И вновь листая
Снова про «Устные рассказы» Ромма. Дочитал с удовольствием, и, повторюсь: замечательный документ, показывающий и времена и, так сказать, быт и нравы работников культуры высшего звена. А нравы там, надо сказать, царили замечательные. Мне, как человеку совершенно другого круга, только и остаётся, что удивляться.
Тут сразу надо оговориться: к искусству театра и особенно кино я довольно равнодушен. Никаких священных имён в этой сфере для меня нет, поэтому я читал эти мемуары просто как мемуары человека, бывшего свидетелем интересного для меня времени. Никакого пиетета ни перед кем из упомянутых людей я не испытываю.
Очень меня поразила глава «Два рассказа про Эйзенштейна», особенно второй эпизод.
Худсовет, в который, среди прочих, входят Ромм и Эйзенштейн. Идёт обсуждение нового фильма. Все участвующие сходятся в мысли, что картина сильно так себе, но «запрещать ее не за что, восторгаться нечем, радости никакой от нее нету. Плохая картина, но, вероятно, выйдет на экран, пусть себе выходит».
И тут выступает Эйзенштейн. И говорит примерно следующее: картина, конечно, плохая, но стилистически выдержанная: «Я нахожу в этой картине строго проведенную линию и единое стилевое решение». Правда, стиль этот несколько своеобразный: «Это стиль, с вашего разрешения, парижской порнографической открытки в бакинском издании».
Все посмеялись, и на этом, казалось, всё и закончилось: «Ну ладно, посмеялись, спасибо, все хорошо. Итак, разрешите, я завтра доложу, что картина неважная».
Но Эйзенштейн начинает настаивать на внесение своего особого мнения в протокол. Но «Ну, я, естественно, в протокол его особое мнение записывать не стал. Мы разошлись, посмеиваясь».
Через три дня надо докладывать руководству решение худсовета. И что же делает на этом докладе Эйзенштейн? Ромм сообщает заключение комиссии: картина так себе. И тут встаёт Эйзенштейн:
- А где мое особое мнение?
Я говорю:
- Какое особое мнение?
- Простите, Михаил Ильич, я просил записать мое особое мнение, а вы почему-то его не записали и не докладываете. Это нехорошо, нехорошо.
Большаков насторожился и говорит:
- Какое особое мнение?
- Да вот, - говорит Эйзенштейн, - у меня было особое мнение. Я не согласился с председателем комиссии, я высоко оценил картину, и я просил бы Михаила Ильича это особое мнение доложить.
Большаков говорит:
- Вот, знаете, мне ведь тоже понравилась картина, что же вы, Михаил Ильич, что ж вы не докладываете? Докладывайте уж.
Эйзенштейн докладывает в том ключе, что в картине есть стиль, правда, перед руководством он уже не уточняет, что именно за стиль он там увидел.
Большаков говорит:
- Знаете, я тоже согласен с Сергей Михайловичем, стиль есть, стиль есть, есть стиль. Почему же вы так, Михаил Ильич?
В результате начальство заключает, что «комиссия считает, что картину можно выпускать на экран, так сказать, дает ей посредственную оценку, при особом мнении Сергея Михайловича Эйзенштейна, который оценил картину как… как… как хорошую, как хорошую оценил».
Каков молодец, а? Вы оцените многоходовочку: в кругу своих показал остроумие и фрондерство, а перед начальством выставил себя совершенно лояльным сторонником основной линии (начальству-то картина понравилась). Комиссия достоинств в картине не разглядел, один Эйзенштей в белом. И с фигой в кармане. И, до кучи, своих же коллег выставил дураками, которые собрались зарезать вполне неплохую картину без веских оснований. А то и вообще под монастырь подвёл, потому как «пошел протокол в ЦК, персонально к Сталину, с особым мнением Эйзенштейна по поводу картины».
В среде, далёкой от искусства, в которой я всю жизнь живу, за такое как минимум здороваться перестают, но там, видимо, такие фокусы почитались за норму. «Вот какой человек был Сергей Михайлович. Любил он крутые тропиночки».
