Путь в эскулапы.
Это был сентябрь восемьдесят восьмого года, самое начало моей медицинской карьеры. До этого я числилась лаборанткой в каком-то заборокрасительном НИИ, где давала подписку, что никогда и никому не расскажу, чем я там занималась. Но поскольку срок давности истек, то могу с чистой совестью признаться.
Итак, за первый год работы я научилась: вязать, вполне сносно шить по выкройкам из «Бурды» (жаль, что на работе удавалось только раскроить и сметать, швейную машинку по тем временам через пропускной пункт протащить было невозможно, это тебе не по нынешним - хоть сто кило тротила). За сорок пять обеденных минут метнуться до «Ванды» с «Софией», схватить дезодоранты от «Ланком» по пятерке или духи «Может быть» по рупь двадцать, а в ближайший выходной спекульнуть ими в переходе на «Площади революции». Зарплаты в девяносто рублей на репетиторов не хватало.
Попала я туда совершено случайно. Соседка там инженерила, ну и меня взяла. Отработав год, я могла бы совершенно спокойно пройти на вечерку в любой технический, но уж дюже не хотелось. Ровно за два месяца до вступительных в институт «лёгонькой такой промышленности» я забросила математику и налегла на биологию с химией. Только в мед, и никак иначе!
Когда во мне вызрело это решение, сказать трудно, но оформилось окончательно в самый, что называется, раз. Два месяца на биологию без репетитора - это нереал, и я это понимала. А что делать?
Как сумасшедшая Эллочка-людоедочка тягалась с заморской Вандербильдшей, так и я задрала себе планку выше некуда. Моя соперница - законная супруга доктора N, была медсестрой. Вот поступлю, выучусь, и тогда он с ней разведется, а на мне женится!
(Господи, ну почему ты не остановил меня, а послал страшные испытания? И поступила-то я не сразу, и развелся-то он раньше, чем я второй курс закончила. Лучше бы я поступила сразу, а он - и не разводился бы никогда. И с тем, и с другим я так намучилась, что больше ни о каких желаниях Тебе не скажу!)
Предки даже не сразу обратили внимание, что вместо математических формул на стенах в туалете, ванной и других доступных взгляду местах появились виды, подвиды, отряды да Дарвины с Линнеем. Похоже, они даже не просекли по моему виду, что я вернулась с первого же экзамена с парой по химии. Ответ на задачу пришел ко мне во сне, как и Менделееву его таблица. Ну вот хоть среди ночи беги и доказывай, что я все знала, просто переволновалась!
Не среди, конечно, ночи, а средь бела дня, и не побежала я, а медленно пошла по окрестным больницам устраиваться санитаркой. Вот тогда-то они и очнулись. Вернее, очнулась матушка и попыталась, как декабристы Герцена, вернуть папашку из состояния вечного по@уизма в активное бодрствование. Ага, как же, так ей это и удалось!
Ни о какой технической «вечерке», куда еще не поздно было попасть, я и слышать не хотела, равно как и о том, что дочь-санитарка у родителей-внешторговцев - это позор для семьи. Я только сказала матушке, что она перепутала понятия: таковым для советской семьи всегда являлись машина «Запорожец» и проститутка-семиклассница, и что своим подругам она может плести любую чушь про «недобор баллов» и про «работу медсестрой, а не санитаркой» (брр! вот еще!!!), а я при каждом удобном стану говорить все, как есть. Кажется, кто-то в детстве мне говорил, что врать нехорошо? Вот я и не буду.
Мое бунтарство мне стало выходить боком, как только я попала в самое что ни на есть обычное женское терапевтическое отделение. Старшая сестра, вопреки мрачной картине, нарисованной мне моим тогдашним доктором, оказалась вовсе даже и не сукой, каковыми они все должны были являться по определению. Положение обязывает, как он мне объяснил: вроде как уже не рядовая сестра, но и не врач. Ни вашим, ни нашим. Приходится стучать на бывших товарок, крутиться, строить подчиненных, получать от начальства, быть в курсе даже того, чего еще не случилось. А Зоя была измотанной жизнью и работой сорокалетней женщиной, при том незамужней (что было значимо по тем временам, когда наличие хоть какого мужика подымало автоматически женский статус). Не слишком-то привлекательная (о красоте речи там и в молодости не шло) и так и не получившая главный московский приз - квартиру с пропиской. Весь штат был набран когда-то по лимиту. Это сейчас сие богоугодное заведение стало клиникой на европейский манер, фиг туда попадешь, а тогда это была обычная обшарпанная больница на окраине юго-запада.
