крыжановский, его родственник, ужасная попрошайка, любитель подъемных денег и всякого рода пособий, покровитель своих родных [Из множества их приведем хоть одного Юния, которого Крыжановский тянет, как говорится, за уши и история которого попала в газеты. Этот зять Крыжановского объявил, что он «открыл на Сырдарье русскую Помпею, которая по просвещенному распоряжению генерал-губернатора охраняется от дальнейшего разрушения». Расчет на славу был верен; но увы! Русская Помпея оказалась мусором, не имеющим исторического значения и давно известным.] и, по общему, единодушному и справедливому мнению - шарлатан и хвастун. Хвастовство его простирается до того, что он вслух говорит, что в России нет другого генерала, который может занять место главнокомандующего в европейской войне, и прибавляет, что место это ему обещано государем. Мы могли бы пройти его молчанием, как человека, который не найдет места в истории по совершенному ничтожеству своей деятельности; мы и промолчали бы, если бы его биография не служила доказательством того, что в России люди выходят не способностями, не твердым характером, а именно их отсутствием, совершенной бесцветностью и одним лишь уменьем подделываться к сильным мира сего. Рассмотрим же эту биографию, насколько, конечно, то нужно для объяснения административного поприща теперешнего оренбургского генерал-губернатора.
Крыжановский человек совершенно случайный, и попал в широкую сферу, как говорится, фуксом. Его дело было заведывать артиллерийскою школою, и тут он был, пожалуй, на месте. Сухозанет, знавший его в Севастополе, слышавший его лестные о себе отзывы в Петербурге и желавший окружить себя людьми преданными, ему всем обязанными, думал было назначить его директором канцелярии Военного министерства, но получил любопытный щелчок, который и был пьедесталом для Крыжановского. Нынешний оренбургский губернатор не хотел идти в эту должность без прибавки жалованья в 10.000 руб. и увольнения от обязанности делать доклады товарищу министра, Милютину. Сухозанет недели две с ним торговался, и наконец они сошлись на 8.000 рублях и увольнении от Милютина. Затем Сезострис из приличия написал вел. князю Михаилу Николаевичу, как генерал-фельдцейхмейстеру, не встречается ли препятствий к переводу Крыжановского на другое место? Тот отвечал, что нет, но ходившие по городу слухи о торге передал государю. Этот рассердился и во время одного из докладов спросил у Сухозанета:
- Правда ли, в. в-во, что у вас в министерстве готовятся важные изменения в составе директоров?
- Так, государь, - отвечает Сухозанет, - генерал Лихачев просится из директоров канцелярии.
- Кого же имеете вы в виду на место его?
- Генерала Крыжановского, государь.
- Ну, и вы с ним говорили об этом?
- Говорил, государь.
- Я слышал даже, что он требует каких-то особых условий?
- Да, государь. Крыжановский человек небогатый, он просит прибавки к жалованью.
- Сколько же нужно ему?
- Восемь тысяч рублей.
- Ну, и вы обещали ему?
- Обещал.
- Но из каких же сумм?
- У меня есть в распоряжении суммы Военного министерства.
- А других условий не было?
- Он просит уволить его от докладов Милютину.
- Вы и это ему обещали?
- Обещал, государь.
- Позвольте же спросить, в. в-во, - возразил наконец Александр Николаевич, - в какой армии служите вы, в русской или в турецкой? Вы, страж военных законов и дисциплины, позволяете себе явно их нарушать… А чтобы вам было памятно это, так объявляю вам, что генерал Крыжановский директором у вас не будет. Хотели сделать, так должны были обратиться не к нему, а ко мне.
Сухозанет, расплаканный, поехал изливать горе свое к Герштенцвейгу, государь же из деликатности, чтоб не обидеть Крыжановского, которого история огласилась, сделал его начальником штаба в Варшаве. Вот начало карьеры его.
Начальником штаба в Варшаве Крыжановский пробыл недолго. Не с его головой было вести дела во время борьбы с восстанием в крае. Его убрали в Петербург, и тут он стал заискивать у того самого Милютина, которому прежде не хотел делать докладов. Милютин выпросил ему, как покаявшемуся, место помощника по военной части у Муравьева; но Крыжановский и здесь показал, что он человек совершенно пустой. Объезжая войска для смотров, он везде говорил: «я», «у меня» и т. п., давая понять, что он уже назначенный Муравьеву преемник. Мало того, тайком поехал из Гродно в Варшаву и здесь стал спрашивать у Берга советов: как бы действовать в согласии с ним, как держаться одной политики (!), т. е. попросту хотел подмазаться к Бергу на всякий случай. Берг, испытанный придворный интриган, не хотел делать неприятностей всесильному тогда Муравьеву связью с его ненадежным помощником: он написал в Вильно письмо, что-де очень жалеет об удалении Муравьева и никогда не поверил бы ему, если бы не слышал от Крыжановского. Тогда Муравьев рассвирепел, и Крыжановский полетел за границу. Наконец Безак указал на него как на преемника себе в Оренбург, чтобы назначением родственника прикрыть кое-какие грешки. Вот история назначения его генерал-губернатором в крае с 4 миллионами населения самого разнородного, где нужно хорошо знать и быт инородцев, и законы, для них существующие, в крае, где приходится делать завоевания уже не безлюдных степных пространств, а густонаселенной страны, где есть своего рода цивилизация, сильный торговый класс и не менее сильное мусульманское духовенство…
