Жан Франсуа Поль де Гонди, кардинал де Рец «Мемуары»
Поскольку Королева покинула Париж для того лишь, чтобы с большей свободой ожидать возвращения войск, с помощью которых она намерена была напасть на город или уморить его голодом (она бесспорно помышляла и о том, и о другом), - так вот, поскольку Королева покинула Париж с одною лишь этой целью, она не стала слишком церемониться с Парламентом в отношении его последнего постановления - о нём я уже говорил выше, он содержал просьбу привезти Короля обратно в Париж. Она ответила депутатам, явившимся к ней с представлениями, что весьма ими удивлена, что Король привык каждый год дышать в эту пору свежим воздухом и здоровье его дороже ей, нежели пустые страхи народа. Принц де Конде, прибывший в эту самую минуту и не поддержавший намерения двора подвергнуть Париж нападению, посчитал, что ему следует, по крайней мере, представить Королеве другие знаки своей готовности исполнить её волю. Он объявил президенту и двум советникам, которые согласно решению Парламента пригласили его на заседание, что он не явится туда и будет повиноваться Королеве, даже если ему придется заплатить за это жизнью. Горячий нрав завлёк его в пылу речи далее, нежели то входило в его намерения, о чём вы легко можете судить, уже зная из моего рассказа, как он был расположен прежде даже разговора со мной. Герцог Орлеанский также ответил, что не явится в Парламент, который принял решения слишком дерзкие и недозволительные. Принц де Конти отвечал в том же духе.
На другой день магистраты от короны доставили в Парламент постановление Совета, которым отменялось решение Парламента и запрещалось обсуждать указ 617 года против министров-иностранцев. Прения были на редкость жаркими, Парламент объявил решение представить Королеве ремонстрации, поручил купеческому старшине позаботиться о безопасности города, приказал всем губернаторам открыть заставы и распорядился на другой же день, отложив все дела, приступить к обсуждению указа 617 года. Ночь напролет я усердствовал, стараясь предотвратить этот шаг, ибо боялся, что, ускорив события, он вынудит Принца, вопреки его собственной воле, защищать интересы двора. Лонгёй, со своей стороны, хлопотал о том же. Бруссель дал ему слово начать прения призывом к умеренности, другие положительно обещали мне то же или хотя бы позволили на это надеяться.
Но наутро всё вышло по-другому.
Они распалили друг друга ещё прежде, чем даже заняли свои места. Ими завладел проклятый корпоративный дух, о котором я вам уже говорил; те самые люди, которые двумя днями ранее содрогались от ужаса, и мне стоило такого труда их успокоить, вдруг, неизвестно по какой причине, перешли от страха, вполне основательного, к совершенно слепой ярости; даже не подумав о том, что командующий той самой армией, одно упоминание о которой наводило на них страх, - а его самого им следовало опасаться более, чем его армии, ибо они имели причины полагать, что он им отнюдь не благоволит, поскольку всегда был весьма привержен двору, - так вот те же самые люди, даже не подумав о том, что командующий этот прибыл в столицу, огласили указ, о котором я рассказал вам выше; указ побудил Королеву приказать вывезти из Парижа герцога Анжуйского, ещё красного от ветряной оспы, и герцогиню Орлеанскую, совсем больную, и на другой же день вызвал бы гражданскую войну, если бы принц де Конде, с которым я имел по этому вопросу ещё одно совещание, длившееся три часа, не избрал самый благой и мудрый образ действий. Хотя он был убежден в злодейских умыслах Кардинала как против общества, так и против себя самого и был столь же недоволен поведением Парламента, с которым невозможно было ни сговориться как с целой корпорацией, ни с уверенностью положиться на отдельных её представителей, он, ни на минуту не усомнившись, принял решение, какое считал наиболее полезным для блага государства. Твёрдым, ровным шагом прошёл он между правительством и народом, между двором и бунтовщиками, и сказал мне слова, которые память сохранила мне даже в пору самых жарких наших распрей: «Мазарини не ведает, что творит; если не принять мер, он погубит государство. Парламент слишком торопится: вы предупреждали меня об этом, и оказались правы. Если бы, согласно нашему уговору, он действовал осмотрительнее, мы уладили бы разом и наши дела, и дела общие. Но он несётся вперёд очертя голову и, вздумай я броситься вслед за ним, я, верно, мог бы устроить свои дела лучше, нежели он свои, однако меня зовут Луи де Бурбон и я не намерен расшатывать устои трона. Неужто эти оголтелые судейские колпаки поклялись вынудить меня начать гражданскую войну или придушить их самих, навязав себе и им на голову нищего сицилианца, который в конце концов перевешает нас всех?».
