Средний сон Петьки
Петька оголтело топил за Ельцина, но это было уже совсем другое дело. Плакать теперь поздно. Но зато какая задача перед ним стояла. Какие задачи надо было решать, чтобы вот так, моментально, осознать всю важность момента. Пережить крушение империи, переживая крушение нации. Обратить внимание на ничтожность судьбы людей, среди которых он жил, на жестокость судьбы. Ведь не смог он удержаться, отстал, потерялся, отказался, например, голосовать за американскую команду. Но ведь смог, смог. Оторопело запутавшись, вынырнул из потока и пошёл против течения. К слову, в 1996 году деньги были и у Василия Ивановича. Были, правда, очень мелкие суммы.
При его-то нужде. Но разве дело в деньгах? В том единстве и широте, которое Петьке выпало пережить? Что оставалось ему делать, если мир был настолько ужасен? И технологи были. Неужели он по большому счёту не мог найти себе применение? Ведь если даже выбор в пользу американцев невозможно было сделать. Или же можно было? Но Петька находил в себе силы вовремя оторопевать, и это компенсировало его не достигнутый до конца ужас. Он, может, просто не был достаточно глубок для понимания происходящего, поэтому всё сошлось так удачно. Просто так не бывает, да? Фурманов прав? Да нет, какая, ну какая же разница. Был выбор, и выбор оказался правильным. Поэтому не слушайте пропаганду дешёвую. Никаких выборов в России больше не будет. Россия так устроена. Столько лет жить и думать, какую страну мы построим, какую страну мы потеряли. Так и проходили пятьдесят лет - страна за страной, кризис за кризисом, время за временем, развал за развалом. Наконец поняли, чего хотели. В результате - опять кризис, опять разрушенный призрак империи. Спасти его могло только что-нибудь радикальное. Петька садился за глиняный пулемёт, наблюдал за капонирами из соломы и палок, веток и листьев. Придумывал планы. Потом разгонял и стрелял, пристраивая очередной патрон в очередной ячейке с дробью. Десятичные дроби, дробные патроны, короткие очереди, длинные очереди. Лучшие годы Петьки уже прошли, он постепенно переставал понимать, зачем он это делает. Пугал он тех, кто стал подходить к нему во время очередей, своим дурным блеском в глазах и расширившимися ноздрями. Фурманов был, наверное, прав. Лучше не мешать. Живи себе. Было в той жизни, видимо, много интересного, надо просто пережить. Василий Иванович, выходит, тоже оказался прав, хотя Петька даже не понимал, как именно тот это высказал. Вспоминать свою жизнь было тяжело. Безнадёжно. Больно было осознавать, чем это всё кончится.
Жизнь была слишком сложна, хотелось успеть взять от неё как можно больше. Самолэты из соломы, парашюты из конопли, современные автомобили, денежные знаки, доходы от ваучеров, МММ, оптовые цены, Центробанк, правительство, народное депутатство, армия, феминизм, либерализм, пацифизм - всё давалось просто так. Нужно было только принять какие-то решения. Всё было просто.
Оторопение - мать всех выборов. Перезагрузка - отец инфантильности. Богатые будут брать, бедные брать не будут. Бедные просто согласятся, им деваться некуда. А коммунисты уже тогда поняли эту простую истину. Куда они с подводной лодки денутся? Ночами Петька смотрел на звёзды, пытаясь что - то сообразить, понять и решить. Неужели так и будет вечно? Где же выход? Наконец, нашлось единственное решение, пришедшее в голову. Все вопросы надо начинать с себя. Не забывать о надписи на потолке, о тёмных людях на берегу, не бояться вспомнить свое детство, юность, даже ту счастливую пору, когда он ещё считал себя пионером, студентом самого лучшего в мире втуза, выезжал на БМРТ на полярные станции, гостил у дальних родственников в Узбекистане, жил в большом доме на московской Рублёвке, снимал всякие приветы с того света, пытался разобраться с горничными. Вынул из кармана ключи от машины. Пересёк автомобильный парк, разыскал свой "Инфинити" и уже собрался набрать код, открывающий двери гаража, - и тут увидел Котовского, который шёл ему навстречу. Он был в чёрной маске. Маска означала, что её носитель понял пятую цыганскую истину, призывающую держать зло про себя и не выпускать его наружу, иначе даже тень улыбки будет стоить соседу руки. Пётр Семёнович Исаев, сын крестьянина, поэт, сочинявший танки и хокку, понимал. Именно понимал - не знаю, можно ли так сказать про его жизненный опыт. Одна фраза, ставшая для него руководством к действию, могла бы стать моим кредо. "Человек думает, это он думает. Люди думают, ему так кажется. Как же он так устроен, неужели этого никто не замечает? Как же оторопевать, не зная как потом очухиваться? Что делать с этой безумной болью, которая каждый день просыпается во мне вместе с солнцем? Что же со мной будет, какой я стану?" Мажорный фон. И вот она, пятая цыганская истина, перед глазами.