Крыжановский ничего не понимает ни в гражданской, ни даже в военной администрации, пишет беспрестанно проекты и посылает их в Петербург, откуда они обыкновенно возвращаются с ироническими ответами. Министры его не ставят в грош, и он у них обил все пороги. (Конечно, большинство министров довольно этим; такие генерал-губернаторы, как Муравьев или Катенин, дерзавшие сноситься с самим государем и державшиеся прилично, не унижаясь, им острый нож.) Дм. Милютин держит его, кажется, лишь для того, чтобы насмешливой снисходительностью посильнее унизить, т. е. отомстить за прежнее поведение [A propos, нельзя не заметить исключительного влияния Милютина в назначении генерал-губернаторов. Все они военные генералы, все командующие войсками. Создавая военно-окружные управления, Милютин очевидно имел в виду это, т. е. прямо метил забрать в свои руки назначение всех важнейших действующих лиц в провинциях. Отчего бы, напр., теперь в Оренбурге не иметь штатского генерал-губернатора? Ведь все войска этого края в Туркестанской области, где есть военный губернатор из генералов.]. В крае над ним смеются, да и нельзя не смеяться. Черняев прямо сказал адъютанту Крыжановского, пришедшему пригласить его к генерал-губернатору в Ташкенте: «Зачем я пойду? что скажет он путного? Он такой же губернатор, как я; да я еще хан [Любопытна комедия, по случаю которой Черняев был ханом. Правительство, боясь англичан, не сразу присоединило Ташкент, взятый приступом. Оно объявило его самостоятельным ханством; но ташкентские старшины выбрали в ханы русского генерала Черняева, который, след., одно время de jure был равен не только Крыжановскому, но Карлу Румынскому, паше египетскому и разным царькам, стоящим по табели о рангах выше генерал-губернаторов.], так унижаться мне перед ним не следует». - И пошел не в мундире, а в кителе.
Но мы уклонились от сущности дела, от хода завоевания и эпизодов, сопровождавших его и могущих быть интересными для будущего историка. Досадно признаться, а еще никогда и нигде, кроме Кавказа, обман, шарлатанство не достигали таких размеров, как в Туркестанской области. Черняев честный человек и способный, - но допустил своих подчиненных раскрасть 400.000 рублей и любил писать реляции по-кавказски. Он перещеголял даже Циммермана в деле представления трофеев своих побед: - посланные в Петербург ключи Ташкента были просто заказаны слесарю 4го линейного Оренбургского батальона. Сменивший его Романовский оказался человеком положительно ненадежным. Он не только морочил правительство реляциями - об Ирджарской битве, которую иностранные газеты сравнивали с Плесси и которая была выиграна 2-3 ротами и 4 орудиями из любопытства солдат, без приказания и даже без ведома начальств; о взятии Ходжента, где, по реляции, одна рота сделала 22 версты, кажется, в 1½ часа, не только, говорим мы, он пускал правительству пыль в глаза реляциями, но и первый уронил русское имя в Ташкенте и вообще в Туркестане. Задавшись мыслию рисоваться пред обществом (слава Черняева возбуждала зависть), он беспрестанно издавал прокламации и говорил речи, возбуждавшие недоумения, смех и, наконец, негодованье народа. Одну из таких речей он сказал ташкентцам, чтоб обругать их муфтия, главу их духовенства; но тут попался. Огорченный ругательствами старик обратился к толпе с вопросами: «Обидел ли я кого из вас, правоверные, в двадцать лет?..» - «Нет, нет, нет!..» - «Сделал ли кому неправду?..» - «Нет, нет, нет!..» - «Наущал ли к непокорности законам?..» - «Нет, нет!..» И волнение сделалось так велико, что в толпе пошел гул против нового губернатора, спешившего удалиться. А как Романовский притом был в доле с русскими купцами по части торговой, то скоро у местных жителей и составилось понятие, что к ним прислан не правитель, а откупщик, точно так же, как были присылаемы беки от коканского хана… Хорошо, что правительство убрало Романовского через 10 месяцев после его вступления в должность.
Мы могли бы наполнить целые листы «анекдотами» об оренбургских завоеваниях; но полагаем достаточным рассказанных выше. «Анекдоты», т. е. рельефные факты, мы приводим и приводили не для того, чтобы посмешить других, а чтоб сохранить лучше в их памяти общий колорит всей картины завоеваний, которой очерк принадлежит истории. Какие же общие причины заставляли и заставляют нас завоевывать край, который, по сознанию самих его жителей, создан богом во гневе, ибо состоит из обширных пустынь и небольшого лишь числа оазисов, у подножия гор? Скажем откровенно: губернаторам и генералам нравятся легкие победы, дешевые лавры; они-то и ведут правительство, не имеющее общей программы, сознательно выработанной. В целом составе административной машины за последние 20 лет, быть может, только двое понимали вещи по их существу: Ковалевский и Муравьев; но зато они и сданы в архив, облитые желчью разных чиновников I, II и III классов с больною от зависти печенью. Кажущееся внимание, которое оказывает правительство завоеваниям в Туркестане, есть только кажущееся, бесплодное по своему существу, потому что правительство не знает покоренного края. Фальшивые депутации, по назначению, а не по выборам, вроде снаряженной Крыжановским и Романовским, не поведут ни к чему, разве только к случайным открытиям лжи, вроде сделанного наследником, которому депутаты сказали по-русски, что «переводчики обманывают весь Петербург, передавая не то, что говорят они, депутаты», обманывают, конечно, по распоряжению свыше.
