время π
Это такой удивительный эффект - твой рейс переносят всего-то на три с небольшим (натурально 3,14159265358979...) часа, и от этого вдруг все время мира становится твоим. Все время мира, аккуратно упаковано в это π, и успеть за отведенные часы можно не больше, пожалуй даже и меньше, чем за обычные три с хвостиком, но ощущаются они совсем иначе, как будто слово "вечность" сложилось не то что из пресловутых четырех букв, а вообще без единой литеры - вдруг сделалось само, и все тут.
И все.
Поэтому можно наконец позавтракать и записать то, что не должно бы быть записано - еще вчера было не до того, а нынче вечером дома уже и не вспомнится толком; прилететь домой - все равно что проснуться по будильнику, события недавнего прошлого становятся сновидениями и не то что вовсе забываются, но сматываются в такой плотный запутанный клубок, что распутывать его - ищи дурака.
Ну вот, дурак найден.
Старик-шарманщик, которого мы с другом Р. видели этой весной мельком, в толпе, и поначалу глазам своим не поверили, такой он был явственно нездешний, сотканный из иной какой-то материи, с лицом доброго волка и прозрачными речными глазами, вчера играл на своей шарманке на площади и пел текучие старинные песни, вместе с которыми из его по-собачьи улыбчивого рта лилось законченное прошедшее время, невозвратимое, недоказуемое, отмененное, но живое, темное, как ночи на не освещенных еще фонарями пражских улицах. И по контрасту с ним настоящие продолженные, длящиеся до самого утра фонари горели особенно ярко, и в их оранжевом свете корона на голове старика перестала притворяться дурацкой шапочкой, вспыхнула светом всех прошлых и будущих, бесконечно длящихся звезд, а он все пел и пел, пребывая на пороге между видимым и невообразимым, лежа на дне Леты, последний пражский король-оборотень, правая рука Кроноса, самая милосердная из его правых рук.
Днем раньше все то же законченное прошедшее время чуть не обрушилось мне на голову в одном из подвалов города Фрайштадта, где плакаты призывают прохожих отправиться на поиски красных башмаков, горожане сушат белье в крепостном рву, и всюду на улицах - двери, двери, двери, ведущие в тайные проходы из одного бытия в другое; все они закрыты на щеколды снаружи, чтобы всякий желающий мог сунуть туда свой любопытный нос и увидеть отрезы прошедшего времени, свернутые в рулоны, огромные, прозрачные, сваленные грудами, как будто перепившие жидкого штруделя, горячего яблочного сока с ромом, боги принялись строить из них баррикады, да потом протрезвели, бросили дурацкое свое занятие и ушли воровать красные яблоки с деревьев, растущих на обочине дорог в тех благословенных краях, покидая которые, неизбежно проваливаешься в сон, сидя в автомобиле, на переднем сидении, с совершенно прямой спиной, вздрагивая, просыпаешься и видишь впереди на дороге клубок густого тумана, то ли не успевший присниться тебе сон, то ли просто облако с неба уронили раззявы, сейчас придут подбирать.
И еще, и еще
И все.
Поэтому можно наконец позавтракать и записать то, что не должно бы быть записано - еще вчера было не до того, а нынче вечером дома уже и не вспомнится толком; прилететь домой - все равно что проснуться по будильнику, события недавнего прошлого становятся сновидениями и не то что вовсе забываются, но сматываются в такой плотный запутанный клубок, что распутывать его - ищи дурака.
Ну вот, дурак найден.
Старик-шарманщик, которого мы с другом Р. видели этой весной мельком, в толпе, и поначалу глазам своим не поверили, такой он был явственно нездешний, сотканный из иной какой-то материи, с лицом доброго волка и прозрачными речными глазами, вчера играл на своей шарманке на площади и пел текучие старинные песни, вместе с которыми из его по-собачьи улыбчивого рта лилось законченное прошедшее время, невозвратимое, недоказуемое, отмененное, но живое, темное, как ночи на не освещенных еще фонарями пражских улицах. И по контрасту с ним настоящие продолженные, длящиеся до самого утра фонари горели особенно ярко, и в их оранжевом свете корона на голове старика перестала притворяться дурацкой шапочкой, вспыхнула светом всех прошлых и будущих, бесконечно длящихся звезд, а он все пел и пел, пребывая на пороге между видимым и невообразимым, лежа на дне Леты, последний пражский король-оборотень, правая рука Кроноса, самая милосердная из его правых рук.
Днем раньше все то же законченное прошедшее время чуть не обрушилось мне на голову в одном из подвалов города Фрайштадта, где плакаты призывают прохожих отправиться на поиски красных башмаков, горожане сушат белье в крепостном рву, и всюду на улицах - двери, двери, двери, ведущие в тайные проходы из одного бытия в другое; все они закрыты на щеколды снаружи, чтобы всякий желающий мог сунуть туда свой любопытный нос и увидеть отрезы прошедшего времени, свернутые в рулоны, огромные, прозрачные, сваленные грудами, как будто перепившие жидкого штруделя, горячего яблочного сока с ромом, боги принялись строить из них баррикады, да потом протрезвели, бросили дурацкое свое занятие и ушли воровать красные яблоки с деревьев, растущих на обочине дорог в тех благословенных краях, покидая которые, неизбежно проваливаешься в сон, сидя в автомобиле, на переднем сидении, с совершенно прямой спиной, вздрагивая, просыпаешься и видишь впереди на дороге клубок густого тумана, то ли не успевший присниться тебе сон, то ли просто облако с неба уронили раззявы, сейчас придут подбирать.
И еще, и еще