Принц и в самом деле имел причины досадовать и гневаться. Представьте, тот самый Бруссель, с которым он сам обо всём уговорился и который определенно обещал мне держаться умеренных суждений в прениях, первым предложил обсудить указ об иностранцах и не мог привести другого оправдания своему поступку, как то, что он заметил всеобщее кипение умов. Наконец, посовещавшись с Принцем, мы постановили, что он незамедлительно отправится в Рюэль, будет продолжать, как прежде, противиться планам двора, уже принявшего решение напасть на Париж, и предложит Королеве, что вместе с герцогом Орлеанским напишет Парламенту, прося его прислать депутацию, дабы обсудить, как помочь бедственному положению государства.
Во имя истины должен сказать, что это Принц придумал такой выход, не пришедший мне в голову. Однако предложение его так восхитило меня и взволновало, что Принц, заметив мой порыв, ласково сказал: «Как далеки вы от тех мыслей, какие вам приписывает двор! Дай Бог, чтобы все эти негодяи-министры были столь же благонамеренны!»
Первый президент, выразивший недовольство арестом Шавиньи, дал повод к долгому спору, ибо ему указали, что, поскольку, мол, Шавиньи не член корпорации, вопрос этот не входит в компетенцию Парламента, а он возразил, что ордонансы возбраняют задерживать арестованного в тюрьме долее двадцати четырёх часов, не учинив ему допроса. Герцога Орлеанского привели в негодование эти слова, которые, по его мнению, ограничивали волю Короля слишком тесною рамкою. Виоль с жаром поддержал Первого президента, депутаты все как один остались неколебимы в этом вопросе; доложив об этом на другой день Парламенту, они заслужили его одобрение, и повели дело с такой настойчивостью, и поддерживали его с такой твёрдостью, что Королева принуждена была согласиться объявить декларацией, что отныне никого из подданных королевства, будь то даже лицо частное, не дозволяется держать в тюрьме более трёх дней, не сняв с него допроса. Эта ограничительная статья вынудила двор тотчас освободить Шавиньи, ибо его невозможно было допросить по всей форме.
Всё в мире имеет свою решительную минуту; верх искусной политики в том и состоит, чтобы эту минуту распознать и использовать. Тот, кто упустил её в революциях государственных, рискует, что она не повторится вновь или что он её уже не заметит. Тому есть великое множество примеров. Шесть или семь недель, протекших со времени обнародования декларации до Святого Мартина 1648 года, являют нам такой пример, оказавшийся для нас слишком даже чувствительным. В декларации каждый нашёл свою выгоду или, лучше сказать, мог бы найти, если бы понял её как должно. Парламенту принадлежала честь восстановления порядка. Принцы разделили её с ним, обеспечив себе к тому же важнейший плод его - влияние и безопасность. Народ, с которого сняли бремя более чем шестидесятимиллионного налога, облегченно вздохнул; будь кардинал Мазарини человеком, наделённым способностью выдавать необходимость за добродетель, - одним из необходимейших для министра свойств, - будь он, повторяю, наделён этой способностью, он не преминул бы, в силу преимущества, неразлучного с фавором, приписать себе впоследствии большую часть даже тех перемен, каким он особенно упорно противился.
Таковы были важные для всех выгоды, и все без исключения упустили их во имя соображений столь мелких, что, по здравому разумению, из-за них не стоило терять даже выгоды более ничтожные. Народ, воодушевленный ассамблеями Парламента, едва они прекратились, насторожился при приближении нескольких военных отрядов, на которые, правду сказать, смешно было обращать внимание по причине их малой численности и по многим другим обстоятельствам. Парламент, вернувшийся после каникул, принял мелочи, которые даже и не отзывались нарушениями декларации, с той же непреклонностью и придирками, с какими принял бы неявку обвиняемого в суд или просрочку платежа. Герцог Орлеанский видел всё то добро, какое мог сделать, и отчасти зло, какое мог предотвратить, но поскольку ни то, ни другое не возбуждало в нём страха - главнейшей его страсти, он не довольно ощутил опасность, чтобы принять её к сердцу.