Собор, господа, собор всей русской земли, на котором нужды всех народов ее могли бы быть высказываемы перед русским народом, перед целым светом, и быть удовлетворяемы не по прихотям генералов и бюрократии, а по их действительной настоятельности! Тогда и завоевания будут сознательны, тогда они и стоить будут дешевле, и обман исчезнет пред светом гласности. И пусть не морщатся от этой мысли князь Горчаков или военный министр, которых таланты мы уважаем; пусть утешатся хоть тем, что ведь лорды Станлей, Пальмерстон и проч. есть и были ограниченными министрами, а между тем на весах мировой политики и в своей стране весили больше, чем все русские министры прошедшие, настоящие и… неужели сказать - и будущие!
Собор, господа, собор! В нем вы почерпнете и сознание наших сил, нашего могущества, которого вам (но не народу) недостает со времени Крымской войны.
Ст. Татищевская, 24 мая 1867
IV. Кавказ
В начале этих заметок мы упомянули вскользь, что заглянем à propos на Кавказ. Пожалуй, заглянем. Но тут нет возможности не только с достаточною подробностью охватить 60-летний обман, которым морочили и разоряли русскую землю, но даже и пятую часть этого обмана, т. е. последние 10-12 лет пред замирением края.
Нам нет нужды говорить, как генералы à la Завадовский предпринимали набеги в горы для отбития стад, которых потом отправляли к себе в имения.
Нам нет нужды говорить, что в 1851 году нынешнего государя местные власти не пустили смотреть укрепление Ахметовское, говоря, что на дороге стоит неприятель, тогда как в сущности по дороге стояло дурное состояние укрепления. Нам не нужно припоминать мистификацию, сделанную по этому случаю Едлинским, который был выслан против не существовавшего неприятеля, стрелял по нем картечью и за это получил Станислава на шею.
Нам нет нужды говорить, что Муравьев, приехав в 1854 г. в Тифлис, писал Николаю Павловичу, что не нуждается в подкреплениях для войны с турками, потому что нашел 40.000 солдат на огородах у лиц начальствующих.
Не стоит упоминать о том, что в целой Кавказской армии перестрелки с неприятелем завязывались главным образом для получения потом свидетельств на убитых лошадей, сломанное оружие и выпущенные патроны, тогда как лошади были целы, оружие поломано вне перестрелок, а патроны проданы горцам через армян.
Не стоит говорить о том, что полковник Преображенский сжег свой цейхгауз (пустой) в Майкопе, чтобы получить во второй раз всю обмундировку на Кубанский полк (5200 чел.), обмундировку, которая была цела и сохранялась в ст. Тенгинской. Не стоит упоминать и о том, что полковник Левашов повторил ту же штуку не огнем, а водою, утопив свои годовые вещи в Кубани (при чем Евдокимов, улыбаясь, заметил: «Ну, наконец Ставропольский полк получит сукно моченое»).
Не заслуживает упоминания то, что какой-нибудь Горшков, прокомандовав 5 лет полком, увез с Кавказа 120.000 рублей, что для этого у него 800 семейных солдат 5 лет сряду отбывали трехдневную барщину, не ходя на царскую службу.
Это все «анекдоты», известные каждому на Кавказе, от генерала, которого они поучали, до солдата, который ими тешился на биваках.
Но вот «анекдоты» менее популярные.
В 1860 году кн. Барятинский дал 500.000 рублей, из сумм Черноморского войска, Новосельскому, чтобы завести пароходство на Кубани, при чем условились: один - доставить пароходы и содержать сообщения до станицы Тифлисской, а другой, от имени казны, - сделать Кубань удобною к судоходству, особливо при устьях. Для пущей важности обращена была в порт жалкая деревушка Темрюк. Но Кубань осталась нерасчищенною (да и нельзя ее расчистить), пароходов Новосельский не доставил, пароходства доселе нет: - где же полмиллиона рублей?
В 1862 году гр. Евдокимов стоял целый февраль у Ханского брода на Белой. Там строили мост, который был снесен страшною прибылью вод, при чем переправленные на другой берег войска стояли биваком в лужах, без продовольствия. Все проклинали графа, все дивились, что он строит мост у Ханского брода, где и река быстра, и противоположный берег лесист, т. е. покровительствует черкесам в нанесении нам потерь, тогда как 12 верст ниже, около Белореченской станицы, можно было построить мост без всяких усилий. Никто не догадывался, что у графа был важный стратегический план, что он готовил важное поражение… конечно, казне, а не горцам. Только летом объяснилось, что устройство моста у Ханского брода нужно было для увеличения восьмиверстного расстояния Белореченской от Пшехской до 28 верст. Это же увеличение нужно было для того, чтобы на торгах на перевозку 70.000 четвертей провианта из Белореченской в Пшехскую купцы запросили по 1 р. 80 коп. от четверти, а граф Евдокимов, отказав утвердить торги как невыгодные казне, мог отдать перевозку своему родственнику, комиссионеру Добровольскому, который и нажил при этом за 100.000 рублей, платя от четверти 8-10 копеек, так как перевозка совершалась по прямой линии и вне всякой возможности нападения горцев.
А вот еще казус малоизвестный. Государь пожаловал Евдокимову 7000 десятин в Ставропольской губернии. Разумеется, землю позволили выбрать. Как же граф Евдокимов выбрал? Руководствуясь тем, что неудобные земли в счет нейдут, он приказал на плане 4000 десятин лесу около станицы Есентукской окрасить как неудобную землю и присоединить их к 7000 официально удобной земли. Надел был утвержден, и теперь граф главный лесовладелец во всем округе Кавказских Минеральных Вод.