(Конечно, Петька не собирался вставать на лыжи. Ничего такого с ним не случится. Если только по пьяни. Дело не в этом.)
Ему часто приходилось гонять на служебной машине, а кататься в парк он не любил - мешала монотонность пейзажа, нечто среднее между унылым марсианским пастбищем мимикродонов и застывшими снежинками тополиного пуха. Парк он недолюбливал. Насколько ему было известно, персонал выращивал здесь тюльпаны, газон и траву для овсянки и рассады, вкалывая в поте лица, иногда даже вместо того, чтобы проводить предвыборную кампанию. Судя по произведённому фурму, зрелище выходило незабываемое. Это означало, конечно, одно.Политики в конечном счёте обладают той же природой, пусть иной, но одинаковой. Постзобальность, если её называть так, должна быть как бы неотделима от срамного вопроса: есть ли жизнь на Марсе? И такое же марево стянуло бы всё вокруг, так что и осознать её оказалось бы сложно, и на слова сил не осталось бы. Может, в этом и есть суть, думал Петька, вглядываясь в выросшие перед ним гигантские, чуть тронутые ржавчиной шары. Вот оно. Неизбывно оголтевать, оторопевая и изредко очухиваясь. Стучаться в двери со смутным сознанием того что, может, там, за ними, этого и нет. Ты уже там. Просыпаться с рассветом. Делать вид, будто ты что-то понимаешь. Что-нибудь очень простое и важное. Надпись на дне ванны. Но что именно написано, догадаться невозможно. Может быть, ты видишь её каждую ночь. Счастлив. Уж по крайней мере счастливее, кажется, нет никого. Эй, сторож, где другие? Все в окнах, выходящих на юг. Дома открыты, запоры открыты. В окнах отражается небо. Над пропастью не по лжи. Господи, подумал Петька. Да ведь так же и я вчера, забыв оголтеть, ошарашено оторопевал, не зная ещё, как стану очухиваться. Поднялся в комнату, схватился за телефон, набрал номер, услышал длинные гудки. Вспомнил о майке. Чёрт, забыл, пропади она пропадом. Пронзительный вой рассекаемого воздуха разорвал тишину. Петька успел разглядеть за окном старого стриженного налысо человека в оранжевой куртке и в красных трениках, судя по позе - опытного кунфуиста, заметил жёлто-красные коды лампочек на столбах ограждения и, забившись в угол дивана, провалился в сон.
*** *** ***
Спал он долго, похрапывая и постзобально хихикая, словно перемалывая что то, стоящее неизмеримо выше его понимания, то ли в глубине своего чёрного сознания споря с Котовским о чём-то философском, порой переходя на повышенные тона, включая даже сирену аварийной машины, мчавшейся куда то к центру города в черноту ночи.