Принц де Конде видел зло во всей его обширности, но, поскольку храбрость была прирожденным его достоинством, не довольно этого зла боялся; он желал добра, но только на свой особенный лад: его возраст, его характер и одержанные им победы не позволяли ему соединить с энергией терпеливость; он не усвоил вовремя правила, столь необходимого властителям, - видеть в мелких неудачах жертву, какую всегда должно приносить на алтарь великих дел. Кардинал, совершенно не понимавший наших обычаев, неизменно смешивал важные с неважными; на другой же день после того, как была обнародована декларация, та самая декларация, что при всеобщем возбуждении умов сочтена была главнейшим законом королевства, - так вот, на другой же день эта декларация была нарушена и изменена в ничтожных своих статьях, усердным соблюдением которых Кардиналу следовало бы даже похваляться, дабы прикрыть нарушения, какие он мог быть вынужден сделать в статьях более значительных; вследствие такого его поведения Парламент тотчас после своего открытия возобновил ассамблеи, а Счётная палата и даже Палата косвенных сборов, куда в том же ноябре отправили декларацию для утверждения, позволили себе внести в неё ещё более изменений и оговорок, нежели это сделал Парламент.
Палата косвенных сборов запретила, между прочим, под страхом смерти давать талью на откуп. По этому вопросу её члены вызваны были в Пале-Рояль и в известном смысле отступились от первоначального своего постановления, разрешив откупа ещё на полгода, чем Парламент остался весьма недоволен и 30 декабря созвал ассамблею, чтобы обсудить этот вопрос, а также потому, что ему стало известно ещё об одной декларации Счётной палаты, которою на эти откупа давалось разрешение бессрочное. Заметьте, прошу вас, что ещё 16 числа того же месяца герцог Орлеанский и принц де Конде явились в Парламент, дабы воспрепятствовать созыву ассамблей и потребовать, чтобы одни лишь уполномоченные занимались обнаружением статей декларации, которые, по мнению Парламента, нарушены были правительством, - однако добиться этого им удалось только после ожесточённых споров. Принц произнес весьма запальчивую речь, - утверждали даже, будто он сделал мизинцем знак, как бы угрожая. Он часто говорил мне впоследствии, что у него и в мыслях не было угрожать Парламенту. Но так или иначе, большинство советников поняли его движение как угрозу, поднялся ропот, и, если бы не пробил час расходиться, дело приняло бы еще более опасный оборот.
На другой день волнение как будто улеглось, ибо Парламент, как я уже сказал, согласился, чтобы нарушения декларации рассматривали уполномоченные, собравшиеся у Первого президента; но это видимое спокойствие длилось недолго.
Второго января Парламент решил созвать ассамблею, дабы обеспечить соблюдение декларации, которая, по его мнению, нарушена была, в частности за последние восемь - десять дней, во всех её статьях; Королева же решила вывезти из Парижа Короля вместе со всеми придворными в четыре часа утра в день Богоявления.
На другой день магистраты от короны доставили в Парламент постановление Совета, которым отменялось решение Парламента и запрещалось обсуждать указ 617 года против министров-иностранцев. Прения были на редкость жаркими, Парламент объявил решение представить Королеве ремонстрации, поручил купеческому старшине позаботиться о безопасности города, приказал всем губернаторам открыть заставы и распорядился на другой же день, отложив все дела, приступить к обсуждению указа 617 года. Ночь напролет я усердствовал, стараясь предотвратить этот шаг, ибо боялся, что, ускорив события, он вынудит Принца, вопреки его собственной воле, защищать интересы двора. Лонгёй, со своей стороны, хлопотал о том же. Бруссель дал ему слово начать прения призывом к умеренности, другие положительно обещали мне то же или хотя бы позволили на это надеяться.
Но наутро всё вышло по-другому.