Или вот еще «анекдот». Евдокимов завел конно-воловий транспорт в 300 подвод для перевозки будто бы казенных тяжестей за войсками. Транспорт этот, кроме телег, существовал на бумаге; но продовольствовался круглый год овсом и сеном. Десять или пятнадцать подвод, действительно бывших в комплекте, находились у графа в Есентуках и в Ставрополе, где помогали ему по хозяйству. Вдруг узнает об этом начальство в Тифлисе и пишет конфиденционально его сиятельству, что-де так и так. Его сиятельство догадался; он задним числом отписывает в Тифлис то же самое и прибавляет, что для поверки дошедших слухов уже сделал распоряжение о собрании всего транспорта в ст. Зассовской, где велит его осмотреть. Карцов успокаивается, а между тем через 3-4 дня получает донесение, что в Зассовской случился пожар, весь транспорт сгорел и начальник его едва спас казенные деньги, хотя лишился жены.
Нечего делать, пришлось, в наказание за подозрительность, отпустить из казны деньги на покупку нового транспорта. Начальнику, за потерю жены и сбережение денег, дали, кроме того, Владимира, и виновными оказались только 127 семейств казаков, погоревших дотла.
Или вот еще обстоятельство, недостаточно популярное. Святополк-Мирский, возведенный в княжеское достоинство и звание генерал-адъютанта по некоторым домашним связям с кн. Барятинским, постоянно ругал Евдокимова как человека, у которого руки в грязи. Ну, а какою ручкою подписывал его сиятельство справки на овес и сено, когда собирался в 1862 году в Чечню? И зачем это продовольствие было тогда принято интендантством на себя, тогда как обыкновенно деньги отпускались полковым командирам?..
Но мы бы не кончили, если бы стали вспоминать все кавказское, хоть за 10 лет. Спросим же теперь: против кого воевали мы на Кавказе 60 с лишком лет? - Не против России ли, разоряя ее?
Форпост Хабарный, 28 мая 1867
Того же автора:
• Исторические очерки России со времени Крымской войны до заключения Берлинского договора.
• Очерки Заилийского края и Причуйской страны.
См. также:
• К чему для России расширение? (И. И. Завалишин);
• Русская политика в отношении к Средней Азии (В. В. Григорьев);
• Краткий исторический очерк движения России на азиатский Восток (Н. А. Маев);
• Скорбный путь (Н. Н. Каразин).
[М. И. Венюков]. Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии // Колокол. Прибавочный лист к первому десятилетию. 1 августа 1867 г.
НАЧАЛО
III. Оренбургский край
Нигде бессистемность, беспутность русской азиатской политики не сказалась так резко, как в Оренбурге. Это легко поймет всякий при одном наименовании оренбургских генерал-губернаторов за последние 25-30 лет и из коротеньких заметок об их управлениях.
Сначала Перовский в 1-й раз. Натура широкая, он хватает прямо за корень, идет в Хиву, чтобы сразу и степь замирить навсегда, и англичанам запереть дорогу в Среднюю Азию. Но это ему не удается. Кто-то уверил его, что в Хиву нужно идти зимою, и он идет; не дойдя половины дороги, теряет половину солдат и 12.000 верблюдов, набранных у киргиз, затем возвращается в Оренбург с сознанием, что делал неудачный набег… в собственные владения. А англичане тем временем проникают и в Бухару, и в Хиву… Перовский считает, что «степь должна всегда оставаться степью, а киргизы - номадами». Он не позволяет за Уралом вспахать и клочка земли, скосить десятину лугов. Он даже не устраивает там ни одного укрепления, за исключением, впрочем, китайского вала, которым думал отгородить пространство между Орскою, Верхнеуральском и Звериноголовской и который доселе, на протяжении 18ти верст, стоит памятником невежества и безумия.
Перовский сменен, его заступает Обручев. Тут, совершенно напротив, захватывают всю северо-западную часть степи, выгоняют из нее киргиз и заселяют казаками, причем Обручев олицетворяет весь свой формулярный список в виде Бородина, Лейпцига, Фершампенуаза, Парижа и пр. - жалчайших деревушек, в которых только дисциплина заставляет жить казаков. В противоположность Перовскому, Обручев строит в степи постоянные укрепления и не любит подвижных, дорогостоящих и не достигающих цели отрядов. При этом на одном из этого рода докладов по подобным делам Николай пишет собственноручно: «Кажется, что на Сырдарье лучше будет устроить укрепление, чем на Эмбе», как будто 400 вёрст песков между Эмбою и Сыром для него ничего не значат. Это знаменитое «кажется» и положило начало нынешней Сырдарьинской линии и, стало быть, завоеваниям в Туркестане. Оно ясно доказывает, что Николаю Павловичу только казалось, что Сырдарья лучше для округления степи, но что прочного убеждения он не имел. Обручев же вовсе не думал идти так далеко. Он русские владения предполагал ограничить с юга бесплодными и безводными степями Усть-Урта, Кара-Кума и Бедпак-Дала, руководствуясь Mémoires de Napoléon, где говорится, что степи - самые неприступные из границ (конечно, для регулярных армий).
