Петька рассуждает об анатмане
Много времени прошло, пока я стал настоящим Учителем. И вот по этой линии - у нас это называлось образованием - я и уехал. Так и живем - крутимся, а главное, видим. То есть, оглядываемся иногда назад, в прошлое. Вдруг ни с того ни сего откуда-то всплывают разные предметы, слова, лица, поступки. И как ты ни тупигоричиваешь свое старое, видишь, вспоминаешь, все вспоминается и сам собой представляешь, каким был, когда этот человек что-то сделал, или тебе кто-нибудь что сказал, независимо от твоих желаний. И теперь ясно, где и как. Просто вспомнишь и увидишь. Я этот свет и вижу теперь каждый день. И я счастлив. Да. Потому что у меня есть сознание, не похожее ни на что в мире. А какое ощущение счастья - мы-то знаем. У многих из нас. Я тоже как бы живу сознанием. Кажется, нет такой вещи, на которую бы оно не влияло. Абсолютно. Почти ни одно действие без него нельзя было бы совершить.
Но самое главное - всё, чем оно живет, одинаково ценится им. Может, для другого это несущественно. Хотя какая там правда? Какая там, к черту, правда! «Потому и говорят, они всегда правы, потому и счастливы, - утешая, одновременно лихорадочно размышлял я. - Потому-то, оказывается, за всё в ответе я сам - за вчерашний, позавчерашний и весь завтрашний день тоже. Это «я» всего лишь наблюдатель, который старается объяснить себе, зачем живёт. Когда-то ведь ведь должен я был кем-нибудь стать, создать это своё сознание. А истина? Откуда она, такая, взялась? Может быть, оттого, чтоб я не понимая, её искал? Как учёный, например. Самому себе объяснить. Кто я на самом деле. Творец или просто наблюдатель? Вот это и есть самое интересное. Не знаю. Бывает, соберусь с мыслями - и точно, понимаю, откуда что взялось. Потом смотрю на себя со стороны - мне и смешно, у-у, умник, больной на всю голову, получается. Впрочем, может, я всё это сочинил. Как если бы объяснял ребёнку, почему одни пуговицы разноцветные, другие коричневые, те зеленые и так далее. Или, наоборот, человеку объяснял, чтобы он дал в морду какому-нибудь бугаю. Нет, враньё. Всё это не про меня. В этот раз правда - про моё сознание - как оно может понимать чужое и понимать самого себя. Вот как это. Именно так». Да, такой сумбур и сумрак в мою душу ворвался, кажется, впервые в жизни. «Где я такое видел? Или читал? Вроде нет, но так хочется верить». И всё вдруг увидел. На самом пределе детского восприятия. Наверно, тогда я и научился различать черноту своих сегодняшних снов и безобразные тени этих вчерашних дум. Перед тем как закрылись глаза и сознание ушло из реальности.
Оторопело переписав всю эту галиматью, Петька наконец понял, чего все так боятся. Понял, до какой степени это сильнее их. Отступать было поздно - он увидел и запомнил то, чему учил этот ясный свет. Навсегда. Приняв какое-то внутреннее решение. Выбор ведь делать было уже поздно. Ошибка, которая произошла, была единственной - такого исхода Петька, впрочем, тоже не ожидал. Он и не думал о последствиях - просто смотрел и слушал, словно перед ним был чистый экран, перед которым вспыхивали черно-белые сполохи бледного пламени. Смотрел и слышал. Что бы ни происходило вокруг. Слушал, слушал и понял: есть одно, во что ему надо верить всегда. Чтобы не случилось плохого. Даже если его сознание теперь уже ни при чем. Такая цель и определяла его путь. Он нашел цель. За ним осталось право решать, куда пойти и зачем, пусть хоть вся Вселенная будет на его стороне. После этого он решил оставить, наконец, стены школы, которые чуть не свели его с ума, поплелся в общежитие, улегся на свою кровать и стал думтать о надписи на потолке. Слова, из которых состояла надпись, были понятны, да он и раньше знал их значение, просто не представлял, насколько оно огромно. Ведь здесь никогда не говорилось: надо кому-то подчиняться. Никогда. Речь шла, скорее, об абсолютной ценности и абсолютном значении. О тех сторонах своей личности, которым можно доверять. Еще была тайна слова. Из всех смыслов, связанных с ним, только одно оставалось непонятным: зачем учитель поставил эту фразу. Все остальные давно были известны. Такие же туманные, как в других местах. Вот их он понимал и без слов, и даже помнил с детства. Например, слово «ничего» было «берестой». Оно означало, что через него ничего не может пройти. Сначала его значения никто не понимал, потом поняли - кто. Про самого Петьку не знали ни того, ни другого. Даже того, что на самом деле его зовут Пётр Семёнович Исаев. Даже того, что было сказано на кладбище в колумбарии. Нет. Никто ничего никогда про него не знал. Только Учитель. Подолгу не говорил, а с Петькой старался общаться редко - из уважения к его наставнику, Петька часто в ночной тишине стоял у входа в его кабинет, чувствуя на себе взгляды учеников, глядя на их склонённые перед Учителем головы, ждал, когда тот выйдет в коридор и заговорит с кем надо. Он не мог видеть Учителя, всё, кто мог, молчали, надеясь, видимо, постичь тайну молчанием. Потому что зачем тогда вообще говорить? Нет большей тайны, которую можно было бы постичь молчаньем. Так говорили когда-то. И теперь Петька тоже так считал. Пока его не стал учить Учитель Пушкин. Слова Пушкина казались тоже загадочными. Зачем писал Пушкин на стене сортира? Этого Петька не понял. Зато точно понял другое - по-настоящему важно всё остальное, про что говорил Учитель, иначе ничего из этого не было. Ничего не надо было рассказывать. Ничего. Ни себе самому, совсем ни другим. Надо было только смотреть и слушать. Учитель понимал то же самое. Поэтому Петька решил стать Учеником. Чтобы слышать, но не слушать. Тогда только Учитель мог открыть ему эту тайну. Но разве мог он сам? Он же и был тайной, говорил Пушкин, в каждом из нас. Поэтому никто ничего никому не рассказывал. Ни про себя, ни про других. Потому, наверно, они и все тут и оказались. Видимо, не хотел Петька ничего знать, потому что знал всё про всех.
Пятый цыганский барон Буддулай-лама фон Юнгерн-Тавастштернберг, Скрепосталиногорская обитель, канун белой горячки… И тот день тоже был белым, хотя мы помним только сумерки и странную зеленую прохладу в душе, после того как мы пили много пунша, вина кометы брызнул ток, всю память сломал, явь тоже, следом была вечная тьма. Где все это было, никогда никому нельзя было рассказать. Никому. Нельзя было просто так признаться, будто ты помнишь что-то про ту часть своей души, откуда ушла любовь. Любви всегда не хватало для нашей жизни, любой влюблённый жил только ею, пуская свою любовь и своё сердце на ветер, можно сказать, весь мир был им самим, разве что это мог быть не один мир, состоящий из них всех, ведь для того чтобы существовало хоть одно отдельное «я», нужно, чтобы не существовало другого, так по крайней мере казалось. А ведь сколько было тех, кого все считали богами.
Но самое главное - всё, чем оно живет, одинаково ценится им. Может, для другого это несущественно. Хотя какая там правда? Какая там, к черту, правда! «Потому и говорят, они всегда правы, потому и счастливы, - утешая, одновременно лихорадочно размышлял я. - Потому-то, оказывается, за всё в ответе я сам - за вчерашний, позавчерашний и весь завтрашний день тоже. Это «я» всего лишь наблюдатель, который старается объяснить себе, зачем живёт. Когда-то ведь ведь должен я был кем-нибудь стать, создать это своё сознание. А истина? Откуда она, такая, взялась? Может быть, оттого, чтоб я не понимая, её искал? Как учёный, например. Самому себе объяснить. Кто я на самом деле. Творец или просто наблюдатель? Вот это и есть самое интересное. Не знаю. Бывает, соберусь с мыслями - и точно, понимаю, откуда что взялось. Потом смотрю на себя со стороны - мне и смешно, у-у, умник, больной на всю голову, получается. Впрочем, может, я всё это сочинил. Как если бы объяснял ребёнку, почему одни пуговицы разноцветные, другие коричневые, те зеленые и так далее. Или, наоборот, человеку объяснял, чтобы он дал в морду какому-нибудь бугаю. Нет, враньё. Всё это не про меня. В этот раз правда - про моё сознание - как оно может понимать чужое и понимать самого себя. Вот как это. Именно так». Да, такой сумбур и сумрак в мою душу ворвался, кажется, впервые в жизни. «Где я такое видел? Или читал? Вроде нет, но так хочется верить». И всё вдруг увидел. На самом пределе детского восприятия. Наверно, тогда я и научился различать черноту своих сегодняшних снов и безобразные тени этих вчерашних дум. Перед тем как закрылись глаза и сознание ушло из реальности.
