Вера, Надежда, Любовь. И Мария
У меня всегда так - воспоминания находят таким потоком, что сразу на роман-эпопею хочется замахнуться.
А уж советский роддом - это такой неиссякаемый источник антисоветчины бабских историй, «шо ховайся», как говаривала соседка с койки напротив. Потому что есть свои преимущества в палате без занавесочек и без приватности, где всё на виду и на слуху (а уж если бы я решилась рожать в Ташкенте и лежать потом в палате на шестнадцать душ - какой информационный поток бы получила, страшно представить!)
Но и на четверых воспоминаний набралось с избытком. Хорошо - времени нет на многословие. Поэтому предыдущий пост про роддом и пришлось закруглить изящной фразой «Всюду блат!» и обиженной соседкой, которую, на моё счастье, когда я проснулась, перевели в другую палату.
Потому что в результате соседки мне достались гораздо интереснее.
Я вообще-то на первый этаж попала случайно - там лежали роженицы «подозрительные» - кто с осложнением, кто с температурой, а я - со своими нестандартными родами.
Меня на следующий день должны были переводить на третий этаж, в общее отделение, но сначала - мест не было, потом - как и в первый раз, желтушка у моей дочки показалась слишком уж жёлтой (а я благоразумно промолчала о том, что она по жизни смугленькая), потом, на четвёртый-то день, решили, что уже и не стоит туда-сюда меня таскать.
А мне на первом этаже нравилось даже не потому, что там уход считался лучше, а потому, что не надо было через окно с посетителями на языке глухонемых переговариваться с третьего-то этажа - всех пап-бабушек-дедушек-подружек было прекрасно видно и слышно, что в условиях полного запрета посещений, согласитесь, немаловажно.
После того, как забрали обиженную вселенской несправедливостью даму, нас в палате осталось трое.
У окна лежала пластом совершенно невидимая на фоне белых простыней бесплотная и бледная молоденькая Наденька - Надийка. У неё была тяжёлая беременность, кесарево, приращение плаценты и ещё какие-то осложнения, - сейчас опасность для жизни миновала, но вставать и даже садиться без опоры ей ещё не разрешали. И кормить малыша она не могла.
На другой койке лежала вполне себе ходячая и крепенькая поповна Верочка - Верунчик, которая на первый этаж и вправду попала по блату. Отца её в городе многие селебритиз знали, приходской священник - почти номенклатура, попросил для дочурки условий получше - уважили.
Я его, кстати, помнила немного. Когда я после школы работала на телеграфе, у нас начали реконструкцию центральной площади. Снесли чудесный, «ще за Польщі» заложенный и выращенный сквер с вековыми деревьями, построили на его месте новое здание муздрамтеатра, поставили памятник Лесе Украинке, а потом стали подбираться к церковному двору - а то, что там кладбище и могилы не только церковников, но и героев Брусиловского прорыва - так когда это большевиков чьи-то могилы останавливали! тем более, царских офицеров.
Но местный клир неожиданно проявил строптивость. Я до сих пор помню, как у нас весь телеграфный цех завис над телеграммой: «Москва, Кремль, генеральному секретарю ЦК КПСС товарищу Брежневу тчк Дорогой Леонид Ильич вскл Просим защитить могилы русских генералов от произвола исполкомовских чиновников вскл» - и длинный список подписей верующих. Старшая по смене долго созванивалась с начальством - но телеграмму отправили, вроде не противоречит Конституции и Уголовному кодексу.
Более того - даже что-то вроде митинга на пару десятков человек рискнули собрать - правда не в центре площади, а поближе к церковным воротам и без громкоговорителей - милиция, к такому непривычная, растерянно топталась в сторонке, потом пришёл кто-то из местных бонз, подошёл к красивому статному священнику, толкавшему речь, поздоровался с ним за руку, сказал что-то вполголоса и митингующие с оглядкой, не торопясь разошлись. Вот этот священник и был Верочкиным отцом. А сама Верочка тогда была смешной белобрысенькой девочкой в клетчатом платьице с тремя косичками - две по бокам, одна - рожком надо лбом, чтоб чёлка в глаза не лезла. Пока папа митинговал, она сидела с подружками на приступочке церковной ограды, болтала ножками в белых, явно импортных колготках и болтала о своём, о девичьем, листая, конечно же, девичий «альбом» - общую тетрадку со вклеенными картинками, нарисованными розочками и стишками, написанными круглым почерком отличницы.
