Ацетон.
Нам было по восемь. А знали друг друга с горшка. Она училась из рук вон плохо. (До такой степени, что когда вышла замуж за шейха, став в глазах соотечественниц чуть ли не миллионершей, в таможенной декларации писала страну прибытия «Расия».) Я же была круглой отличницей.
Ту зиму я запомнила как-то очень ярко. Обе мы медленно, но верно вступали на «скользкую дорожку». Пропадали целыми днями на улице, подтыривали остатки косметики у родительниц и катались по наклонной плоскости крыш местных гаражей. И еще я впервые познала на себе жуткую силу двух самых отвратительных чувств: стыда и страха. Не того страха смерти, что отмерен каждому ребенку (он был давно позади), а страха такой жизни, по сравнению с которой небытие показалось бы просто приятным забвением.
Её мать работала горничной в дешевой гостинице, спекулировала вьетнамским ширпотребом, которым сейчас завалены все вонючие полуобщаги-полурынки с их жареной селедкой. Этот запах мне и сейчас напоминает ее дом и пропахшие платья, тряпичные сумки, еще какой-то хлам на продажу… Потому до сих пор стараюсь обходить эти места стороной.
Её отец - директор магазина «Свет» - оборотистый хохол, «доставал» всем с переплатой хрустальные люстры да стиральные машинки, а это вам не хухры-мухры! Но был он мне куда как более приятен. И это несмотря на то, что в одно из материных дежурств, придя домой раньше срока по причине сорванной физры, обнаружили в постели ее предков их же соседку тетю Галю. Мелкие сучки, мы тут же побежали жаловаться. Не знаю, что двигало моей подругой, а вот мной - это без сомнения - нездоровое любопытство. Ох, что-то сейчас будет!
Что было, я не помню, разбираться они предпочли без наших детских ушей. Лишь много позже я поняла, что было в ее отце, и чего напрочь не было в матери - мелковато-расчетливой, льстивой, когда нужно, а когда нет - прямолинейно-хамистой. В отце - порывистом и одноглазом («Камбала чертова!» - ругалась на него мать) - была душа…
Их дочь была сексапильна от рождения. Настоящая Женщина. Обаятельная, лживая, льстивая, продажная, услужливая. Со скользким именем Олеся. Елена по паспорту, волевым решение отца в семье и за ее пределами на его хохляцкий манер она стала Олесей, и тут даже мать ничего не смогла поделать.
И все ж она не была и не стала папиной дочкой. Его «душевные» гены просыпались в ней редко и непредсказуемо. Вот редкий и последний запомнившийся мне эпизод.
Мы уже взрослые, взрослее вряд ли станем. За спиной - такие годы и проделки, что не расскажешь вслух. Из кучи дерьма, в которую я стремилась за ней как крыса за дудочкой, на меня вдруг сверкнула золотом первая зрелая любовь; после - её предательства, одно хуже другого (ладно б банально мужика не поделили, а то куда хуже), и в итоге - моё прощение. Ей оно было надо, как собаке пятая, а мне - чтобы жить дальше.
То пришлось как раз на ее «миллионерский» уже замужний период. Всю ночь мы сидели на моей кухне, я квасила крепкое пиво, она же целомудренно посасывала кальян. Вся такая из себя фифа, не плюньте рядом. Ну меня и понесло. «Блин, ну скажи, скажи, что ведь это ты сделала? Ну ведь больше некому!» Та только округляла невинные глаза и рассматривала свои холеные ногти на предмет того, как она завтра вставит своей маникюрше за такую халтуру. Спьяну я чуть не попросила ее поклясться ребенком, но вовремя спохватилась. Она б поклялась, я уверена…
Попутно эту кухню я еще и ремонтировала. Не соображая, что я, пьяная, делаю, от злости полезла снимать в одиночку кухонную полку. Не просить же ее, сучку холодную. К тому ж она только недавно после кесарева, разойдется там еще чего в ней, не дай бог. Дверца еле держалась на петле, посуда скатывалась как мы когда-то со снежной крыши, я понимала, что не удержу, и черт бы со всем этим, но как она могла! Так сделать! Так врать!