Оторопело переписав всю эту галиматью, Петька наконец понял, чего все так боятся. Понял, до какой степени это сильнее их. Отступать было поздно - он увидел и запомнил то, чему учил этот ясный свет. Навсегда. Приняв какое-то внутреннее решение. Выбор ведь делать было уже поздно. Ошибка, которая произошла, была единственной - такого исхода Петька, впрочем, тоже не ожидал. Он и не думал о последствиях - просто смотрел и слушал, словно перед ним был чистый экран, перед которым вспыхивали черно-белые сполохи бледного пламени. Смотрел и слышал. Что бы ни происходило вокруг. Слушал, слушал и понял: есть одно, во что ему надо верить всегда. Чтобы не случилось плохого. Даже если его сознание теперь уже ни при чем. Такая цель и определяла его путь. Он нашел цель. За ним осталось право решать, куда пойти и зачем, пусть хоть вся Вселенная будет на его стороне. После этого он решил оставить, наконец, стены школы, которые чуть не свели его с ума, поплелся в общежитие, улегся на свою кровать и стал думтать о надписи на потолке. Слова, из которых состояла надпись, были понятны, да он и раньше знал их значение, просто не представлял, насколько оно огромно. Ведь здесь никогда не говорилось: надо кому-то подчиняться. Никогда. Речь шла, скорее, об абсолютной ценности и абсолютном значении. О тех сторонах своей личности, которым можно доверять. Еще была тайна слова. Из всех смыслов, связанных с ним, только одно оставалось непонятным: зачем учитель поставил эту фразу. Все остальные давно были известны. Такие же туманные, как в других местах. Вот их он понимал и без слов, и даже помнил с детства. Например, слово «ничего» было «берестой». Оно означало, что через него ничего не может пройти. Сначала его значения никто не понимал, потом поняли - кто. Про самого Петьку не знали ни того, ни другого. Даже того, что на самом деле его зовут Пётр Семёнович Исаев. Даже того, что было сказано на кладбище в колумбарии. Нет. Никто ничего никогда про него не знал. Только Учитель. Подолгу не говорил, а с Петькой старался общаться редко - из уважения к его наставнику, Петька часто в ночной тишине стоял у входа в его кабинет, чувствуя на себе взгляды учеников, глядя на их склонённые перед Учителем головы, ждал, когда тот выйдет в коридор и заговорит с кем надо. Он не мог видеть Учителя, всё, кто мог, молчали, надеясь, видимо, постичь тайну молчанием. Потому что зачем тогда вообще говорить? Нет большей тайны, которую можно было бы постичь молчаньем. Так говорили когда-то. И теперь Петька тоже так считал. Пока его не стал учить Учитель Пушкин. Слова Пушкина казались тоже загадочными. Зачем писал Пушкин на стене сортира? Этого Петька не понял. Зато точно понял другое - по-настоящему важно всё остальное, про что говорил Учитель, иначе ничего из этого не было. Ничего не надо было рассказывать. Ничего. Ни себе самому, совсем ни другим. Надо было только смотреть и слушать. Учитель понимал то же самое. Поэтому Петька решил стать Учеником. Чтобы слышать, но не слушать. Тогда только Учитель мог открыть ему эту тайну. Но разве мог он сам? Он же и был тайной, говорил Пушкин, в каждом из нас. Поэтому никто ничего никому не рассказывал. Ни про себя, ни про других. Потому, наверно, они и все тут и оказались. Видимо, не хотел Петька ничего знать, потому что знал всё про всех.
Пятый цыганский барон Буддулай-лама фон Юнгерн-Тавастштернберг, Скрепосталиногорская обитель, канун белой горячки… И тот день тоже был белым, хотя мы помним только сумерки и странную зеленую прохладу в душе, после того как мы пили много пунша, вина кометы брызнул ток, всю память сломал, явь тоже, следом была вечная тьма. Где все это было, никогда никому нельзя было рассказать. Никому. Нельзя было просто так признаться, будто ты помнишь что-то про ту часть своей души, откуда ушла любовь. Любви всегда не хватало для нашей жизни, любой влюблённый жил только ею, пуская свою любовь и своё сердце на ветер, можно сказать, весь мир был им самим, разве что это мог быть не один мир, состоящий из них всех, ведь для того чтобы существовало хоть одно отдельное «я», нужно, чтобы не существовало другого, так по крайней мере казалось. А ведь сколько было тех, кого все считали богами.