Обручев, разоривший башкир посылкой их в степь с подводами для перевозки казенных тяжестей, сдан в архив, и на его место во 2-й раз посажен Перовский. Тут опять прежняя история: степь не заселяют, ее держат в покорности подвижными отрядами, как будто цель наша завтра же уйти вон, оставив киргиз свободными. Но столкнувшись на Сыр с коканцами, Перовский вынужден взять у них Ахмечет. Возникает целый ряд укреплений, даже флотилия на Аральском море… впрочем, из таких пароходов, которые нужно возить на людях вместо того, чтобы они возили людей.
Перовский стал стар, занимался развратом и, хотя остался «рыцарем чести», но ничего не видел вокруг себя, а потому просил о присылке другого, свежего человека. Послали седого как лунь Катенина, который при этом обещал не завоевывать больше клочка земли, чтобы не бросать денег в бездонную яму, чтобы не приходилось бревна возить из Оренбурга в форт Перовский (1400 в.) на вьюках. Катенин приезжает, живет большим барином, обжирается, едет в степь с пышностью сатрапа персидского [Отправляясь в степь, Катенин объявил, что не желает парадных встреч. Тем не менее пограничная комиссия собрала 60 тысяч рублей с одного западного отдела орды именно для этой цели. Куда делись эти деньги, должен знать В. Григорьев, биограф Грановского.], и пишет оттуда знаменитое письмо к Ив. Толстому, бывшему товарищу Горчакова, где доказывает, что «воевать нам нужно», что «нельзя остановиться раньше как у Мешхеда, Герата и Балка». Катенина слушают, как слушали всех других (за недостатком государственного определенного взгляда), посылают экспедиции в землю туркменов (Дандевиль), в устье Амударьи (Черняев), к стороне Хивы (Мейер), в Каратовские горы и пр. Но такова непоследовательность в действиях правительства, что рядом с этими предприятиями, имеющими завоевательную цель, отправляется в Бухару и Хиву посольство Игнатьева для заключения торговых трактатов, как будто мы думали уважать целость, независимость этих ханств, как будто хлопотали заменить в Средней Азии le droit de conquête par le droit des gens.
Катенин, любивший насвистывать в своем кабинете, когда его считали занимающимся делами, умирает, объевшись в Уральске разных рыбных сластей и оставив 100.000 долгу казне. В сознании необходимости посадить в Оренбург дельца и честного человека, посылают туда Безака, которого только года за четыре выгнали из артиллерийского ведомства за какие-то денежные дела. Безак подвигается в степи à pas lents и едва ли не первый занимается устройством страны. Он переводит киргиз из ведомства иностранных дел, в котором они состояли чуть ли не девяносто лет, устраивает почтовые сообщения с Сырдарьей и освобождает башкир от военной службы, состоявшей в перевозке тяжестей на подводах. Безак распорядителен, он записывает дурных чиновников в черную книжку, объявляет даже об этом в газетах; от него ждут чего-то серьезного. Но вдруг только что украшенный андреевской лентою Анненков оказывается неспособным в Юго-Западном крае - Безака берут от башкир и киргизов и посылают в Киев.
Тогда является Крыжановский, его родственник, ужасная попрошайка, любитель подъемных денег и всякого рода пособий, покровитель своих родных [Из множества их приведем хоть одного Юния, которого Крыжановский тянет, как говорится, за уши и история которого попала в газеты. Этот зять Крыжановского объявил, что он «открыл на Сырдарье русскую Помпею, которая по просвещенному распоряжению генерал-губернатора охраняется от дальнейшего разрушения». Расчет на славу был верен; но увы! Русская Помпея оказалась мусором, не имеющим исторического значения и давно известным.] и, по общему, единодушному и справедливому мнению - шарлатан и хвастун. Хвастовство его простирается до того, что он вслух говорит, что в России нет другого генерала, который может занять место главнокомандующего в европейской войне, и прибавляет, что место это ему обещано государем. Мы могли бы пройти его молчанием, как человека, который не найдет места в истории по совершенному ничтожеству своей деятельности; мы и промолчали бы, если бы его биография не служила доказательством того, что в России люди выходят не способностями, не твердым характером, а именно их отсутствием, совершенной бесцветностью и одним лишь уменьем подделываться к сильным мира сего. Рассмотрим же эту биографию, насколько, конечно, то нужно для объяснения административного поприща теперешнего оренбургского генерал-губернатора.
Крыжановский человек совершенно случайный, и попал в широкую сферу, как говорится, фуксом. Его дело было заведывать артиллерийскою школою, и тут он был, пожалуй, на месте. Сухозанет, знавший его в Севастополе, слышавший его лестные о себе отзывы в Петербурге и желавший окружить себя людьми преданными, ему всем обязанными, думал было назначить его директором канцелярии Военного министерства, но получил любопытный щелчок, который и был пьедесталом для Крыжановского. Нынешний оренбургский губернатор не хотел идти в эту должность без прибавки жалованья в 10.000 руб. и увольнения от обязанности делать доклады товарищу министра, Милютину. Сухозанет недели две с ним торговался, и наконец они сошлись на 8.000 рублях и увольнении от Милютина. Затем Сезострис из приличия написал вел. князю Михаилу Николаевичу, как генерал-фельдцейхмейстеру, не встречается ли препятствий к переводу Крыжановского на другое место? Тот отвечал, что нет, но ходившие по городу слухи о торге передал государю. Этот рассердился и во время одного из докладов спросил у Сухозанета:
- Правда ли, в. в-во, что у вас в министерстве готовятся важные изменения в составе директоров?
- Так, государь, - отвечает Сухозанет, - генерал Лихачев просится из директоров канцелярии.