Могилы, кстати, в конечном счёте не тронули.
А теперь этот священник с женой каждое утро после утренней службы стоял под нашим окошком - сам в каракулевой шапочке и солидном драповом пальто поверх сутаны, дородная красавица супруга - в шубке и в белом пуховом платке - попадья помалкивала, прикрывая рот краем платка на раннем морозце, а он, не страшась простуды, беседовал с дочуркой прекрасно поставленным оперным голосом:
- Вєрунчик! Ти молилася, доню? Я тобі сьогодні просфорку передав - з Божим благословенням. Матінка молочка козячего привезла з Копачівки - козяче, воно найздоровіше. А бабця коржиків напекла з медом - ще теплі, сама їж і жіночок пригости, там багато, цілий кошик...
А муж к Верунчику не приходил ни разу. Там своя была беда - здорова была новорожденная дочурка, здорова была Верочка, а молодой муж был болен и безнадёжно. И свекровь не могла прийти - сидела неотлучно у постели сына. Тогда я впервые услышала об этой болезни «рассеянный склероз». Сначала удивилась, почему врачи это обсуждают за Верочкиной спиной шёпотом, склероз - это же что-то смешное и несерьёзное. болезнь из анекдотов, когда старички вечно очки ищут, и в рассеянности вроде ничего страшного нет...
- А Васю? - каждый раз спрашивала Верочка привычным тоном обиженной балованной девочки - а Васю не можна машиною привезти? Тату, ви ж мені обіцяли!
- Васю? - терялся батюшка, - а до Васі я вчора телефонував, так... Трошки йому недобре, але він сам з нами говорив, так... Він молодець в тебе, тримається. Цілує тебе міцно-міцно. Каже - най Б-г дасть тебе з дитинкою побачити - так і встане одразу... Ми всі за вас, голубеняток, молимося...
...Ну, не плач, серденько, молоко пропаде, не можна тобі плакати, дитинка захворіє...
Я встретила Верунчика через несколько месяцев летом в центре города - с дорогой розовой немецкой колясочкой (с окошечками, что тогда страшно ценилось), в чёрной, слишком плотной для летнего времени водолазке и в чёрной гипюровой косынке. А я была с мужем, со старшей дочкой и тоже с коляской - и мне так стыдно до слёз стало за своё благополучие, что я не нашла ничего лучшего, как свернуть торопливо от площади на улицу, спускавшуюся к парку и попросту сбежать от чужого горя...
А к Надийке запыхавшийся молодой муж прибегал вечером - они в пригороде жили, в сельской хате со всеми сопутствующими - куры-утки-поросята, дров нарубить, воды натаскать - пока с работы придёт, пока управится, а темнеет рано.
Надийка, в отличие от Верунчика, на подоннике сидеть не могла, и её Вовчик притащил с самого начала к больнице самодельную стремянку, прятал её в больничном дворе в укромном уголке, и беседовал с женой потом почти с комфортом, балансируя на ненадёжных дощатых ступеньках.
Правда, приходилось для начала, подпрыгнув, легонько кинуть снежком в окно: «Можно?» - чтобы не застать остальных обитальниц палаты за кормлением или гигиеническими процедурами.
Дождавшись ответного сигнала «Можно!», Вовчик шустро взбирался на стремянку и расплющивал и без того курносый нос об оконное стекло.
Разговаривать им было трудно - у Надийки это отнимало силы, а муж её был хронически простужен и разговаривал хриплым полушёпотом. Мы с Верунчиком охотно работали на озвучке. В основном свидания их заключались в том, что Наденька, которую мы кое-как приподнимали на подушках, на глазах у мужа разворачивала объёмистую торбочку с наготовленными свекрухой гостинцами и изо всех сил старалась показать, что она ест. Во всяком случае, начинает - а потом доест непременно.
