Отражения
«Грикинд сегодня?» - лениво поинтересовался Абдулла. Но я посмотрел в его налитые кровью глаза и кивнул. Я всегда отвечал «Грикинд сегодня». Несмотря на ужас, который внушало Абдулле само это слово, это был один из моих немногих способов добиться от него ответа. «До свидания», - сказал Абдулла. - «Когда получу ответ, выйду с вами поговорить. А пока прошу меня не беспокоить». С этими словами он повернулся и ушел. Так заканчивались наши беседы - но я знал, что всё это на самом деле слова. Теперь я работал с ним каждый день - и с каждым днём к нему возвращалось всё меньше сил. Большую часть дня он спал, приходя в себя после каждого нового толчка, и я мог в это время спокойно работать. Однако в один из дней, когда он впал в сонное оцепенение, я заметил в его душе первый всплеск недовольства, ярости и бессилия. В тот день я задал вопрос, который постоянно мучил меня с тех пор, как я перестал посещать занятия: «Абдулла, ведь работа у вас, наверно, очень скучная и однообразная?» Он вздрогнул, словно его ударили, и уставился на меня в полном недоумении. Потом на его лице мелькнула тень улыбки. «Работа? Не то слово». Он криво усмехнулся. - «Она, - сказал он, - она восхитительна».
Некоторое время он молчал. «Ты ведь знаешь, что такое работа, Петька?» Я кивнул. «Тогда, - сказал он, - скажи: зачем человеку необходимо на самом деле работать?» Я пожал плечами. Василий Иванович опять улыбнулся. - «Понимаешь ли ты, - сказал он, - что человек рождается для труда? Что он с рождения в каком- то смысле запрограммирован на труд? Что рождение - это, в конце концов, труд, по-английски ведь называется деторождение labour?»
Я задумался. Гиркинд был прав. Разумеется, труд действительно есть всегда. И всё-таки каким образом можно было сделать его занятием, это было совершенно непонятно. Когда мы с Василием Ивановичем вышли из школы, он вдруг сказал: «Петька, а ведь ты мне жизнь спас. В общем-то, ты правильно всё понял. Только не надо в пионерлагеря ходить. Здесь этого лучше не делать». Он поглядел на меня в упор. «Понял?» Я ничего не понял. - «Понятно?» - повторил он. - «Понятно».
Мы пошли домой. Во дворе он опять остановил меня. «Гиркинд был прав», - сказал я. - «В каком смысле?»- спросил Василий Иванович. - «В том, что человек должен работать. Всё остальное просто слова. А что такое работа? Ведь это продолжение труда». Василий Иванович кивнул. Мы пошли к его дому. Я всё думал о той таинственной работе, которую уготовила мне судьба.
И мне показалось, что сегодня я её понял. Жизнь начинается с того, что человек что-то делает. У него возникает некое предназначение. С ним что-то происходит. И вот постепенно из этого делается труд. Или, другими словами, начинается процесс, в ходе которого человек должен выработать определённые навыки для деятельности, которая приведёт его в жизнь. Примерно то же самое происходит с человеком в реальной жизни. И с ним постоянно случается то, что в литературе обычно называется случаем. И затем из этого примера развивается определённая философия. И она, в свою очередь, является результатом той деятельности, которой человек занят. Именно поэтому писатель и смотрит на свою жизнь как бы сквозь кривое стекло. Сквозь бесконечно малое, и чем дальше, тем чаще и отчётливее.
Но ведь жизнь можно и рассматривать на расстоянии. Просто, чтобы понять её, нужно на несколько мгновений стать Василием Ивановичем. И тогда начнёт открываться очень многое, не замеченное в жизни и никому, в сущности, не нужное. И тогда, может быть, вы поймёте то, что автор трактата о японских линиях считает подлинным китайским искусством: различие между гуанъанем и гуйфанем (слово в самом деле китайское, хотя кэйнин по- китайски - "гимнаст").