Они распалили друг друга ещё прежде, чем даже заняли свои места. Ими завладел проклятый корпоративный дух, о котором я вам уже говорил; те самые люди, которые двумя днями ранее содрогались от ужаса, и мне стоило такого труда их успокоить, вдруг, неизвестно по какой причине, перешли от страха, вполне основательного, к совершенно слепой ярости; даже не подумав о том, что командующий той самой армией, одно упоминание о которой наводило на них страх, - а его самого им следовало опасаться более, чем его армии, ибо они имели причины полагать, что он им отнюдь не благоволит, поскольку всегда был весьма привержен двору, - так вот те же самые люди, даже не подумав о том, что командующий этот прибыл в столицу, огласили указ, о котором я рассказал вам выше; указ побудил Королеву приказать вывезти из Парижа герцога Анжуйского, ещё красного от ветряной оспы, и герцогиню Орлеанскую, совсем больную, и на другой же день вызвал бы гражданскую войну, если бы принц де Конде, с которым я имел по этому вопросу ещё одно совещание, длившееся три часа, не избрал самый благой и мудрый образ действий. Хотя он был убежден в злодейских умыслах Кардинала как против общества, так и против себя самого и был столь же недоволен поведением Парламента, с которым невозможно было ни сговориться как с целой корпорацией, ни с уверенностью положиться на отдельных её представителей, он, ни на минуту не усомнившись, принял решение, какое считал наиболее полезным для блага государства. Твёрдым, ровным шагом прошёл он между правительством и народом, между двором и бунтовщиками, и сказал мне слова, которые память сохранила мне даже в пору самых жарких наших распрей: «Мазарини не ведает, что творит; если не принять мер, он погубит государство. Парламент слишком торопится: вы предупреждали меня об этом, и оказались правы. Если бы, согласно нашему уговору, он действовал осмотрительнее, мы уладили бы разом и наши дела, и дела общие. Но он несётся вперёд очертя голову и, вздумай я броситься вслед за ним, я, верно, мог бы устроить свои дела лучше, нежели он свои, однако меня зовут Луи де Бурбон и я не намерен расшатывать устои трона. Неужто эти оголтелые судейские колпаки поклялись вынудить меня начать гражданскую войну или придушить их самих, навязав себе и им на голову нищего сицилианца, который в конце концов перевешает нас всех?».
Принц и в самом деле имел причины досадовать и гневаться. Представьте, тот самый Бруссель, с которым он сам обо всём уговорился и который определенно обещал мне держаться умеренных суждений в прениях, первым предложил обсудить указ об иностранцах и не мог привести другого оправдания своему поступку, как то, что он заметил всеобщее кипение умов. Наконец, посовещавшись с Принцем, мы постановили, что он незамедлительно отправится в Рюэль, будет продолжать, как прежде, противиться планам двора, уже принявшего решение напасть на Париж, и предложит Королеве, что вместе с герцогом Орлеанским напишет Парламенту, прося его прислать депутацию, дабы обсудить, как помочь бедственному положению государства.
Во имя истины должен сказать, что это Принц придумал такой выход, не пришедший мне в голову. Однако предложение его так восхитило меня и взволновало, что Принц, заметив мой порыв, ласково сказал: «Как далеки вы от тех мыслей, какие вам приписывает двор! Дай Бог, чтобы все эти негодяи-министры были столь же благонамеренны!»
Первый президент, выразивший недовольство арестом Шавиньи, дал повод к долгому спору, ибо ему указали, что, поскольку, мол, Шавиньи не член корпорации, вопрос этот не входит в компетенцию Парламента, а он возразил, что ордонансы возбраняют задерживать арестованного в тюрьме долее двадцати четырёх часов, не учинив ему допроса. Герцога Орлеанского привели в негодование эти слова, которые, по его мнению, ограничивали волю Короля слишком тесною рамкою. Виоль с жаром поддержал Первого президента, депутаты все как один остались неколебимы в этом вопросе; доложив об этом на другой день Парламенту, они заслужили его одобрение, и повели дело с такой настойчивостью, и поддерживали его с такой твёрдостью, что Королева принуждена была согласиться объявить декларацией, что отныне никого из подданных королевства, будь то даже лицо частное, не дозволяется держать в тюрьме более трёх дней, не сняв с него допроса. Эта ограничительная статья вынудила двор тотчас освободить Шавиньи, ибо его невозможно было допросить по всей форме.