- Кого же имеете вы в виду на место его?
- Генерала Крыжановского, государь.
- Ну, и вы с ним говорили об этом?
- Говорил, государь.
- Я слышал даже, что он требует каких-то особых условий?
- Да, государь. Крыжановский человек небогатый, он просит прибавки к жалованью.
- Сколько же нужно ему?
- Восемь тысяч рублей.
- Ну, и вы обещали ему?
- Обещал.
- Но из каких же сумм?
- У меня есть в распоряжении суммы Военного министерства.
- А других условий не было?
- Он просит уволить его от докладов Милютину.
- Вы и это ему обещали?
- Обещал, государь.
- Позвольте же спросить, в. в-во, - возразил наконец Александр Николаевич, - в какой армии служите вы, в русской или в турецкой? Вы, страж военных законов и дисциплины, позволяете себе явно их нарушать… А чтобы вам было памятно это, так объявляю вам, что генерал Крыжановский директором у вас не будет. Хотели сделать, так должны были обратиться не к нему, а ко мне.
Сухозанет, расплаканный, поехал изливать горе свое к Герштенцвейгу, государь же из деликатности, чтоб не обидеть Крыжановского, которого история огласилась, сделал его начальником штаба в Варшаве. Вот начало карьеры его.
Начальником штаба в Варшаве Крыжановский пробыл недолго. Не с его головой было вести дела во время борьбы с восстанием в крае. Его убрали в Петербург, и тут он стал заискивать у того самого Милютина, которому прежде не хотел делать докладов. Милютин выпросил ему, как покаявшемуся, место помощника по военной части у Муравьева; но Крыжановский и здесь показал, что он человек совершенно пустой. Объезжая войска для смотров, он везде говорил: «я», «у меня» и т. п., давая понять, что он уже назначенный Муравьеву преемник. Мало того, тайком поехал из Гродно в Варшаву и здесь стал спрашивать у Берга советов: как бы действовать в согласии с ним, как держаться одной политики (!), т. е. попросту хотел подмазаться к Бергу на всякий случай. Берг, испытанный придворный интриган, не хотел делать неприятностей всесильному тогда Муравьеву связью с его ненадежным помощником: он написал в Вильно письмо, что-де очень жалеет об удалении Муравьева и никогда не поверил бы ему, если бы не слышал от Крыжановского. Тогда Муравьев рассвирепел, и Крыжановский полетел за границу. Наконец Безак указал на него как на преемника себе в Оренбург, чтобы назначением родственника прикрыть кое-какие грешки. Вот история назначения его генерал-губернатором в крае с 4 миллионами населения самого разнородного, где нужно хорошо знать и быт инородцев, и законы, для них существующие, в крае, где приходится делать завоевания уже не безлюдных степных пространств, а густонаселенной страны, где есть своего рода цивилизация, сильный торговый класс и не менее сильное мусульманское духовенство…
Крыжановский ничего не понимает ни в гражданской, ни даже в военной администрации, пишет беспрестанно проекты и посылает их в Петербург, откуда они обыкновенно возвращаются с ироническими ответами. Министры его не ставят в грош, и он у них обил все пороги. (Конечно, большинство министров довольно этим; такие генерал-губернаторы, как Муравьев или Катенин, дерзавшие сноситься с самим государем и державшиеся прилично, не унижаясь, им острый нож.) Дм. Милютин держит его, кажется, лишь для того, чтобы насмешливой снисходительностью посильнее унизить, т. е. отомстить за прежнее поведение [A propos, нельзя не заметить исключительного влияния Милютина в назначении генерал-губернаторов. Все они военные генералы, все командующие войсками. Создавая военно-окружные управления, Милютин очевидно имел в виду это, т. е. прямо метил забрать в свои руки назначение всех важнейших действующих лиц в провинциях. Отчего бы, напр., теперь в Оренбурге не иметь штатского генерал-губернатора? Ведь все войска этого края в Туркестанской области, где есть военный губернатор из генералов.]. В крае над ним смеются, да и нельзя не смеяться. Черняев прямо сказал адъютанту Крыжановского, пришедшему пригласить его к генерал-губернатору в Ташкенте: «Зачем я пойду? что скажет он путного? Он такой же губернатор, как я; да я еще хан [Любопытна комедия, по случаю которой Черняев был ханом. Правительство, боясь англичан, не сразу присоединило Ташкент, взятый приступом. Оно объявило его самостоятельным ханством; но ташкентские старшины выбрали в ханы русского генерала Черняева, который, след., одно время de jure был равен не только Крыжановскому, но Карлу Румынскому, паше египетскому и разным царькам, стоящим по табели о рангах выше генерал-губернаторов.], так унижаться мне перед ним не следует». - И пошел не в мундире, а в кителе.