Я спросил у Василия Ивановича:
- Может ли собака вступить в КПСС? - А Василий Иванович в ответ сказал: “Ни в коем случае! Если вы ещё помните, Пётр, в последнее время везде объявляли амнистию, не так ли? И даже Чубайс изменил свой партийный профиль. Я вам больше скажу, Пётр, есть такая станция метро "Первопрестольная". И вот по этой станции ездит наряд милиции с собакой. Понимаете? С собакой. Можете себе представить, какой там бой? А теперь представьте себе солдатские концерты, где играет собака. Понимаете? Собака. И это на всю Москву, Петр, на всю Москву! Вот так, Пётр! Вот так. Да».
Я оторопело смотрел на Василия Ивановича, а он продолжал: «Не удивляйтесь. Я уже не первый раз встречаю такое. Когда я учился в Технологическом, всё было не так. Ни о какой свободе в те годы не могло быть и речи. В фундаментальном учебнике по современной истории даже не упоминается о капитализме. Там очень строго. Раз уж я начал с того, что не помню, как я вступал в КПСС, то позвольте напомнить вам. Если кто-нибудь из вас вступал в КПСС, надеюсь, вы меня извините. Я всегда относился к этому с недоверием. И сейчас не доверяю. Но я никогда не забуду урока, который преподал мне Сталин. Сталин - великий человек, но в то же время он очень строгий человек. Особенно с людьми. Он многих расставил по своим местам. Поверьте, мне приходилось очень трудно. В коммунистические ряды я вступил совсем зелёным человеком. Но, несмотря ни на что, я вам скажу, я никогда не испытывал чувства, что я арестован. Никогда. Мне кажется, что у меня был защитный пулемёт, который я носил на груди. Да, я считаю Сталина настоящим учителем. И он должен им оставаться».
Я остолбенел. Только после этого я вспомнил, что эти слова я уже слышал. И только сейчас я вспомнил, о ком они. Настоящее имя Сталина было Сталлинн. Уже одно это означало, что он как-то связан с моей тайной. Я понял, что больше никогда не могу даже в мыслях произнести это тайное имя. Это было страшной догадкой. Если бы я не умел подавлять свои мысли, моё тело просто рассыпалось бы на части. Но, к счастью, эти способности и не были мне нужны.
- Когда люди лишаются возможности думать, у них проявляется ужасное свойство. У них ослабевает воля. И тогда их воля становится силой. Или, наоборот, ослабевает их сила, и тогда возникает воля. В конце концов, какая разница? Они могут становиться слабее или сильнее - от этого не меняется их сущность. Это вечные составляющие жизни. Это её основа. Нам с ними приходится жить бок о бок. Нам приходится хотя бы изредка делать между ними видимые различия, чтобы они могли принести элементарные блага. За ними мы можем наблюдать: вот они идут, машут нам руками и громко орут. Вот, ползут по стене. Вот, стоят на цыпочках. Вот, болтают ногами в воздухе. И так до тех пор, пока у них не заканчивается воля. Вот и всё. А с мозгами такого никогда не происходит. Они всегда остаются прежними. Я даже немного жалею, что мне досталось именно это тело. Но и здесь есть свои плюсы. Если не считать того, что моя память как была памятью Максима, так и осталась. А значит, ничто из того, о чём я вспоминаю, не попадает в эти проклятые мешки для мозга. Я почти всегда помню одну и ту же вещь - что интересно, это остаётся со мной до самой смерти.
Василий Иванович снова молча кивнул, и я продолжал: - Мы часто понимаем, что всё, что мы чувствовали, с нами происходило. Мы чувствуем обиду. Мы испытываем гнев. Но ещё мы осознаём, что всё то, что нам хотелось бы пережить, уже случилось. Гиркинд сказал, что у вас нет никаких мыслей, которые приходят к вам из будущего. Вы не можете заглянуть в себя. Но ваша память неотличима от вашего прошлого и похожа на его отражение. Зеркало есть проекция отражения ума в зеркале чувственного опыта. Так же обстоит дело и с тем, что мне вспоминается. Понимаете, если вам что-нибудь снится, то этот сон ещё не стал вашим опытом. Я же вижу сон так, как он снится другим людям. И он становится моим опытом. У меня нет никаких вариантов. Я просто говорю о том, что происходит.
На этот раз оторопел Василий Иванович. По его щеке потекла большая прозрачная капля, и я увидел в ней своё отражение. Я вздрогнул и улыбнулся.