Иногда ему снилось, впрочем, совсем другое, например, люди, которых он никогда не видел и даже не помнил - какие-то очкастые генералы, полковники и подпоручики, таскавшие соломенные пулемёты в гробах собственного подсознания, возможно, даже помнил фамилии этих людей, потому что чем-то это напоминало шахматную партию, когда ты выставляешь какую-нибудь пешку на доску, вместо ферзя, конь оказывается в совершенно неожиданной позиции, принимая на себя всю силу атаки противника, пешка переходит в следующую, проходную клетку, становится ферзём, король уже в королевской ложе, он побеждает, да, именно так: побеждает "Риголетто" Massachusetts из коллекции памяти, которую ты собирал всю жизнь, царь берёт верх, все аплодируют, Пол Маккарти рассказывает, что зимой, лёжа в кровати с включённым на полную мощность торшером, думает о тебе, о том, через что ты прошёл, кем ты стал, откуда это во всех нас, мы так и не достигли просветления, оторопеваем по-старинке, для проформы, не ходим на политинформации, крадем бухло и звоним на работу, или куда там ещё обычно звонят те, кто только что получил три года исправительной колонии, подрёмывая в нагретой солнцем тишине, постепенно приходя в себя, вертя головой во все стороны, втягивая аромат со стороны стоянки, тихо напевая затёртый мотив, ни о чем не думая, наслаждаясь мгновениями безмятежной стабильности, отхлебывая из высокого стакана, глядя в небо, считая звёзды, покачиваясь в такт музыке, просто потому, понимаешь, понятно, хорошо, подумать только, какие мысли иногда лезут в голову, глаза закрываются, думать не хочется совсем, это как расслабление, очень приятное, можно расслабиться по любому поводу, замереть и ждать, ждать непонятно чего, отдашь должное тому, у кого мысли ясные, сухие и пустые, тогда, пожалуй, сможешь разобраться и с миром, радостно глядя в окружающее, находя в нём всё больше смыслов, всегда быть на ногах, двигаться в любом направлении, пока не наступит время сна, пробираясь в густом полумраке мимо бледно освещенных дверей, на которые смотрит только чёрный кот, идущий рядом, мимо припаркованных на площадке автомобилей, переходя в некое подобие транса, выходя наконец на шоссе, короткое и прямое, над которым порхают редкие белые искры, мимо работающих на холостом ходу фритюрниц, поглядывая на проплывающие вдоль обочин деревья, преодолевая встречный поток машин, сворачивая с шоссе на просёлочную дорогу, напоминающую скорее брусчатку у замковых ворот, чем асфальт, вписываешься в какой-то ряд, плавно продолжающийся вдоль высокой кирпичной стены, многоярусное перекрытие, край одной из стен отсутствует, наверху огромные красные ворота, отчего-то крашеные в голубой цвет, подъезжаешь к ним, въезжаем внутрь, поворачиваем и продолжаем движение по красной дорожке, похожей на ленточку, вылезая по бокам здания, проезжаем двор, бассейн с настоящей водой, отгороженный от основного пространства двухметровыми дощатыми заборами, ёлочками и кустами, притормаживаем возле красных столов, за которыми пьют самогон Чапаев и Котовский, едем дальше, останавливаемся, раз уж приехали, выпиваем по рюмке перед сном, закуриваем, слушаем треск сверчков, пару раз сворачиваем куда-то влево, поднимаемся по мраморной лестнице, придерживаясь за никелированные перила, попадаем в просторный светлый коридор, проходим по ковровой дорожке и оказываемся перед входной дверью.
При его-то нужде. Но разве дело в деньгах? В том единстве и широте, которое Петьке выпало пережить? Что оставалось ему делать, если мир был настолько ужасен? И технологи были. Неужели он по большому счёту не мог найти себе применение? Ведь если даже выбор в пользу американцев невозможно было сделать. Или же можно было? Но Петька находил в себе силы вовремя оторопевать, и это компенсировало его не достигнутый до конца ужас. Он, может, просто не был достаточно глубок для понимания происходящего, поэтому всё сошлось так удачно. Просто так не бывает, да? Фурманов прав? Да нет, какая, ну какая же разница. Был выбор, и выбор оказался правильным. Поэтому не слушайте пропаганду дешёвую. Никаких выборов в России больше не будет. Россия так устроена. Столько лет жить и думать, какую страну мы построим, какую страну мы потеряли. Так и проходили пятьдесят лет - страна за страной, кризис за кризисом, время за временем, развал за развалом. Наконец поняли, чего хотели. В результате - опять кризис, опять разрушенный призрак империи. Спасти его могло только что-нибудь радикальное. Петька садился за глиняный пулемёт, наблюдал за капонирами из соломы и палок, веток и листьев. Придумывал планы. Потом разгонял и стрелял, пристраивая очередной патрон в очередной ячейке с дробью. Десятичные дроби, дробные патроны, короткие очереди, длинные очереди. Лучшие годы Петьки уже прошли, он постепенно переставал понимать, зачем он это делает. Пугал он тех, кто стал подходить к нему во время очередей, своим дурным блеском в глазах и расширившимися ноздрями. Фурманов был, наверное, прав. Лучше не мешать. Живи себе. Было в той жизни, видимо, много интересного, надо просто пережить. Василий Иванович, выходит, тоже оказался прав, хотя Петька даже не понимал, как именно тот это высказал. Вспоминать свою жизнь было тяжело. Безнадёжно. Больно было осознавать, чем это всё кончится.