И она прекрасно меня поняла, когда через несколько дежурств я дезертировала и пошла скитаться по больнице в поисках иного санитарского счастья. Но до того мне нужно было на собственной шкуре убедиться, что необязательно проходить все круги ада. Даже вопреки родителям, и даже если самой все это жутко не нравится. Необязательно лезть на передовую, и без меня найдутся люди…
Из этих давно уже нашедшихся людей, что выходили в одно дежурство со мной, была толстая крикливая санитарка Люба и медсестра Валентина. Люба управлялась быстро. Без перчаток, грубой мешковиной она за час успевала перемыть палаты и коридор с утра, а я все это повторяла во второй половине смены. В мои обязанности входило так же отвозить трупы, что было хоть каким-никаким, но разнообразием. Валентина пребывала в вечной алкогольной меланхолии, Любка на нее орала, что та умудрялась выдавливать по каплям спирт из смоченных заранее ваток для уколов. В разлив его не выдавали, что было воплощением в жизнь антиалкогольного указа Горби. Вряд ли Валентина довольствовалась только этими жалкими каплями, у нее явно были другие неиссякаемые источники, но меня они, равно как и все, что не касалось меня лично, абсолютно не волновали. Она была от рождения карлицей, к тому же горбатой. Никогда мной не помыкала - как вымыла, так и вымыла, и разговаривала тихо. И уколы делала больным легко, бормоча себе под нос что-то невнятно-незлобивое.
Я испытывала к ней жалость, но не могла ее показать. Из боязни ею обидеть, и еще из непонятно какого чувства, которое накладывало запрет на проявление жалости к людям с пороками и недостатками. Вот будь она святой - трезвой горбуньей с улыбкой мученичества на лице - тогда пожалуйста, жалей, сколько хочешь, это вроде как даже хороший тон…
Все это бабское отделение было просто пропитано какой-то нескладностью и несчастливостью. Добродушная незамужняя Зоя, шумная Любка, вечно недопившая Валентина…
В стране не было мужиков, алкоголя, секса; Совок медленно подыхал. Так же медленно умирала одна очень противная тетка из второй палаты. К ней приходили толпы родственников-армян, приносили гранаты и курагу. Я покорно вытирала их следы и пыталась выработать в себе гормоны милосердия, которые должны были мне пригодиться в будущей профессии. Здесь был какой-то парадокс. Для того, чтоб относиться к больным по-человечески, все свое собственное человеческое - недовольство, раздражение, усталость - надо было вытравить псевдожалостью и всепрощением, как микробов хлоркой. Тетке доставляло неимоверное удовольствие случайно уронить косточку на только что вымытый мною пол и повелительно указать пальцем: «подыми!». Ну не сука? Может, и правда надо было соглашаться на вечерку…
Третий рабочий день подходил к концу. Любка в переодевалке паковала сумки с больничным маслом и вареной колбасой, Валентина дремала. Без четверти восемь на пороге появился мужчина. В поношенной шляпе, плаще, с портфельчиком в руках, коим по-детски прикрывал пузо и гениталии. Он тихо подозвал меня к себе и, смущаясь, спросил:
- Простите, а Вы не могли бы мне… сделать клизму?
Я отреагировала на автопилоте:
- Все манипуляции с больными - это обязанности медсестры, а я санитарка.
Но тот не понял и повторил снова. Я даже не задумалась о том, что он делает в верхней одежде на пороге ЖЕНСКОГО отделения, и пошла искать Любаню, пусть она ему объяснит.
Лучше б я этого не делала! Никакие трупы и следы от ботинок не сравнятся с той грязью, что громогласно полилась из Любаниных уст. Слава богу, что я довольно быстро поняла, от чего меня сворачивает и хочется блевать… Не от того, что я узнала про этого мужика, в своей нелепости похожего на «бухгалтера с улицы Любви», и не от того, чем занималась Валентина ради того, чтобы удовлетворить свою больную жажду… Не они, а вот эта честная труженица (ее заслуг нисколько не умаляли попертые домой продукты - жрать всем хотелось), и ее бесстыдные вопли:
- Да гони ты его, пидора проклятого! Надоел уже! Валька ему за бутылку готова в задницу чё хошь засунуть… Пшол вон!
Естественно, он пшол, ничего ему не оставалось. Из палат кубарем повыкатились больные посмотреть на натурального живого педераста, а Валентина только безмолвно о чем-то сокрушалась. Как минимум до следующей смены ей грозила абстиненция, ватные шарики давно уже повысохли, а алкоголь в продаже появится еще ой как не скоро. Впрочем, как и относительно лояльное отношение к педерастам любых мастей, в том числе таким вот помято-застенчивым.