Всё в мире имеет свою решительную минуту; верх искусной политики в том и состоит, чтобы эту минуту распознать и использовать. Тот, кто упустил её в революциях государственных, рискует, что она не повторится вновь или что он её уже не заметит. Тому есть великое множество примеров. Шесть или семь недель, протекших со времени обнародования декларации до Святого Мартина 1648 года, являют нам такой пример, оказавшийся для нас слишком даже чувствительным. В декларации каждый нашёл свою выгоду или, лучше сказать, мог бы найти, если бы понял её как должно. Парламенту принадлежала честь восстановления порядка. Принцы разделили её с ним, обеспечив себе к тому же важнейший плод его - влияние и безопасность. Народ, с которого сняли бремя более чем шестидесятимиллионного налога, облегченно вздохнул; будь кардинал Мазарини человеком, наделённым способностью выдавать необходимость за добродетель, - одним из необходимейших для министра свойств, - будь он, повторяю, наделён этой способностью, он не преминул бы, в силу преимущества, неразлучного с фавором, приписать себе впоследствии большую часть даже тех перемен, каким он особенно упорно противился.
Таковы были важные для всех выгоды, и все без исключения упустили их во имя соображений столь мелких, что, по здравому разумению, из-за них не стоило терять даже выгоды более ничтожные. Народ, воодушевленный ассамблеями Парламента, едва они прекратились, насторожился при приближении нескольких военных отрядов, на которые, правду сказать, смешно было обращать внимание по причине их малой численности и по многим другим обстоятельствам. Парламент, вернувшийся после каникул, принял мелочи, которые даже и не отзывались нарушениями декларации, с той же непреклонностью и придирками, с какими принял бы неявку обвиняемого в суд или просрочку платежа. Герцог Орлеанский видел всё то добро, какое мог сделать, и отчасти зло, какое мог предотвратить, но поскольку ни то, ни другое не возбуждало в нём страха - главнейшей его страсти, он не довольно ощутил опасность, чтобы принять её к сердцу.
Принц де Конде видел зло во всей его обширности, но, поскольку храбрость была прирожденным его достоинством, не довольно этого зла боялся; он желал добра, но только на свой особенный лад: его возраст, его характер и одержанные им победы не позволяли ему соединить с энергией терпеливость; он не усвоил вовремя правила, столь необходимого властителям, - видеть в мелких неудачах жертву, какую всегда должно приносить на алтарь великих дел. Кардинал, совершенно не понимавший наших обычаев, неизменно смешивал важные с неважными; на другой же день после того, как была обнародована декларация, та самая декларация, что при всеобщем возбуждении умов сочтена была главнейшим законом королевства, - так вот, на другой же день эта декларация была нарушена и изменена в ничтожных своих статьях, усердным соблюдением которых Кардиналу следовало бы даже похваляться, дабы прикрыть нарушения, какие он мог быть вынужден сделать в статьях более значительных; вследствие такого его поведения Парламент тотчас после своего открытия возобновил ассамблеи, а Счётная палата и даже Палата косвенных сборов, куда в том же ноябре отправили декларацию для утверждения, позволили себе внести в неё ещё более изменений и оговорок, нежели это сделал Парламент.
Палата косвенных сборов запретила, между прочим, под страхом смерти давать талью на откуп. По этому вопросу её члены вызваны были в Пале-Рояль и в известном смысле отступились от первоначального своего постановления, разрешив откупа ещё на полгода, чем Парламент остался весьма недоволен и 30 декабря созвал ассамблею, чтобы обсудить этот вопрос, а также потому, что ему стало известно ещё об одной декларации Счётной палаты, которою на эти откупа давалось разрешение бессрочное. Заметьте, прошу вас, что ещё 16 числа того же месяца герцог Орлеанский и принц де Конде явились в Парламент, дабы воспрепятствовать созыву ассамблей и потребовать, чтобы одни лишь уполномоченные занимались обнаружением статей декларации, которые, по мнению Парламента, нарушены были правительством, - однако добиться этого им удалось только после ожесточённых споров. Принц произнес весьма запальчивую речь, - утверждали даже, будто он сделал мизинцем знак, как бы угрожая. Он часто говорил мне впоследствии, что у него и в мыслях не было угрожать Парламенту. Но так или иначе, большинство советников поняли его движение как угрозу, поднялся ропот, и, если бы не пробил час расходиться, дело приняло бы еще более опасный оборот.
На другой день волнение как будто улеглось, ибо Парламент, как я уже сказал, согласился, чтобы нарушения декларации рассматривали уполномоченные, собравшиеся у Первого президента; но это видимое спокойствие длилось недолго.
Второго января Парламент решил созвать ассамблею, дабы обеспечить соблюдение декларации, которая, по его мнению, нарушена была, в частности за последние восемь - десять дней, во всех её статьях; Королева же решила вывезти из Парижа Короля вместе со всеми придворными в четыре часа утра в день Богоявления.