Ночная медитация Котовского
Петька обомлел. Перед ним распахнулась та же самая страница, где он в свое время потерял почти всех своих друзей. У него отнялся язык, и он не смог сказать ни слова. Потом медленно обвел взглядом остальных, ни на ком не остановил взгляда и вдруг, издав нечленораздельный стон, вскочил на ноги и бросился прочь из штабного амбара. За ним кинулись сразу несколько человек, в том числе и Федор. По выражению их лиц было видно, как они торопятся, опасаясь, видимо, с его стороны провокаций. Но, может быть, они были правы - Петька уже не был в этом уверен. До двери ему пришлось еще немного прогуляться. Стена амбаров была у него за спиной. Впереди был длинный пологий спуск с холма. Столб дыма, поднимавшийся над недалеким морем, теперь, наоборот, двигался прямо на него. Там уже было не до церемоний - пожарная вышка, за которую цеплялся рукой какой-то красный кавалерист, трещала по швам, а к небу все выше и выше поднимался столб пыли. Сухой как порох ветер срывал с Петьки форменную фуражку, трепал черные вихры. Но ему было уже всё равно. Он продолжал идти вперед, глядя на жирный черный столб, выползающий из-за поворота, словно за ним находилась его путеводная звезда.
Фурманов между тем подошел к Котовскому, встал рядом, некоторое время молча глядел в ту же сторону, после чего пожал плечами и спросил: - А с кем он пил-то? Я думал, вся интеллигенция здесь. Даже подумал, к братве приехал. При Сталине ведь пили, сейчас - сами знаете. С Лениным пили… Котовский отвернулся, сплюнул, потрепал по шее лошадь и направился обратно в блиндаж. Там его ждала подготовленная бутыль. Кабель и провода были уже перерезаны. Осталось только перевязать антенну и несколько ламп. Обстановку постепенно обволакивала ночь. Собравшиеся под гулкими сводами штабных амбаров молча разошлись по позициям. Петька остался. Ветер качал его вихрастую голову, глаза были совершенно сухими. Вихрастая Анна уже давно спала в кресле, подложив руку под щеку и вытянув ноги в сторону коптящей керосинки. На полу между табуретом и стоящим на нем старым патефоном росла горка окурков.
Котовский между тем грузно опустился на один из табуретов, рывком притянул к себе лист бумаги, лежавший на стопке журналов, ногтем аккуратно раздвинул края, посмотрел написанное, потом поднял глаза на стоящего рядом Василия Ивановича и заговорил, тыкая ручкой в исписанные страницы:
- Вот, товарищ Чапаев, вот… Чувствуете? И что характерно: пью, пью и всё никак не напьюсь до бесчувствия. И одуреть тоже до чертиков никак не могу. Ну не пьянство, правда? Как бы это сказать, одушевление… Объективное проявление сущности.
Василий Иванович между тем, задумавшись о чем-то, незаметно для себя взял со стола томик Ницше и теперь внимательно его листал. Петр шагнул к столу, поднял за уголок раскрытую книгу и разжал пальцы. Раздался громкий шелест, вылетела закладка и шлепнулась на заплеванный и заваленный окурками папирос «Смычка» пол. Василий Иванович пожал плечами, расправил усы, положил книгу на место, взял из стопки еще один номер «Красной Звезды» и принялся листать его в то время, когда Петька полез под стол за своей фуражкой. Когда он вылез оттуда, Котовский как раз дошел до полосы отчеркнутых ногтём слов «Революционный Дневник революционера». Прочитав ее, он положил журнал на стол, подвигал папиросу и сунул ее в рот.