Разоблачительница Валя гордо шла домой с набитыми сумками.
А я на следующий день позорно ретировалась в аптеку мыть больничную стеклотару.
Итак, за первый год работы я научилась: вязать, вполне сносно шить по выкройкам из «Бурды» (жаль, что на работе удавалось только раскроить и сметать, швейную машинку по тем временам через пропускной пункт протащить было невозможно, это тебе не по нынешним - хоть сто кило тротила). За сорок пять обеденных минут метнуться до «Ванды» с «Софией», схватить дезодоранты от «Ланком» по пятерке или духи «Может быть» по рупь двадцать, а в ближайший выходной спекульнуть ими в переходе на «Площади революции». Зарплаты в девяносто рублей на репетиторов не хватало.
Попала я туда совершено случайно. Соседка там инженерила, ну и меня взяла. Отработав год, я могла бы совершенно спокойно пройти на вечерку в любой технический, но уж дюже не хотелось. Ровно за два месяца до вступительных в институт «лёгонькой такой промышленности» я забросила математику и налегла на биологию с химией. Только в мед, и никак иначе!
Когда во мне вызрело это решение, сказать трудно, но оформилось окончательно в самый, что называется, раз. Два месяца на биологию без репетитора - это нереал, и я это понимала. А что делать?
Как сумасшедшая Эллочка-людоедочка тягалась с заморской Вандербильдшей, так и я задрала себе планку выше некуда. Моя соперница - законная супруга доктора N, была медсестрой. Вот поступлю, выучусь, и тогда он с ней разведется, а на мне женится!
(Господи, ну почему ты не остановил меня, а послал страшные испытания? И поступила-то я не сразу, и развелся-то он раньше, чем я второй курс закончила. Лучше бы я поступила сразу, а он - и не разводился бы никогда. И с тем, и с другим я так намучилась, что больше ни о каких желаниях Тебе не скажу!)
Предки даже не сразу обратили внимание, что вместо математических формул на стенах в туалете, ванной и других доступных взгляду местах появились виды, подвиды, отряды да Дарвины с Линнеем. Похоже, они даже не просекли по моему виду, что я вернулась с первого же экзамена с парой по химии. Ответ на задачу пришел ко мне во сне, как и Менделееву его таблица. Ну вот хоть среди ночи беги и доказывай, что я все знала, просто переволновалась!
Не среди, конечно, ночи, а средь бела дня, и не побежала я, а медленно пошла по окрестным больницам устраиваться санитаркой. Вот тогда-то они и очнулись. Вернее, очнулась матушка и попыталась, как декабристы Герцена, вернуть папашку из состояния вечного по@уизма в активное бодрствование. Ага, как же, так ей это и удалось!
Ни о какой технической «вечерке», куда еще не поздно было попасть, я и слышать не хотела, равно как и о том, что дочь-санитарка у родителей-внешторговцев - это позор для семьи. Я только сказала матушке, что она перепутала понятия: таковым для советской семьи всегда являлись машина «Запорожец» и проститутка-семиклассница, и что своим подругам она может плести любую чушь про «недобор баллов» и про «работу медсестрой, а не санитаркой» (брр! вот еще!!!), а я при каждом удобном стану говорить все, как есть. Кажется, кто-то в детстве мне говорил, что врать нехорошо? Вот я и не буду.
Мое бунтарство мне стало выходить боком, как только я попала в самое что ни на есть обычное женское терапевтическое отделение. Старшая сестра, вопреки мрачной картине, нарисованной мне моим тогдашним доктором, оказалась вовсе даже и не сукой, каковыми они все должны были являться по определению. Положение обязывает, как он мне объяснил: вроде как уже не рядовая сестра, но и не врач. Ни вашим, ни нашим. Приходится стучать на бывших товарок, крутиться, строить подчиненных, получать от начальства, быть в курсе даже того, чего еще не случилось. А Зоя была измотанной жизнью и работой сорокалетней женщиной, при том незамужней (что было значимо по тем временам, когда наличие хоть какого мужика подымало автоматически женский статус). Не слишком-то привлекательная (о красоте речи там и в молодости не шло) и так и не получившая главный московский приз - квартиру с пропиской. Весь штат был набран когда-то по лимиту. Это сейчас сие богоугодное заведение стало клиникой на европейский манер, фиг туда попадешь, а тогда это была обычная обшарпанная больница на окраине юго-запада.