Но мы уклонились от сущности дела, от хода завоевания и эпизодов, сопровождавших его и могущих быть интересными для будущего историка. Досадно признаться, а еще никогда и нигде, кроме Кавказа, обман, шарлатанство не достигали таких размеров, как в Туркестанской области. Черняев честный человек и способный, - но допустил своих подчиненных раскрасть 400.000 рублей и любил писать реляции по-кавказски. Он перещеголял даже Циммермана в деле представления трофеев своих побед: - посланные в Петербург ключи Ташкента были просто заказаны слесарю 4го линейного Оренбургского батальона. Сменивший его Романовский оказался человеком положительно ненадежным. Он не только морочил правительство реляциями - об Ирджарской битве, которую иностранные газеты сравнивали с Плесси и которая была выиграна 2-3 ротами и 4 орудиями из любопытства солдат, без приказания и даже без ведома начальств; о взятии Ходжента, где, по реляции, одна рота сделала 22 версты, кажется, в 1½ часа, не только, говорим мы, он пускал правительству пыль в глаза реляциями, но и первый уронил русское имя в Ташкенте и вообще в Туркестане. Задавшись мыслию рисоваться пред обществом (слава Черняева возбуждала зависть), он беспрестанно издавал прокламации и говорил речи, возбуждавшие недоумения, смех и, наконец, негодованье народа. Одну из таких речей он сказал ташкентцам, чтоб обругать их муфтия, главу их духовенства; но тут попался. Огорченный ругательствами старик обратился к толпе с вопросами: «Обидел ли я кого из вас, правоверные, в двадцать лет?..» - «Нет, нет, нет!..» - «Сделал ли кому неправду?..» - «Нет, нет, нет!..» - «Наущал ли к непокорности законам?..» - «Нет, нет!..» И волнение сделалось так велико, что в толпе пошел гул против нового губернатора, спешившего удалиться. А как Романовский притом был в доле с русскими купцами по части торговой, то скоро у местных жителей и составилось понятие, что к ним прислан не правитель, а откупщик, точно так же, как были присылаемы беки от коканского хана… Хорошо, что правительство убрало Романовского через 10 месяцев после его вступления в должность.
Мы могли бы наполнить целые листы «анекдотами» об оренбургских завоеваниях; но полагаем достаточным рассказанных выше. «Анекдоты», т. е. рельефные факты, мы приводим и приводили не для того, чтобы посмешить других, а чтоб сохранить лучше в их памяти общий колорит всей картины завоеваний, которой очерк принадлежит истории. Какие же общие причины заставляли и заставляют нас завоевывать край, который, по сознанию самих его жителей, создан богом во гневе, ибо состоит из обширных пустынь и небольшого лишь числа оазисов, у подножия гор? Скажем откровенно: губернаторам и генералам нравятся легкие победы, дешевые лавры; они-то и ведут правительство, не имеющее общей программы, сознательно выработанной. В целом составе административной машины за последние 20 лет, быть может, только двое понимали вещи по их существу: Ковалевский и Муравьев; но зато они и сданы в архив, облитые желчью разных чиновников I, II и III классов с больною от зависти печенью. Кажущееся внимание, которое оказывает правительство завоеваниям в Туркестане, есть только кажущееся, бесплодное по своему существу, потому что правительство не знает покоренного края. Фальшивые депутации, по назначению, а не по выборам, вроде снаряженной Крыжановским и Романовским, не поведут ни к чему, разве только к случайным открытиям лжи, вроде сделанного наследником, которому депутаты сказали по-русски, что «переводчики обманывают весь Петербург, передавая не то, что говорят они, депутаты», обманывают, конечно, по распоряжению свыше.
Собор, господа, собор всей русской земли, на котором нужды всех народов ее могли бы быть высказываемы перед русским народом, перед целым светом, и быть удовлетворяемы не по прихотям генералов и бюрократии, а по их действительной настоятельности! Тогда и завоевания будут сознательны, тогда они и стоить будут дешевле, и обман исчезнет пред светом гласности. И пусть не морщатся от этой мысли князь Горчаков или военный министр, которых таланты мы уважаем; пусть утешатся хоть тем, что ведь лорды Станлей, Пальмерстон и проч. есть и были ограниченными министрами, а между тем на весах мировой политики и в своей стране весили больше, чем все русские министры прошедшие, настоящие и… неужели сказать - и будущие!
Собор, господа, собор! В нем вы почерпнете и сознание наших сил, нашего могущества, которого вам (но не народу) недостает со времени Крымской войны.
Ст. Татищевская, 24 мая 1867
IV. Кавказ
В начале этих заметок мы упомянули вскользь, что заглянем à propos на Кавказ. Пожалуй, заглянем. Но тут нет возможности не только с достаточною подробностью охватить 60-летний обман, которым морочили и разоряли русскую землю, но даже и пятую часть этого обмана, т. е. последние 10-12 лет пред замирением края.
Нам нет нужды говорить, как генералы à la Завадовский предпринимали набеги в горы для отбития стад, которых потом отправляли к себе в имения.
Нам нет нужды говорить, что в 1851 году нынешнего государя местные власти не пустили смотреть укрепление Ахметовское, говоря, что на дороге стоит неприятель, тогда как в сущности по дороге стояло дурное состояние укрепления. Нам не нужно припоминать мистификацию, сделанную по этому случаю Едлинским, который был выслан против не существовавшего неприятеля, стрелял по нем картечью и за это получил Станислава на шею.
Нам нет нужды говорить, что Муравьев, приехав в 1854 г. в Тифлис, писал Николаю Павловичу, что не нуждается в подкреплениях для войны с турками, потому что нашел 40.000 солдат на огородах у лиц начальствующих.
Не стоит упоминать о том, что в целой Кавказской армии перестрелки с неприятелем завязывались главным образом для получения потом свидетельств на убитых лошадей, сломанное оружие и выпущенные патроны, тогда как лошади были целы, оружие поломано вне перестрелок, а патроны проданы горцам через армян.