Петька между тем обежал вокруг стола, влез на табуретку и, нахлобучив фуражечку на всклокоченную вихрастую голову (раньше это казалось ему очень смешным, но теперь стало просто до отвращения естественным), уставился Котовскому в глаза. Страницы своей уже немного отредактированной биографии Петька читал примерно раз в два года - на этом обычно завершались все его ночные бдения перед обязательным утренним оторопением. Не поднимая головы, чтобы не видеть окружающих, Петька смотрел на свое будущее, стоя на табуретке и сжимая в кулаке партийный билет. Теперь он был окончательно готов. Раскрыв глаза, тяжело вздохнул и стал ждать. Некоторое время вокруг было тихо.
Анна между тем встала с кресла и подошла к окошку. Тщательно глядя себе под ноги, она остановилась, покосилась на Котовского, который, задрав голову к потолку, слушал что-то по радио, поправила платье и опять глянула в окно. После этого, стараясь не смотреть ни влево, на стопку журналов у стены, покрытую отпечатками большого пальца, по которой в столовую ухнула пустая бутыль из-под постного масла, где с неделю назад побывал пьяный солдат с соседней батареи, - ни вправо, где на стене, прямо напротив окошечка, висели три пары подтяжек, выпиравших над натянутой на них тканью как подрагивающие языки пламени - она посмотрела на Петьку и улыбнулась.
Петька обомлел. Перед ним стояла Анна. Вернее, раньше он думал - что это Анна, потому что то, что он сейчас собирался сказать ей, целиком относилось к разряду так называемых «вещей в себе», которые изобрёл так до конца и не понявший пятую цыганскую истину Ницше, но до неузнаваемости изменивший одну из главных истин нашего мира. Однако, вдумавшись в смысл собственной фразы, которой он собирался ограничиться в этом вопросе, Петр понял, до чего же это глупо. А ведь он, как и многие в их кругу, считал именно так, уже почти две недели ожидая подходящего случая, и вот - такой случай, которого иногда приходится ждать долгие годы, представился. Да еще какой! Петька сразу всё понял и даже смутился, почувствовав на лице предательский румянец. Что-то быстро пробормотав себе под нос, так что Анна не успела ответить, сказал: - Пардон… Спешу. Анна ничего не ответила. У Петра сильно забилось сердце. Он уже был почти уверен, в чем дело. Пятая цыганская истина была как нельзя кстати. Но он очень надеялся, пока что, вопреки себе, надеялся на лучшее. Это был как бы компромисс, компромисс между оторопением и оторопеванием, компромисс двух против одного, поединок двух сердец. Первый раунд закончился вничью, хотя выиграть мог, конечно, только Петр. Конечно, ничего этого Петька, разумеется, не сказал.
Между тем в штабе уже заиграл оркестр, стоявший рядом с динамиками, через минуту затрезвонил телефон, зазвонил другой, а еще через десять минут со стороны площади раздался звук артиллерийской подготовки - должно быть, орудийная прислуга вызывала огонь на себя. Минут через пятнадцать стали подходить командиры рот, батарей, взводов, поднялись на второй этаж и оттуда - наверх, к Котовскому. Каждому отводился в рапортах либо один, либо другой кусок дороги, проходившей мимо здания штаба. Наконец подошёл черед Петра. Он повозился с красной кожаной папкой, явно не зная, с чего начать, закрыл ее и поднял на Котовского глаза: - Как у вас насчет офицеров? Есть среди вас желающие поехать в город? А то у нас в третьей роте есть три офицера из Приморского погранотряда. Зайдите, посмотрите. Могут, говорят, сразу в кавалерию. А? Вам же одному все равно: в городе или здесь. «Если бы не Анна» хотел сказать Петр, да вовремя удержался. Слова «это же Анна», по выражению на ее лице, должны были уже сами по себе обеспечить ему протекцию. Вот сейчас он просто скажет: «Конечно». Петр отвел взгляд в сторону и вдруг краем глаза увидел - только что ему казалось, будто он уже давно этого не чувствует, понял вдруг, куда смотрит Анна - на него самого, стоящего за столом рядом со столом командира батареи. Только что не было там никакого Петра и никто из его окружения, даже самый близкий товарищ по работе, никогда бы в это не поверил - но вот сейчас Петр увидел в потемневшем окне отражение их обоих. Смешно. Они уже чуть было не померли со смеха, глядя друг на друга. Петр опустил голову и густо покраснел, словно в зеркале почувствовав разочарование Анны. Лицо у него было такое, какое бывает у человека, когда он заранее знает, чего, собственно, ждут от него окружающие. А ждали от него совсем другого. И в глазах Анны он вдруг увидел, одновременно ему непонятные, изумление, зависть, ненависть, презрение, сочувствие - это были не ее чувства, которые еще предстояло понять, это просто был ее взгляд на его жизнь.
