Генезис надписи на потолке (московский период)
Петька спросил: А что, есть такое? Вот ты сам - это ведь тоже империя. Империя клеток, микрофлоры кишечника, вирусов и бактерий. Ты, наверно и сам об этом думал? Империя клеток. Но ты ведь не хочешь быть клеткой, да? И я тоже. Мы все хотим стать империей - только разные способы выбираем... А вот ты можешь сказать, что есть империя? Я хочу быть императором. И я тоже - как ни крути - хочу стать единственным императором. Но я не хочу быть ничьим императором. Я сам по себе - и мне достаточно этого понимания... А ты хочешь? Я хочу, чтобы я был сам по себе. А ты?
Поручик привычным движением переложил серебряный портсигар из кармана своих гусарских рейтуз в нагрудный карман черкески и призадумался. Он вспомнил про своего старого знакомого, который жил в Париже и был похож на русского эмигранта из-за своей привычки носить с собой портсигар, набитый папиросами «Смычка». Этот приятель, по его словам - а он в этом не сомневался - был великим писателем и знатоком русской литературы. Его звали Жюль-Поль Верн. С детства знакомый с бретонским языком, тот был очень начитан в русской литературе - и, когда поручик однажды рассказал ему про свой роман «Похождения Невзорова», Жюль-Поль Верн сказал: «Вы знаете, я не читал ничего подобного. Но мне кажется - вы очень близко подобрались к истине... Вот вы пишете о том, что человек должен жить не только ради себя. Но ведь это же и есть жизнь? Разве нет? Разве мы все не делаем так, чтобы нас любили? И что мы сами при этом чувствуем?» Поручик тогда промолчал. Но он помнил его слова: «Жизнь есть любовь. Если человек живет, чтобы любить и быть любимым - значит ли это что-нибудь? Или для вас важнее повторение мантры "Учение Маркса истинно, потому что оно верно!", что ли?» Поручик ответил: «Не знаю. Наверное, так... Но вы знаете, в жизни всё сложнее...» И тогда Жюль-Поль Верн спросил: «А вот скажите мне - что такое любовь? И кто ее любит? Вы?» Поручик не знал, что сказать. Он вспомнил Наташу Ростову после бала, когда та, раскрасневшаяся и потная, обсуждала Три источника любви к пролетариату - и понял, что никогда не понимал их. И тогда он вспомнил про то, что говорил ему однажды доктор. «Вот вы говорите: любовь есть чувство... Но разве не существует чувства долга, любви к партии, любви к Отечеству?» - сказал он. «А что такое долг? Это когда ты не хочешь, чтобы тебя убили. Вот что это такое - и больше ничего»,- ответил Жюль-Поль Верн. Поручик понял, что он бубнил свои мысли вслух и не заметил этого. «Вот именно», - ответил он, чувствуя себя очень глупо и неловко в этой нелепой ситуации...
Потом они с Жюлем-Полем спускались в метро на станцию «Площадь Несогласия» и говорили о литературе, а когда выходили из метро и шли по мокрому тротуару мимо домов с красными флагами над крышами - он увидел Ленина. Тот, как обычно, шёл в простой рабочей кепке; из обоих карманов его пролетарского пиджака торчало по три кепки. В руках он держал кепку поменьше, в которой были спрятаны два револьвера. Поручик подумал тогда: «Вот так и мы... Но ведь это только кажется, что у нас есть выбор - а на самом деле мы все рабы своей воли... Рабы своих представлений о воле, о свободе, о свободе воли, о воле к свободе. Но всё это, как некогда сказал викинг Амлоди в "пряди о кеннингах", «слова, слова, слова». И даже если это так - что с того? Я не знаю, кто такой этот Ленин. Но я точно уверен в том, что я его никогда больше не увижу, даже если мне будет очень-очень нужно. А вот Наташа Ростова - она меня увидит непременно... И я буду любить ее, и она меня. Я знаю это точно... Но что это значит? И почему я так уверен в том, как она ко мне относится?» Поручик задумался. «"После бала", - так, кажется, один артиллерийский поручик назвал свой опус, сардонически ухмыляясь и представляя усмешки редакторов и гогот пролетариев после отмены Гротовой орфографии - а не в создании ли такого рода каламбуров и была цель всей этой орфографической реформы?» - подумалось поручику - «country matters, дела подмандатных территорий, веслом в холодную воду для поддержания светской беседы. И ведь я тоже могу так сказать... Нет, не может быть. Если бы мог - давно бы сказал... Но ведь я не сказал - а что же тогда? Что это было? Попросил денщика рассказать новый каламбур, так кажется? Или, может быть...» Поручик вспомнил разговор с доктором - и понял всё. И он вдруг почувствовал, что в его голове уже давно нет никакой идеи. Поручик понял, что не может сказать ни «да», ни «нет», а только «да нет», и всё.
