Осенний блюз-эксперимент
Воскресным вечером, когда все закончили пить и догуливали последние часы, иногда выкрикивая что-то или просто громко говоря. Когда машины легли спать и автобусы с трамваями, сонно, а то и резво мчали в парк. Когда покрывавшая весь день небо мгла ушла, дав путь звездным светилам и свежему ветру. Когда эхо стало гулким и звонким на захламленных осенних улицах... Я двигался по центру города в зимних ботинках, без штанов.
Телефоны не отвечали. Небо звенело и месяц выглядел как заточенный клинок какого-то странного оружия. Из раскрытой пасти нечищеной пустой улицы раздавался вопль. Он обрывался, менялся, превращался в зов. Я слышал его. Небо будто бы нависало сильно ниже надо мной, улица поглощала меня, движимого, идущего в ее глубь. Это странное искривление пространства было ощутимо, но сложно поддавалось объяснению. Небо часто кажется низким, когда в него налили молока со снежной уличной кашей. Даже, бывает, чувствуешь себя будто в большой квартире с маленькими домиками на маленьких лилипутских улочках. Но сейчас, лишь грязно-серые мазки облаков висели отдельным слоем на прозрачной бумаге. Но и небо будто медленно падало. Улица закрывала свою пасть.
Зов превратился в истерический крик. Он срывался, вставал, бросался дальше, падал. И было в этом что-то бесконечно печальное и успокаивающее, лишь слегка тревожное. Так ты понимаешь свою присыщенность от человеческого страдания. Слезы растворялись и насыщали воздух. Крик, менял модуляцию и пронзал меня насквозь. Я хотел, чтобы он продолжал бесконечно, чтобы он звучал и будоражил что-то во мне. Чтобы он остался со мной. Я сунул руку в дыру, которая ранее была карманом и, разочаровавшись, растворился во тьме.
Саксофон рыдал, стоя у разбитой оземь шляпы...
Телефоны не отвечали. Небо звенело и месяц выглядел как заточенный клинок какого-то странного оружия. Из раскрытой пасти нечищеной пустой улицы раздавался вопль. Он обрывался, менялся, превращался в зов. Я слышал его. Небо будто бы нависало сильно ниже надо мной, улица поглощала меня, движимого, идущего в ее глубь. Это странное искривление пространства было ощутимо, но сложно поддавалось объяснению. Небо часто кажется низким, когда в него налили молока со снежной уличной кашей. Даже, бывает, чувствуешь себя будто в большой квартире с маленькими домиками на маленьких лилипутских улочках. Но сейчас, лишь грязно-серые мазки облаков висели отдельным слоем на прозрачной бумаге. Но и небо будто медленно падало. Улица закрывала свою пасть.
Зов превратился в истерический крик. Он срывался, вставал, бросался дальше, падал. И было в этом что-то бесконечно печальное и успокаивающее, лишь слегка тревожное. Так ты понимаешь свою присыщенность от человеческого страдания. Слезы растворялись и насыщали воздух. Крик, менял модуляцию и пронзал меня насквозь. Я хотел, чтобы он продолжал бесконечно, чтобы он звучал и будоражил что-то во мне. Чтобы он остался со мной. Я сунул руку в дыру, которая ранее была карманом и, разочаровавшись, растворился во тьме.
Саксофон рыдал, стоя у разбитой оземь шляпы...