Жизнь была слишком сложна, хотелось успеть взять от неё как можно больше. Самолэты из соломы, парашюты из конопли, современные автомобили, денежные знаки, доходы от ваучеров, МММ, оптовые цены, Центробанк, правительство, народное депутатство, армия, феминизм, либерализм, пацифизм - всё давалось просто так. Нужно было только принять какие-то решения. Всё было просто.
Оторопение - мать всех выборов. Перезагрузка - отец инфантильности. Богатые будут брать, бедные брать не будут. Бедные просто согласятся, им деваться некуда. А коммунисты уже тогда поняли эту простую истину. Куда они с подводной лодки денутся? Ночами Петька смотрел на звёзды, пытаясь что - то сообразить, понять и решить. Неужели так и будет вечно? Где же выход? Наконец, нашлось единственное решение, пришедшее в голову. Все вопросы надо начинать с себя. Не забывать о надписи на потолке, о тёмных людях на берегу, не бояться вспомнить свое детство, юность, даже ту счастливую пору, когда он ещё считал себя пионером, студентом самого лучшего в мире втуза, выезжал на БМРТ на полярные станции, гостил у дальних родственников в Узбекистане, жил в большом доме на московской Рублёвке, снимал всякие приветы с того света, пытался разобраться с горничными. Вынул из кармана ключи от машины. Пересёк автомобильный парк, разыскал свой "Инфинити" и уже собрался набрать код, открывающий двери гаража, - и тут увидел Котовского, который шёл ему навстречу. Он был в чёрной маске. Маска означала, что её носитель понял пятую цыганскую истину, призывающую держать зло про себя и не выпускать его наружу, иначе даже тень улыбки будет стоить соседу руки. Пётр Семёнович Исаев, сын крестьянина, поэт, сочинявший танки и хокку, понимал. Именно понимал - не знаю, можно ли так сказать про его жизненный опыт. Одна фраза, ставшая для него руководством к действию, могла бы стать моим кредо. "Человек думает, это он думает. Люди думают, ему так кажется. Как же он так устроен, неужели этого никто не замечает? Как же оторопевать, не зная как потом очухиваться? Что делать с этой безумной болью, которая каждый день просыпается во мне вместе с солнцем? Что же со мной будет, какой я стану?" Мажорный фон. И вот она, пятая цыганская истина, перед глазами.
(Конечно, Петька не собирался вставать на лыжи. Ничего такого с ним не случится. Если только по пьяни. Дело не в этом.)
Ему часто приходилось гонять на служебной машине, а кататься в парк он не любил - мешала монотонность пейзажа, нечто среднее между унылым марсианским пастбищем мимикродонов и застывшими снежинками тополиного пуха. Парк он недолюбливал. Насколько ему было известно, персонал выращивал здесь тюльпаны, газон и траву для овсянки и рассады, вкалывая в поте лица, иногда даже вместо того, чтобы проводить предвыборную кампанию. Судя по произведённому фурму, зрелище выходило незабываемое. Это означало, конечно, одно.Политики в конечном счёте обладают той же природой, пусть иной, но одинаковой. Постзобальность, если её называть так, должна быть как бы неотделима от срамного вопроса: есть ли жизнь на Марсе? И такое же марево стянуло бы всё вокруг, так что и осознать её оказалось бы сложно, и на слова сил не осталось бы. Может, в этом и есть суть, думал Петька, вглядываясь в выросшие перед ним гигантские, чуть тронутые ржавчиной шары. Вот оно. Неизбывно оголтевать, оторопевая и изредко очухиваясь. Стучаться в двери со смутным сознанием того что, может, там, за ними, этого и нет. Ты уже там. Просыпаться с рассветом. Делать вид, будто ты что-то понимаешь. Что-нибудь очень простое и важное. Надпись на дне ванны. Но что именно написано, догадаться невозможно. Может быть, ты видишь её каждую ночь. Счастлив. Уж по крайней мере счастливее, кажется, нет никого. Эй, сторож, где другие? Все в окнах, выходящих на юг. Дома открыты, запоры открыты. В окнах отражается небо. Над пропастью не по лжи. Господи, подумал Петька. Да ведь так же и я вчера, забыв оголтеть, ошарашено оторопевал, не зная ещё, как стану очухиваться. Поднялся в комнату, схватился за телефон, набрал номер, услышал длинные гудки. Вспомнил о майке. Чёрт, забыл, пропади она пропадом. Пронзительный вой рассекаемого воздуха разорвал тишину. Петька успел разглядеть за окном старого стриженного налысо человека в оранжевой куртке и в красных трениках, судя по позе - опытного кунфуиста, заметил жёлто-красные коды лампочек на столбах ограждения и, забившись в угол дивана, провалился в сон.