И он сказал: «А кто ее любит?» Петька задумался.
В штаб вошла Анна фон Раабен и, не обращая на него внимания - так же как и он сам минуту назад,- подошла к столу. В руке у нее был маленький пакетик. «Улагай напирает» - машинально подумал Петька. И только когда она открыла рот, он понял. Он вспомнил, как в детстве смотрел «Аэлиту», где героиня была влюблена то ли во Льва Толстого и не могла понять его любви к ней, то ли в Федора Достоевского. А он, Петька? Кто же тогда меня любит?! Поручик посмотрел на Анну. И она тоже посмотрела на него. «Да, - подумал он. И вспомнил свой ответ ей на балу: "Ветер-с!" - "А почему, позвольте спросить?"- «Я вам потом объясню. Вы лучше скажите мне сейчас... - сказал он. И, вспомнив про ее глаза и волосы в полумраке зала с красными флагами под потолком: «Да-да... И кто меня любит? Я же не знаю... Но ведь я ее люблю, Наташу Ростову?» «А ты попробуй», - сказала Анна. Она достала из кармана халата пакетик, который до этого держала в руке - это была красная пилюля с черным треугольным отверстием на конце: «Я знаю, как ты это чувствуешь. Ты не знаешь только одного - что именно в тебе делает тебя счастливым и почему оно так происходит... Это и есть твоя любовь. А вот что ты любишь - это уже другая история, но я думаю о ней тоже часто...»
Оторопь прошла и в штаб вошёл Улагай. Он был в черном пиджаке, черных брюках и белой сорочке с расстегнутым воротом - это было видно по тому запаху одеколона, что он источал. Он остановился в дверях, и Петька с облегчением подумал: «Слава Богу! Не буду я ничего говорить!» Но тут же он понял, что уже сказал всё - и надо только подождать.
Поручик привычным движением переложил серебряный портсигар из кармана своих гусарских рейтуз в нагрудный карман черкески и призадумался. Он вспомнил про своего старого знакомого, который жил в Париже и был похож на русского эмигранта из-за своей привычки носить с собой портсигар, набитый папиросами «Смычка». Этот приятель, по его словам - а он в этом не сомневался - был великим писателем и знатоком русской литературы. Его звали Жюль-Поль Верн. С детства знакомый с бретонским языком, тот был очень начитан в русской литературе - и, когда поручик однажды рассказал ему про свой роман «Похождения Невзорова», Жюль-Поль Верн сказал: «Вы знаете, я не читал ничего подобного. Но мне кажется - вы очень близко подобрались к истине... Вот вы пишете о том, что человек должен жить не только ради себя. Но ведь это же и есть жизнь? Разве нет? Разве мы все не делаем так, чтобы нас любили? И что мы сами при этом чувствуем?» Поручик тогда промолчал. Но он помнил его слова: «Жизнь есть любовь. Если человек живет, чтобы любить и быть любимым - значит ли это что-нибудь? Или для вас важнее повторение мантры "Учение Маркса истинно, потому что оно верно!", что ли?» Поручик ответил: «Не знаю. Наверное, так... Но вы знаете, в жизни всё сложнее...» И тогда Жюль-Поль Верн спросил: «А вот скажите мне - что такое любовь? И кто ее любит? Вы?» Поручик не знал, что сказать. Он вспомнил Наташу Ростову после бала, когда та, раскрасневшаяся и потная, обсуждала Три источника любви к пролетариату - и понял, что никогда не понимал их. И тогда он вспомнил про то, что говорил ему однажды доктор. «Вот вы говорите: любовь есть чувство... Но разве не существует чувства долга, любви к партии, любви к Отечеству?» - сказал он. «А что такое долг? Это когда ты не хочешь, чтобы тебя убили. Вот что это такое - и больше ничего»,- ответил Жюль-Поль Верн. Поручик понял, что он бубнил свои мысли вслух и не заметил этого. «Вот именно», - ответил он, чувствуя себя очень глупо и неловко в этой нелепой ситуации...