Фурманов между тем подошел к Котовскому, встал рядом, некоторое время молча глядел в ту же сторону, после чего пожал плечами и спросил: - А с кем он пил-то? Я думал, вся интеллигенция здесь. Даже подумал, к братве приехал. При Сталине ведь пили, сейчас - сами знаете. С Лениным пили… Котовский отвернулся, сплюнул, потрепал по шее лошадь и направился обратно в блиндаж. Там его ждала подготовленная бутыль. Кабель и провода были уже перерезаны. Осталось только перевязать антенну и несколько ламп. Обстановку постепенно обволакивала ночь. Собравшиеся под гулкими сводами штабных амбаров молча разошлись по позициям. Петька остался. Ветер качал его вихрастую голову, глаза были совершенно сухими. Вихрастая Анна уже давно спала в кресле, подложив руку под щеку и вытянув ноги в сторону коптящей керосинки. На полу между табуретом и стоящим на нем старым патефоном росла горка окурков.
Котовский между тем грузно опустился на один из табуретов, рывком притянул к себе лист бумаги, лежавший на стопке журналов, ногтем аккуратно раздвинул края, посмотрел написанное, потом поднял глаза на стоящего рядом Василия Ивановича и заговорил, тыкая ручкой в исписанные страницы:
- Вот, товарищ Чапаев, вот… Чувствуете? И что характерно: пью, пью и всё никак не напьюсь до бесчувствия. И одуреть тоже до чертиков никак не могу. Ну не пьянство, правда? Как бы это сказать, одушевление… Объективное проявление сущности.
Василий Иванович между тем, задумавшись о чем-то, незаметно для себя взял со стола томик Ницше и теперь внимательно его листал. Петр шагнул к столу, поднял за уголок раскрытую книгу и разжал пальцы. Раздался громкий шелест, вылетела закладка и шлепнулась на заплеванный и заваленный окурками папирос «Смычка» пол. Василий Иванович пожал плечами, расправил усы, положил книгу на место, взял из стопки еще один номер «Красной Звезды» и принялся листать его в то время, когда Петька полез под стол за своей фуражкой. Когда он вылез оттуда, Котовский как раз дошел до полосы отчеркнутых ногтём слов «Революционный Дневник революционера». Прочитав ее, он положил журнал на стол, подвигал папиросу и сунул ее в рот.
Петька между тем обежал вокруг стола, влез на табуретку и, нахлобучив фуражечку на всклокоченную вихрастую голову (раньше это казалось ему очень смешным, но теперь стало просто до отвращения естественным), уставился Котовскому в глаза. Страницы своей уже немного отредактированной биографии Петька читал примерно раз в два года - на этом обычно завершались все его ночные бдения перед обязательным утренним оторопением. Не поднимая головы, чтобы не видеть окружающих, Петька смотрел на свое будущее, стоя на табуретке и сжимая в кулаке партийный билет. Теперь он был окончательно готов. Раскрыв глаза, тяжело вздохнул и стал ждать. Некоторое время вокруг было тихо.
