(no subject)
Утро последнего дня. Опять разбудили петухи, затемно, но я не могу и не хочу больше спать. На волю! На море! Я пойду, я разучусь бояться. Из темноты истошный лай собаки. "Ну что же ты, дурёха, это же я. Гулять! Идём, идём!" Я не с тобой говорю, надеюсь, понял? Я говорю с твоей собакой. А тебя я не вижу (правда не вижу, только светит в темноте экран телефона). И ты лучше продолжай делать вид, что меня тут нет. Голос предательски фальшивит, но враг боится меня ещё больше, чем я его, так что неожиданная встреча проходит без неприятных последствий.
Искупаться что ли голышом? В такой темноте фиг кто увидит. Но я всё же не могу расслабиться, помня, что в этих местах стрела Амура вышибет мужчинам мозг сразу при рождении, и за каждой женщиной следует исполненный тоской и надеждой взгляд, днём и ночью. По крайней мере, в последние дни для меня это так.
Светает. Впервые вижу такой рассвет. Никакой нежности в нём. На пляже тепло и безветренно, а море передо мной ревёт-бесится и над ним на востоке клубятся хмурые, абсолютно серые тучи. Собака начинает жалобно причитать, как только я перестаю её гладить, и мне это занятие уже изрядно надоело, да только уйти я не могу - прямо за мной парочка занимается сексом. Мне бы сообразить, что им не до меня, так же как и не до ресторанов на этой набережной, где вот-вот проснётся жизнь, но я как приросла к дурацкому лежаку. От скуки разглядываю группу девушек-йогинь где-то далеко слева. Вроде такие маленькие фигурки, а вижу чётко, как на ладони. А они меня, интересно, так же хорошо видят? А парочку за мной? Или этот весь спектакль со странными декорациями - сердитым морем без ветра, страшным рассветом без солнца - сегодня только для меня? Йогические девушки заканчивают комплекс и торжественно обнимаются. Возможно, они что-то такое почувствовали в это утро. Но мне кажется, что парочке повезло больше. А вообще, что-то очень тесно в этом раю. Особенно из-за собаки. Но и все остальные - и близкие, и дальние фигуры, и воображаемые зрители - меня напрягают. Наконец, нахожу в себе смелость уйти. Море всё равно уже не будет моим в это утро.
Справа по берегу мужчины рыбачат, с ними мальчик лет одиннадцати. Серьёзные, не обращают на меня никакого внимания. Прямо как в Европе. "Не бойся собаку, она только хочет с тобой поиграть". "Я не боюсь," - брезгливо поджимает губы и пальцы, - "Собака - харам". "Харамище," - киваю. А ведь я, возможно, больше не вернусь в это турецкое село, где камни роднее людей. Но и село, возможно, сплывёт по реке времени и больше не вернётся. Мулла перестанет пить пиво и играть в кости во время намаза, исчезнут славянки - любительницы йоги и секса на пляже, так же как пропали куда-то забавные турецкие хиппи и укротители огня. Амур больше не сможит охотиться в этих местах: в семьях, где не умеют погладить собаку, сердца мальчиков надёжно укрыты.
В прихожей на полочке у меня много камней из Чирали. И в шкафу ещё есть.
Искупаться что ли голышом? В такой темноте фиг кто увидит. Но я всё же не могу расслабиться, помня, что в этих местах стрела Амура вышибет мужчинам мозг сразу при рождении, и за каждой женщиной следует исполненный тоской и надеждой взгляд, днём и ночью. По крайней мере, в последние дни для меня это так.
Светает. Впервые вижу такой рассвет. Никакой нежности в нём. На пляже тепло и безветренно, а море передо мной ревёт-бесится и над ним на востоке клубятся хмурые, абсолютно серые тучи. Собака начинает жалобно причитать, как только я перестаю её гладить, и мне это занятие уже изрядно надоело, да только уйти я не могу - прямо за мной парочка занимается сексом. Мне бы сообразить, что им не до меня, так же как и не до ресторанов на этой набережной, где вот-вот проснётся жизнь, но я как приросла к дурацкому лежаку. От скуки разглядываю группу девушек-йогинь где-то далеко слева. Вроде такие маленькие фигурки, а вижу чётко, как на ладони. А они меня, интересно, так же хорошо видят? А парочку за мной? Или этот весь спектакль со странными декорациями - сердитым морем без ветра, страшным рассветом без солнца - сегодня только для меня? Йогические девушки заканчивают комплекс и торжественно обнимаются. Возможно, они что-то такое почувствовали в это утро. Но мне кажется, что парочке повезло больше. А вообще, что-то очень тесно в этом раю. Особенно из-за собаки. Но и все остальные - и близкие, и дальние фигуры, и воображаемые зрители - меня напрягают. Наконец, нахожу в себе смелость уйти. Море всё равно уже не будет моим в это утро.
Справа по берегу мужчины рыбачат, с ними мальчик лет одиннадцати. Серьёзные, не обращают на меня никакого внимания. Прямо как в Европе. "Не бойся собаку, она только хочет с тобой поиграть". "Я не боюсь," - брезгливо поджимает губы и пальцы, - "Собака - харам". "Харамище," - киваю. А ведь я, возможно, больше не вернусь в это турецкое село, где камни роднее людей. Но и село, возможно, сплывёт по реке времени и больше не вернётся. Мулла перестанет пить пиво и играть в кости во время намаза, исчезнут славянки - любительницы йоги и секса на пляже, так же как пропали куда-то забавные турецкие хиппи и укротители огня. Амур больше не сможит охотиться в этих местах: в семьях, где не умеют погладить собаку, сердца мальчиков надёжно укрыты.
В прихожей на полочке у меня много камней из Чирали. И в шкафу ещё есть.