Надо сказать, что чтение этих «Рассказов» несколько помогло мне понять поведение современных мастеров искусства в наше интересное время. Потому как есть у меня подозрение, что быт и нравы в этой среде не сильно-то поменялись.
Тут сразу надо оговориться: к искусству театра и особенно кино я довольно равнодушен. Никаких священных имён в этой сфере для меня нет, поэтому я читал эти мемуары просто как мемуары человека, бывшего свидетелем интересного для меня времени. Никакого пиетета ни перед кем из упомянутых людей я не испытываю.
Очень меня поразила глава «Два рассказа про Эйзенштейна», особенно второй эпизод.
Худсовет, в который, среди прочих, входят Ромм и Эйзенштейн. Идёт обсуждение нового фильма. Все участвующие сходятся в мысли, что картина сильно так себе, но «запрещать ее не за что, восторгаться нечем, радости никакой от нее нету. Плохая картина, но, вероятно, выйдет на экран, пусть себе выходит».
И тут выступает Эйзенштейн. И говорит примерно следующее: картина, конечно, плохая, но стилистически выдержанная: «Я нахожу в этой картине строго проведенную линию и единое стилевое решение». Правда, стиль этот несколько своеобразный: «Это стиль, с вашего разрешения, парижской порнографической открытки в бакинском издании».
Все посмеялись, и на этом, казалось, всё и закончилось: «Ну ладно, посмеялись, спасибо, все хорошо. Итак, разрешите, я завтра доложу, что картина неважная».
Но Эйзенштейн начинает настаивать на внесение своего особого мнения в протокол. Но «Ну, я, естественно, в протокол его особое мнение записывать не стал. Мы разошлись, посмеиваясь».
Через три дня надо докладывать руководству решение худсовета. И что же делает на этом докладе Эйзенштейн? Ромм сообщает заключение комиссии: картина так себе. И тут встаёт Эйзенштейн:
- А где мое особое мнение?
Я говорю:
- Какое особое мнение?
- Простите, Михаил Ильич, я просил записать мое особое мнение, а вы почему-то его не записали и не докладываете. Это нехорошо, нехорошо.
Большаков насторожился и говорит:
- Какое особое мнение?
- Да вот, - говорит Эйзенштейн, - у меня было особое мнение. Я не согласился с председателем комиссии, я высоко оценил картину, и я просил бы Михаила Ильича это особое мнение доложить.
Большаков говорит:
- Вот, знаете, мне ведь тоже понравилась картина, что же вы, Михаил Ильич, что ж вы не докладываете? Докладывайте уж.
Эйзенштейн докладывает в том ключе, что в картине есть стиль, правда, перед руководством он уже не уточняет, что именно за стиль он там увидел.
Большаков говорит:
- Знаете, я тоже согласен с Сергей Михайловичем, стиль есть, стиль есть, есть стиль. Почему же вы так, Михаил Ильич?
В результате начальство заключает, что «комиссия считает, что картину можно выпускать на экран, так сказать, дает ей посредственную оценку, при особом мнении Сергея Михайловича Эйзенштейна, который оценил картину как… как… как хорошую, как хорошую оценил».
Каков молодец, а? Вы оцените многоходовочку: в кругу своих показал остроумие и фрондерство, а перед начальством выставил себя совершенно лояльным сторонником основной линии (начальству-то картина понравилась). Комиссия достоинств в картине не разглядел, один Эйзенштей в белом. И с фигой в кармане. И, до кучи, своих же коллег выставил дураками, которые собрались зарезать вполне неплохую картину без веских оснований. А то и вообще под монастырь подвёл, потому как «пошел протокол в ЦК, персонально к Сталину, с особым мнением Эйзенштейна по поводу картины».
В среде, далёкой от искусства, в которой я всю жизнь живу, за такое как минимум здороваться перестают, но там, видимо, такие фокусы почитались за норму. «Вот какой человек был Сергей Михайлович. Любил он крутые тропиночки».
Надо сказать, что чтение этих «Рассказов» несколько помогло мне понять поведение современных мастеров искусства в наше интересное время. Потому как есть у меня подозрение, что быт и нравы в этой среде не сильно-то поменялись.