Анна между тем встала с кресла и подошла к окошку. Тщательно глядя себе под ноги, она остановилась, покосилась на Котовского, который, задрав голову к потолку, слушал что-то по радио, поправила платье и опять глянула в окно. После этого, стараясь не смотреть ни влево, на стопку журналов у стены, покрытую отпечатками большого пальца, по которой в столовую ухнула пустая бутыль из-под постного масла, где с неделю назад побывал пьяный солдат с соседней батареи, - ни вправо, где на стене, прямо напротив окошечка, висели три пары подтяжек, выпиравших над натянутой на них тканью как подрагивающие языки пламени - она посмотрела на Петьку и улыбнулась.
Петька обомлел. Перед ним стояла Анна. Вернее, раньше он думал - что это Анна, потому что то, что он сейчас собирался сказать ей, целиком относилось к разряду так называемых «вещей в себе», которые изобрёл так до конца и не понявший пятую цыганскую истину Ницше, но до неузнаваемости изменивший одну из главных истин нашего мира. Однако, вдумавшись в смысл собственной фразы, которой он собирался ограничиться в этом вопросе, Петр понял, до чего же это глупо. А ведь он, как и многие в их кругу, считал именно так, уже почти две недели ожидая подходящего случая, и вот - такой случай, которого иногда приходится ждать долгие годы, представился. Да еще какой! Петька сразу всё понял и даже смутился, почувствовав на лице предательский румянец. Что-то быстро пробормотав себе под нос, так что Анна не успела ответить, сказал: - Пардон… Спешу. Анна ничего не ответила. У Петра сильно забилось сердце. Он уже был почти уверен, в чем дело. Пятая цыганская истина была как нельзя кстати. Но он очень надеялся, пока что, вопреки себе, надеялся на лучшее. Это был как бы компромисс, компромисс между оторопением и оторопеванием, компромисс двух против одного, поединок двух сердец. Первый раунд закончился вничью, хотя выиграть мог, конечно, только Петр. Конечно, ничего этого Петька, разумеется, не сказал.
Между тем в штабе уже заиграл оркестр, стоявший рядом с динамиками, через минуту затрезвонил телефон, зазвонил другой, а еще через десять минут со стороны площади раздался звук артиллерийской подготовки - должно быть, орудийная прислуга вызывала огонь на себя. Минут через пятнадцать стали подходить командиры рот, батарей, взводов, поднялись на второй этаж и оттуда - наверх, к Котовскому. Каждому отводился в рапортах либо один, либо другой кусок дороги, проходившей мимо здания штаба. Наконец подошёл черед Петра. Он повозился с красной кожаной папкой, явно не зная, с чего начать, закрыл ее и поднял на Котовского глаза: - Как у вас насчет офицеров? Есть среди вас желающие поехать в город? А то у нас в третьей роте есть три офицера из Приморского погранотряда. Зайдите, посмотрите. Могут, говорят, сразу в кавалерию. А? Вам же одному все равно: в городе или здесь. «Если бы не Анна» хотел сказать Петр, да вовремя удержался. Слова «это же Анна», по выражению на ее лице, должны были уже сами по себе обеспечить ему протекцию. Вот сейчас он просто скажет: «Конечно». Петр отвел взгляд в сторону и вдруг краем глаза увидел - только что ему казалось, будто он уже давно этого не чувствует, понял вдруг, куда смотрит Анна - на него самого, стоящего за столом рядом со столом командира батареи. Только что не было там никакого Петра и никто из его окружения, даже самый близкий товарищ по работе, никогда бы в это не поверил - но вот сейчас Петр увидел в потемневшем окне отражение их обоих. Смешно. Они уже чуть было не померли со смеха, глядя друг на друга. Петр опустил голову и густо покраснел, словно в зеркале почувствовав разочарование Анны. Лицо у него было такое, какое бывает у человека, когда он заранее знает, чего, собственно, ждут от него окружающие. А ждали от него совсем другого. И в глазах Анны он вдруг увидел, одновременно ему непонятные, изумление, зависть, ненависть, презрение, сочувствие - это были не ее чувства, которые еще предстояло понять, это просто был ее взгляд на его жизнь.