- Дівчата! - взывал Вовчик, - скажіть, там у білому полумиску куліш! Мама з куркою зробила, бо лікар казав, треба цього, як то йо до біса? - дієтичного! він розварений, ніжний, як для дитинки! Що? Яку курку зарізали? Скажіть, що руденьку. Та не рябеньку - руденьку оту францувату, що ти сама казала, що вона вреднюча...
Надийка героически ковыряла ложкой кулеш, добросовестно зажёвывала половинкой вареника, наливала в казённую кружку домашний компот из сухофруктов («відпочину і поп'ю») и слабо махала Вовчику рукой:
- Йди вже, дурнику, ти й так застужений, тобі ж ще годину автобусом...
А он всё плющил нос о стекло, всё пытался простуженным голосом рассказать, какую купили кроватку, а кум помог достать коляску импортную («блакитну, для хлопчика!»), а кума навязала пинеток и чепчиков - «а я вже так скучив за тобою, так скучив...» - но тут приносили деток на вечернее кормление, на Вовчика махали полотенцем, изгоняя - тем и кончалась сцена у балкона, и жаль, что Шекспира рядом так и не случилось.
После Веры и Надежды должна появиться Любовь, и она появится непременно, но прежде её всё-таки потеснит четвёртая соседка по палате - Марийка.
Мы её увидели, точнее услышали на день позже, когда она ещё не родила. Вот когда я по-настоящему, не в кино услышала, как роженица может кричать.
- Болииииииить! Йооооойййй, мамцю, болиииииить! - завывала она так, что стены тряслись, - и носилась при этом быстрым шагом взад-вперёд по коридору.
За ней с причитаниями носились нянечка и медсестра:
- Та зупинись ти на хвилинку - куди тебе несе! Тобі тиск треба поміряти, клізму зробити, та зачекай, горенько - ти ж не на стадіоні!
Ну, тихо вже, ходім до процедурної, зараз лікар прийде, заспокойся трохи - скажи, де болить?
- Де-де! - неожиданно спокойно, но очень отчётливо откликнулось «горенько», - у п****! Чого, б****, дурниці питаєш?
Нянечка-баптистка только вздохнула философски, и отвела таки матершинницу в процедурную - она была столь же добродетельна, сколь и привычна к несовершенству людской природы. Тем более, что случай у громогласной красавицы был тяжёлый - был у неё какой-то букет хронических болячек, вскоре по коридору забегали-затопотали, вызвали завотделением, потом хирурга с анестезиологом, и криков мы больше не слышали.
А наутро после кесарева её привезли к нам в палату на свободную койку. Ей, разумеется, был предписан постельный режим. У неё, довольно молодой ещё, было что-то с почками и щитовидкой и вообще рожать нельзя никак. А она родила во второй раз. И в отличие от почти бестелесной Наденьки меньше всего выглядела больной. Упитанная, полнокровная, грудастая кареглазая красавица. В первый же день села. На второй - попыталась встать и грохнулась в обморок, ударилась лицом об угол кровати и заработала радужный фингал под глазом.
Медсестра, показав ей в зеркало эту красоту (два миллиметра от глаза!), спросила сурово:
- Ну що, красуня - будеш ще скакати?
- Буду! - ответила «красуня», невозмутимо ухмыльнувшись.
Она была настоящая «поліщучка» из какой-то маневичской глухомани, из тех, кто на зимней дороге легко от стаи волков отобьётся и в болоте не утонет.