Потом они с Жюлем-Полем спускались в метро на станцию «Площадь Несогласия» и говорили о литературе, а когда выходили из метро и шли по мокрому тротуару мимо домов с красными флагами над крышами - он увидел Ленина. Тот, как обычно, шёл в простой рабочей кепке; из обоих карманов его пролетарского пиджака торчало по три кепки. В руках он держал кепку поменьше, в которой были спрятаны два револьвера. Поручик подумал тогда: «Вот так и мы... Но ведь это только кажется, что у нас есть выбор - а на самом деле мы все рабы своей воли... Рабы своих представлений о воле, о свободе, о свободе воли, о воле к свободе. Но всё это, как некогда сказал викинг Амлоди в "пряди о кеннингах", «слова, слова, слова». И даже если это так - что с того? Я не знаю, кто такой этот Ленин. Но я точно уверен в том, что я его никогда больше не увижу, даже если мне будет очень-очень нужно. А вот Наташа Ростова - она меня увидит непременно... И я буду любить ее, и она меня. Я знаю это точно... Но что это значит? И почему я так уверен в том, как она ко мне относится?» Поручик задумался. «"После бала", - так, кажется, один артиллерийский поручик назвал свой опус, сардонически ухмыляясь и представляя усмешки редакторов и гогот пролетариев после отмены Гротовой орфографии - а не в создании ли такого рода каламбуров и была цель всей этой орфографической реформы?» - подумалось поручику - «country matters, дела подмандатных территорий, веслом в холодную воду для поддержания светской беседы. И ведь я тоже могу так сказать... Нет, не может быть. Если бы мог - давно бы сказал... Но ведь я не сказал - а что же тогда? Что это было? Попросил денщика рассказать новый каламбур, так кажется? Или, может быть...» Поручик вспомнил разговор с доктором - и понял всё. И он вдруг почувствовал, что в его голове уже давно нет никакой идеи. Поручик понял, что не может сказать ни «да», ни «нет», а только «да нет», и всё.
И он сказал: «А кто ее любит?» Петька задумался.
В штаб вошла Анна фон Раабен и, не обращая на него внимания - так же как и он сам минуту назад,- подошла к столу. В руке у нее был маленький пакетик. «Улагай напирает» - машинально подумал Петька. И только когда она открыла рот, он понял. Он вспомнил, как в детстве смотрел «Аэлиту», где героиня была влюблена то ли во Льва Толстого и не могла понять его любви к ней, то ли в Федора Достоевского. А он, Петька? Кто же тогда меня любит?! Поручик посмотрел на Анну. И она тоже посмотрела на него. «Да, - подумал он. И вспомнил свой ответ ей на балу: "Ветер-с!" - "А почему, позвольте спросить?"- «Я вам потом объясню. Вы лучше скажите мне сейчас... - сказал он. И, вспомнив про ее глаза и волосы в полумраке зала с красными флагами под потолком: «Да-да... И кто меня любит? Я же не знаю... Но ведь я ее люблю, Наташу Ростову?» «А ты попробуй», - сказала Анна. Она достала из кармана халата пакетик, который до этого держала в руке - это была красная пилюля с черным треугольным отверстием на конце: «Я знаю, как ты это чувствуешь. Ты не знаешь только одного - что именно в тебе делает тебя счастливым и почему оно так происходит... Это и есть твоя любовь. А вот что ты любишь - это уже другая история, но я думаю о ней тоже часто...»
Оторопь прошла и в штаб вошёл Улагай. Он был в черном пиджаке, черных брюках и белой сорочке с расстегнутым воротом - это было видно по тому запаху одеколона, что он источал. Он остановился в дверях, и Петька с облегчением подумал: «Слава Богу! Не буду я ничего говорить!» Но тут же он понял, что уже сказал всё - и надо только подождать.