И она прекрасно меня поняла, когда через несколько дежурств я дезертировала и пошла скитаться по больнице в поисках иного санитарского счастья. Но до того мне нужно было на собственной шкуре убедиться, что необязательно проходить все круги ада. Даже вопреки родителям, и даже если самой все это жутко не нравится. Необязательно лезть на передовую, и без меня найдутся люди…
Из этих давно уже нашедшихся людей, что выходили в одно дежурство со мной, была толстая крикливая санитарка Люба и медсестра Валентина. Люба управлялась быстро. Без перчаток, грубой мешковиной она за час успевала перемыть палаты и коридор с утра, а я все это повторяла во второй половине смены. В мои обязанности входило так же отвозить трупы, что было хоть каким-никаким, но разнообразием. Валентина пребывала в вечной алкогольной меланхолии, Любка на нее орала, что та умудрялась выдавливать по каплям спирт из смоченных заранее ваток для уколов. В разлив его не выдавали, что было воплощением в жизнь антиалкогольного указа Горби. Вряд ли Валентина довольствовалась только этими жалкими каплями, у нее явно были другие неиссякаемые источники, но меня они, равно как и все, что не касалось меня лично, абсолютно не волновали. Она была от рождения карлицей, к тому же горбатой. Никогда мной не помыкала - как вымыла, так и вымыла, и разговаривала тихо. И уколы делала больным легко, бормоча себе под нос что-то невнятно-незлобивое.
Я испытывала к ней жалость, но не могла ее показать. Из боязни ею обидеть, и еще из непонятно какого чувства, которое накладывало запрет на проявление жалости к людям с пороками и недостатками. Вот будь она святой - трезвой горбуньей с улыбкой мученичества на лице - тогда пожалуйста, жалей, сколько хочешь, это вроде как даже хороший тон…
Все это бабское отделение было просто пропитано какой-то нескладностью и несчастливостью. Добродушная незамужняя Зоя, шумная Любка, вечно недопившая Валентина…
В стране не было мужиков, алкоголя, секса; Совок медленно подыхал. Так же медленно умирала одна очень противная тетка из второй палаты. К ней приходили толпы родственников-армян, приносили гранаты и курагу. Я покорно вытирала их следы и пыталась выработать в себе гормоны милосердия, которые должны были мне пригодиться в будущей профессии. Здесь был какой-то парадокс. Для того, чтоб относиться к больным по-человечески, все свое собственное человеческое - недовольство, раздражение, усталость - надо было вытравить псевдожалостью и всепрощением, как микробов хлоркой. Тетке доставляло неимоверное удовольствие случайно уронить косточку на только что вымытый мною пол и повелительно указать пальцем: «подыми!». Ну не сука? Может, и правда надо было соглашаться на вечерку…
Третий рабочий день подходил к концу. Любка в переодевалке паковала сумки с больничным маслом и вареной колбасой, Валентина дремала. Без четверти восемь на пороге появился мужчина. В поношенной шляпе, плаще, с портфельчиком в руках, коим по-детски прикрывал пузо и гениталии. Он тихо подозвал меня к себе и, смущаясь, спросил:
- Простите, а Вы не могли бы мне… сделать клизму?
Я отреагировала на автопилоте:
- Все манипуляции с больными - это обязанности медсестры, а я санитарка.
Но тот не понял и повторил снова. Я даже не задумалась о том, что он делает в верхней одежде на пороге ЖЕНСКОГО отделения, и пошла искать Любаню, пусть она ему объяснит.
Лучше б я этого не делала! Никакие трупы и следы от ботинок не сравнятся с той грязью, что громогласно полилась из Любаниных уст. Слава богу, что я довольно быстро поняла, от чего меня сворачивает и хочется блевать… Не от того, что я узнала про этого мужика, в своей нелепости похожего на «бухгалтера с улицы Любви», и не от того, чем занималась Валентина ради того, чтобы удовлетворить свою больную жажду… Не они, а вот эта честная труженица (ее заслуг нисколько не умаляли попертые домой продукты - жрать всем хотелось), и ее бесстыдные вопли:
- Да гони ты его, пидора проклятого! Надоел уже! Валька ему за бутылку готова в задницу чё хошь засунуть… Пшол вон!
Естественно, он пшол, ничего ему не оставалось. Из палат кубарем повыкатились больные посмотреть на натурального живого педераста, а Валентина только безмолвно о чем-то сокрушалась. Как минимум до следующей смены ей грозила абстиненция, ватные шарики давно уже повысохли, а алкоголь в продаже появится еще ой как не скоро. Впрочем, как и относительно лояльное отношение к педерастам любых мастей, в том числе таким вот помято-застенчивым.
Разоблачительница Валя гордо шла домой с набитыми сумками.
А я на следующий день позорно ретировалась в аптеку мыть больничную стеклотару.