А мужа нашла себе по переписке - заключённого-«химика». Для тех, кто с советскими реалиями плохо знаком, термин «химия» в кавычках надо расшифровывать - это такая форма отбытия наказания за преступления, которые власть сочла не слишком серьёзными, принудительные работы и жизнь в специальном общежитии режимного типа. Насчёт названия «химия» разные есть версии - то ли потому, что 6 месяцев исправительных работ (как шестимесячная химзавивка), то ли потому, что направляли в основном на вредные химпроизводства. А у нас в Луцке, чтоб не слишком скучно было мирным жителям сонной провинции, почти что в центре, на площади Воссоединения построили режимную общагу для таких вот «химиков» - там наша Марийка и надыбала своё, как она выражалась «щастячко». Первое время молодожёны в этой же общаге и жили, но суровая сельская девушка окружающую публику строила получше, чем профессиональные воспитатели-надзиратели.
На второй день ей привезли долгожданную дочечку покормить.
Кто помнит, как в советских роддомах младенчиков развозили на кормление?
На специальных тележках везли туго по рукам и ногам запелёнутых кулёмушек, уложенных рядком, как хлебные батончики. Вот так примерно:
А они, проголодавшиеся, уже пытались голосочки подавать - кто кряхтел, кто попискивал, а кто верещал во всю глотку.
И вот стоит такая тележка в коридоре у соседней палаты, а в ней кто-то из младенцев орёт-заливается пронзительным сопрано, всех перекрикивая.
Марийка наша аж подпрыгнула на кровати:
- Це моя! Моя плаче! Я чую!
Мы с Верунчиком только переглянулись - какое там «чую» - она ж под наркозом и первого-то крика своей новорожденной не слышала.
Завозят тележку в палату, а там, оказывается, одна кроха в поездке на животик перевернулась, тычется носиком в матрасик и верещит гневно явно матом. Нянечка глянула на номерок - и впрямь, Марийкино чадушко.
Как бедная мамочка в неё вцепилась! Да как слёзками умыла и начала утешать-целовать-баюкать:
- Ти ж моя доцю хороша! Ти ж моя зіронька ясна! Ти ж моя лялю слічна! Ти ж мій янгол Господень!
Ой, як же ж тебе ті курви перевернули догори сракою! Ой, щоб вони на пательні у пеклі так перевертались!
Я, покормив своё сокровище, уселась на широкий подоконник - жизнь за окошком заменяла нам и кино и телевидение. Вдоль окон первого этажа бегал какой-то плюгавый мужичонка в подростковой курточке с коротковатыми рукавами и вытертой кроличьей шапке. Пересчитывал окна, подходил то к одному, то к другому, но завидев чьё-нибудь лицо в окне, тут же шарахался и продолжал своё бессмыленное хождение по маршруту туда-сюда. Я попыталась постучать в окошко и знаками спросить, что он ищет, но внимание к своей персоне так его испугало, что он вообще скрылся за углом и вернулся лишь через несколько минут, опасливо озираясь.
- Странный чувак какой-то, - поделилась я своими наблюдениями, - вроде ищет кого-то, а спросить боится, не поймёшь, не то мужик, не то мальчик-дебильчик...
- А який він з себе? - вскинулась Марийка, - такий рудий, патлатий та поганючий? І очі дурнуваті? Та це ж мій! Ой, лишенько, а я ж не прибрана та ще й з битою мордою - коханому на радість!
Не слушая наших уговоров, охая и причитая она сползла с кровати и кое-как, ухватившись за моё плечо, доковыляла до окна.
«Рудий-патлатий-поганючий» как раз пробегал под нашим окошком, да так и застыл, как загипнотизированный и вытянулся перед супругой, как солдат перед генералом на плацу.
Генеральша была сурова и немногословна:
- Ти чого тута зранку? У вечірню виходиш? Дивись, щоб Олєжка був нагодований! Після школи нехай до Тетяни йде - я з нею домовилась. Він сьогодні у школу не голодний пішов? Портфеля зібрав? Шапку вдів? - а то голову застудить, виросте такий дурний, як татко. Чого мовчиш та киваєш?
- Я не мовчу...
- Отож - не мовчи! Ліжечко з підвалу приніс?
- Ага...
- Зібрав? Пофарбував наново?
- Ага...
- Коли пофарбував?
- Вчора...
- Ой, дивись мені, як у домі буде фарбою тхнути - я ж тобі не знаю, що зроблю!