Не стоит говорить о том, что полковник Преображенский сжег свой цейхгауз (пустой) в Майкопе, чтобы получить во второй раз всю обмундировку на Кубанский полк (5200 чел.), обмундировку, которая была цела и сохранялась в ст. Тенгинской. Не стоит упоминать и о том, что полковник Левашов повторил ту же штуку не огнем, а водою, утопив свои годовые вещи в Кубани (при чем Евдокимов, улыбаясь, заметил: «Ну, наконец Ставропольский полк получит сукно моченое»).
Не заслуживает упоминания то, что какой-нибудь Горшков, прокомандовав 5 лет полком, увез с Кавказа 120.000 рублей, что для этого у него 800 семейных солдат 5 лет сряду отбывали трехдневную барщину, не ходя на царскую службу.
Это все «анекдоты», известные каждому на Кавказе, от генерала, которого они поучали, до солдата, который ими тешился на биваках.
Но вот «анекдоты» менее популярные.
В 1860 году кн. Барятинский дал 500.000 рублей, из сумм Черноморского войска, Новосельскому, чтобы завести пароходство на Кубани, при чем условились: один - доставить пароходы и содержать сообщения до станицы Тифлисской, а другой, от имени казны, - сделать Кубань удобною к судоходству, особливо при устьях. Для пущей важности обращена была в порт жалкая деревушка Темрюк. Но Кубань осталась нерасчищенною (да и нельзя ее расчистить), пароходов Новосельский не доставил, пароходства доселе нет: - где же полмиллиона рублей?
В 1862 году гр. Евдокимов стоял целый февраль у Ханского брода на Белой. Там строили мост, который был снесен страшною прибылью вод, при чем переправленные на другой берег войска стояли биваком в лужах, без продовольствия. Все проклинали графа, все дивились, что он строит мост у Ханского брода, где и река быстра, и противоположный берег лесист, т. е. покровительствует черкесам в нанесении нам потерь, тогда как 12 верст ниже, около Белореченской станицы, можно было построить мост без всяких усилий. Никто не догадывался, что у графа был важный стратегический план, что он готовил важное поражение… конечно, казне, а не горцам. Только летом объяснилось, что устройство моста у Ханского брода нужно было для увеличения восьмиверстного расстояния Белореченской от Пшехской до 28 верст. Это же увеличение нужно было для того, чтобы на торгах на перевозку 70.000 четвертей провианта из Белореченской в Пшехскую купцы запросили по 1 р. 80 коп. от четверти, а граф Евдокимов, отказав утвердить торги как невыгодные казне, мог отдать перевозку своему родственнику, комиссионеру Добровольскому, который и нажил при этом за 100.000 рублей, платя от четверти 8-10 копеек, так как перевозка совершалась по прямой линии и вне всякой возможности нападения горцев.
А вот еще казус малоизвестный. Государь пожаловал Евдокимову 7000 десятин в Ставропольской губернии. Разумеется, землю позволили выбрать. Как же граф Евдокимов выбрал? Руководствуясь тем, что неудобные земли в счет нейдут, он приказал на плане 4000 десятин лесу около станицы Есентукской окрасить как неудобную землю и присоединить их к 7000 официально удобной земли. Надел был утвержден, и теперь граф главный лесовладелец во всем округе Кавказских Минеральных Вод.
Или вот еще «анекдот». Евдокимов завел конно-воловий транспорт в 300 подвод для перевозки будто бы казенных тяжестей за войсками. Транспорт этот, кроме телег, существовал на бумаге; но продовольствовался круглый год овсом и сеном. Десять или пятнадцать подвод, действительно бывших в комплекте, находились у графа в Есентуках и в Ставрополе, где помогали ему по хозяйству. Вдруг узнает об этом начальство в Тифлисе и пишет конфиденционально его сиятельству, что-де так и так. Его сиятельство догадался; он задним числом отписывает в Тифлис то же самое и прибавляет, что для поверки дошедших слухов уже сделал распоряжение о собрании всего транспорта в ст. Зассовской, где велит его осмотреть. Карцов успокаивается, а между тем через 3-4 дня получает донесение, что в Зассовской случился пожар, весь транспорт сгорел и начальник его едва спас казенные деньги, хотя лишился жены.
Нечего делать, пришлось, в наказание за подозрительность, отпустить из казны деньги на покупку нового транспорта. Начальнику, за потерю жены и сбережение денег, дали, кроме того, Владимира, и виновными оказались только 127 семейств казаков, погоревших дотла.
Или вот еще обстоятельство, недостаточно популярное. Святополк-Мирский, возведенный в княжеское достоинство и звание генерал-адъютанта по некоторым домашним связям с кн. Барятинским, постоянно ругал Евдокимова как человека, у которого руки в грязи. Ну, а какою ручкою подписывал его сиятельство справки на овес и сено, когда собирался в 1862 году в Чечню? И зачем это продовольствие было тогда принято интендантством на себя, тогда как обыкновенно деньги отпускались полковым командирам?..
Но мы бы не кончили, если бы стали вспоминать все кавказское, хоть за 10 лет. Спросим же теперь: против кого воевали мы на Кавказе 60 с лишком лет? - Не против России ли, разоряя ее?
Форпост Хабарный, 28 мая 1867
Того же автора:
• Исторические очерки России со времени Крымской войны до заключения Берлинского договора.
• Очерки Заилийского края и Причуйской страны.
См. также:
• К чему для России расширение? (И. И. Завалишин);
• Русская политика в отношении к Средней Азии (В. В. Григорьев);
• Краткий исторический очерк движения России на азиатский Восток (Н. А. Маев);
• Скорбный путь (Н. Н. Каразин).