*** *** ***
Спал он долго, похрапывая и постзобально хихикая, словно перемалывая что то, стоящее неизмеримо выше его понимания, то ли в глубине своего чёрного сознания споря с Котовским о чём-то философском, порой переходя на повышенные тона, включая даже сирену аварийной машины, мчавшейся куда то к центру города в черноту ночи.
Иногда ему снилось, впрочем, совсем другое, например, люди, которых он никогда не видел и даже не помнил - какие-то очкастые генералы, полковники и подпоручики, таскавшие соломенные пулемёты в гробах собственного подсознания, возможно, даже помнил фамилии этих людей, потому что чем-то это напоминало шахматную партию, когда ты выставляешь какую-нибудь пешку на доску, вместо ферзя, конь оказывается в совершенно неожиданной позиции, принимая на себя всю силу атаки противника, пешка переходит в следующую, проходную клетку, становится ферзём, король уже в королевской ложе, он побеждает, да, именно так: побеждает "Риголетто" Massachusetts из коллекции памяти, которую ты собирал всю жизнь, царь берёт верх, все аплодируют, Пол Маккарти рассказывает, что зимой, лёжа в кровати с включённым на полную мощность торшером, думает о тебе, о том, через что ты прошёл, кем ты стал, откуда это во всех нас, мы так и не достигли просветления, оторопеваем по-старинке, для проформы, не ходим на политинформации, крадем бухло и звоним на работу, или куда там ещё обычно звонят те, кто только что получил три года исправительной колонии, подрёмывая в нагретой солнцем тишине, постепенно приходя в себя, вертя головой во все стороны, втягивая аромат со стороны стоянки, тихо напевая затёртый мотив, ни о чем не думая, наслаждаясь мгновениями безмятежной стабильности, отхлебывая из высокого стакана, глядя в небо, считая звёзды, покачиваясь в такт музыке, просто потому, понимаешь, понятно, хорошо, подумать только, какие мысли иногда лезут в голову, глаза закрываются, думать не хочется совсем, это как расслабление, очень приятное, можно расслабиться по любому поводу, замереть и ждать, ждать непонятно чего, отдашь должное тому, у кого мысли ясные, сухие и пустые, тогда, пожалуй, сможешь разобраться и с миром, радостно глядя в окружающее, находя в нём всё больше смыслов, всегда быть на ногах, двигаться в любом направлении, пока не наступит время сна, пробираясь в густом полумраке мимо бледно освещенных дверей, на которые смотрит только чёрный кот, идущий рядом, мимо припаркованных на площадке автомобилей, переходя в некое подобие транса, выходя наконец на шоссе, короткое и прямое, над которым порхают редкие белые искры, мимо работающих на холостом ходу фритюрниц, поглядывая на проплывающие вдоль обочин деревья, преодолевая встречный поток машин, сворачивая с шоссе на просёлочную дорогу, напоминающую скорее брусчатку у замковых ворот, чем асфальт, вписываешься в какой-то ряд, плавно продолжающийся вдоль высокой кирпичной стены, многоярусное перекрытие, край одной из стен отсутствует, наверху огромные красные ворота, отчего-то крашеные в голубой цвет, подъезжаешь к ним, въезжаем внутрь, поворачиваем и продолжаем движение по красной дорожке, похожей на ленточку, вылезая по бокам здания, проезжаем двор, бассейн с настоящей водой, отгороженный от основного пространства двухметровыми дощатыми заборами, ёлочками и кустами, притормаживаем возле красных столов, за которыми пьют самогон Чапаев и Котовский, едем дальше, останавливаемся, раз уж приехали, выпиваем по рюмке перед сном, закуриваем, слушаем треск сверчков, пару раз сворачиваем куда-то влево, поднимаемся по мраморной лестнице, придерживаясь за никелированные перила, попадаем в просторный светлый коридор, проходим по ковровой дорожке и оказываемся перед входной дверью.