- Не буде - я на день вікна відчиняю... Маню!
- Га?
- А як там донечка, гарна?
- Оооооооой.... - тут железная леди стала таять, - як тая писанка.... Як сонечко в небі... Оченята - як зіроньки... Лікарі кажуть - зроду такої гарної дитинки не бачили, усі тут нею милуються надивитися не можуть!
- Маню!
- Що?
- А на мене схожа трошечки?
- Та тьху на тебе, страшнючого - забудь! Тільки на мене!
- А на Олєжку?
- Та Олєг, біднесенький, геть такий, як ти, тільки розумніший, а вона - янголик, янголик небесний! Я її Анжелікою назову, як у кіно!
- Ми ж вроді Галею хтіли...
- Галя? Яка така Галя? Що це ти за Галю вигадав? Чи, може, якусь кралю пригадав? Забудь і не згадуй - а то я тобі пригадаю, коли вийду!
...Как же нам каждое утро это воркованье любящих супругов поднимало настроение - не передать! И у Верочки, с утра вдоволь наплакавшейся, высыхали слёзы, и у прозрачно-бледной Надийки розовели от смеха щёки.
А с Любовью - с Любашей - мы познакомились вечером.
Она мыла туалет и распевала негромким, но чистым голосом русские частушки. На весёлый разудалой - и-эх! - мотив, но грустные при этом:
Печку письмами топила,
Не подкладывала дров,
Всё смотрела, как горела
Моя первая любовь.
Два крылечка, два крылечка
В памяти осталися -
На одном поцеловались,
На другом рассталися!
Практически - «первая встреча - последняя встреча» - только без томности и бледности дворянской - надо же.
И Марийка со своей близкой к двери кровати её услышала: а що це за кацапочка там співає?
А тут и сама певунья появилась, под стать своим частушкам - круглолицая, румяная, кареглазая, улыбчивая, с удивительно белыми и ровными, прямо-таки под линеечку зубами.
- Как вы поёте хорошо... - сказала я, - только что ж так грустно?
- Да так уж получается, - широко улыбнулась она, - на ночь вот так-то. Погоди, до утра доживём - веселее спою.
Когда она улыбнулась во второй раз, до меня вдруг дошло, что не так с её улыбкой и зубами - у совсем молодой ещё женщины явно был съёмный вставной протез.
Она работала почти всегда ночами. Никогда не дремала в служебной каптёрке - беспрерывно что-то мыла, скребла, убирала, кого-то подмывала, кому-то меняла судно, уносила жуткие окровавленные пелёнки, приносила стопочки новых - впрочем, в родильном отделении работу особо искать не надо, она всегда есть, особенно для таких вот, безотказных.
А тут ещё роженицы с осложнениями - всегда кому-то не спится, кому-то лёд принести на живот, кому-то, наоборот, грелку, кто-то плачет в подушку, кого-то кошмары мучают, о послеродовой депрессии тогда предпочитали не распространяться особо, психологов в родильных домах я не припомню - вот посиделки с многоопытными нянечками и бесконечные их байки «из жизни» и выручали.
Утром она пришла в нашу палату с судном, кувшином и чистыми простынями - гигиенические процедуры для лежачих - и с совсем другим настроением, не кроткая нянечка-утешительница, а весёлая разбитная бабёнка:
- Девчата, подъём! Начинаем утреннюю гамнастику! Жопки прочищать, матушку-кормилицу полоскать!
Разумеется, Марийка в эту «кацапочку» немедленно влюбилась - оце по-нашому!
Она была из Куйбышева - эх, Самара, городок!
А зумуж вышла за местного проповедника - из свидетелей Иеговы. Познакомилась с ним в Мордовии в ссылке - он отбывал ссылку «за веру», а она - «за всё хорошее» - за бродяжничество и проституцию. Евангельская почти история - Христос и блудница - только её Христос был вдовцом с маленькими детьми, приехала к нему после лагеря на поселение жена с двумя дочками, забеременела, родила и умерла от родов. А Любаша увидела его на пустынной поселковой белой улице, одного с осиротевшим младенчиком на руках, бледного, синеглазого, страшного и прекрасного от горя - ангел! мученик! - и пропала. Попросилась к нему в няньки - без единой задней мысли, только, чтоб рядом быть. А младенчика нечем кормить было - на коровье молоко, даже разведённое, у него была аллергия, смесей не достать, коз в посёлке не держал никто, а кормилицу - где найдёшь? И тут случилось чудо - у никогда не рожавшей после бесчисленных «чисток» Любаши появилось молоко!
Я, честно говоря, восприняла эту историю, которую много лет в разных вариантах почти все нянечки рассказывали-пересказывали, как очередную красивую байку - Господь помог, ясное дело, что они могут ещё сказать!
Но знакомая гинеколог подтвердила - бывает. Бывает лактация у нерожавших женщин, механизм не до конца изучен, редко, но случается.
И ангел-страдалец её прекрасный увидел в этом, разумеется, знак свыше- женился. Из одной благодарности и благоговения перед чудом. Ещё и имя у него было необычное - Любомир, а она - Любовь - разве не знак?
И уважал он её, и заботился, и домой не побоялся к родным привезти, и девочки её мамой звали, а уж Михайлик маленький роднее родного был - но...
Так он её и не полюбил. Свёкор со свекровью её, как дочку полюбили, а он - нет.
Поэтому она и выбрала ночную работу.
Об этом и шептались они ночами с Марийкой, когда та мучилась от болей в пояснице и бабьими разговорами о чужой беде заглушала свою боль.
- Що, - стараясь бесшумно сморкаться, спрашивала Марийка, - він з тобою жодного разу так і не спав? Молодий, здоровий, як це так?
- Лучше б не спал... - всхлипнув шептала Любаша, - когда в одной комнате жили, приходил иногда - вспоминать стыдно. Как нужду справлял... Бежал потом на мороз и водой обливался - брезговал. На лавку, на голые доски спать укладывался, утром в глаза не глядел. Потом дом достроили - я ушла в другую комнату спать, легче стало.
- Та я б його вбила вже, от казліна! - страстным шёпотом возмущалась Марийка, - чи повідривала б усе там між ногами, якщо йому така жінка - золото, а не жінка! - не потрібна. Ой, дурні ж ми баби, ой дурні!
- Если б деток бы мне ещё родить тогда, - шептала Любаша, - да не дал мне, непутёвой, Б-г ещё одно чудо... А тут отказные бывают - я б их всех забрала, у меня сил хватит, мы хотели с ним, подавали на усыновление, не дают нам, судимость у обоих, да и сектанты... Вот Михайлик, моя радость, да девочки есть - и за то спасибо, и так ладно... А твой рыжий-то - хороший, видать, ты его не срами-то при всех, так смотрит на тебя, так смотрит...
- Та то я так... - застенчиво хихикала Марийка, - профілактіка. Я ж його, дурня, ні на кого не поміняю...
Слушала их шепоток я одна - Надийке, поскольку ребёнка она не кормила. давали перед сном снотворное, Верунчик, привычно повсхлипывав и помолившись перед сном, спала, как младенец, уютно посапывая, а мне - без книг и телевизора - эти разговоры были интереснее любого романа, но в конце концов и я заснула.
А утром проснулась под привычное развесёлое «Девчата, подъём!». Мыли сперва слабенькую Надийку - с ней Любаша ворковала-гулила, как с ребёнком и не скабрезничала: «А чтой-то мы сегодня такие невесёлые? а что у нас болит?»
- Голова болить, - пожаловалась Надийка, - паморочиться...
- Головка болит? - заахала Любаша, - вот мы её сейчас живенько вылечим. И, подмигнув Марийке, запела по-украински:
Болить моя головонька
Тай межи плечима -
Треба мені дохторика
З синіми очима.
Тай не того дохторика,
Що всіх дохторує,
Але того дохторика,
Що файно цілує!
С утра она, как и обещала, всегда пела только весёлое.