И тут она мигом выскочила из своей ханжеско-ухоженной шкуры и подхватила полку в самый последний момент.
- О@уела что ли, дура? Куда ты полезла? Щас бы себе всю башку разъе@енила! Попросить что ль блять трудно?
Весь ее маникюр пошел прахом - три сломанных ногтя… Но в тот момент ей было на это так же плевать, как и ее отцу на когда-то в драке выбитый глаз.
Вот тогда-то меня и отпустило. Пусть все будет как будет, не хочу я правды, мы обе ее и так знаем. Не хочу я и ее. Пусть живет себе, как умеет, но только где-то параллельно… Все, простились.
А в те самые восемь мы втихаря покупали лаки - розовый и перламутровый - по семьдесят копеек. Мне приходилось туго. Я прятала на их балконе под старым полусгнившим столом. Их и еще песенники, в которых были мои первые стихи мальчику Сереже с третьего ряда, предпоследняя парта. Не знаю, с чего вдруг матери понадобилось разбирать эту рухлядь именно в тот год. Но стыда за «такие стихи» я наглоталась досыта. А за лаки - и того хлеще. Целая проповедь с ключевиками «попомни», «как не стыдно» и «станешь матерью - поймешь».
И действительно: я все поняла, только став матерью. Только тогда я смогла перебороть стыд, что жил во мне при каждом упоминании моих читанных ею дневников, песенников, и особенно этих лаков. И сказала твердо:
- Моя дочь ни-ког-да не будет прятать песенники на балконе!!!
Мать съехидничала, мол, с чего это ты так решила, яблочко от яблони… И все в таком духе.
- Да потому, что ей не надо будет их прятать!
Так вот, эти лаки требовалось разводить вонючим ацетоном, что хранился опять же не у меня, а у Олеськи. В бутылочке из-под стограммового коньяка. На детские ноготочки лак ложился неровно; кисточке, к тому же кондово-советской, было попросту негде развернуться, а потому приходилось по многу раз перекрашивать, прежде чем добиться «идеального результата за короткое время». В один злополучный день мы все же этот ацетон пролили. И не куда-нибудь, а на вертящийся полированный табурет. Вроде такие предназначались для игры на пианино; не знаю, откуда он взялся в Олеськином доме. Ее предки, в отличие от моих, не страдали эстетическим воспитанием ребенка, а за меня давным-давно лямку оттянула сестра. В свои четырнадцать она вытолкала этот черно-белозубого монстра из своей комнаты со словами «девайте куда хотите». Бабка была в шоке, а я с интересом наблюдала, как дядьки с ремнями на прочных плечах тащили его вниз. В комиссионку.
Сиденье табуретки было впалым, а потому ацетон не вытек. Мы собирали его ваткой и сливали обратно в бутылочку. В итоге получилось даже прикольно: в бутылке из-под коньяка был… почти что коньяк.
В тот злополучный субботний вечер все было как обычно. У ее родителей собрались гости - «нужные люди», а мы решили, что это неплохой шанс смыться «на гаражи», чтобы с визгом и замиранием сердца скатиться в сугроб, оказавшись в нем по пояс.
Вряд ли нас станут сейчас расспрашивать, куда мы да зачем, и проверять, насколько утеплены наши задницы. Олеськина и так регулярно страдала от отцовских шлепков, а мать ее орала смешно и противно: «Не бей, черт, дочку, отобьешь ей почки!»
На сей раз в гостях был не кто-нибудь, а «настоящий иностранный дипломат». С чего мы так решили - неизвестно. Может, потому, что у него был с собой кейс с соответствующим названием, или Олеська сама такое придумала… Ну не тянул он ни статью, ни рылом ни на какого дипломата. Мой папашка регулярно видел иностранцев и приносил с переговоров фото, сделанные японским «полароидом» в те времена, когда о таком чуде еще мало кто слыхивал. Так что и я их можно считать видела. А этот разговаривал по-русски во всех смыслах, да и похож он был на самого что ни на есть «нужного человека». Уж дюже торжественно его принимали. Не с водкой, а коньяком. Мы, маленькие выпендрежные дуры, влетев на кухню, тоже похвастались. И у нас «коньяк» есть, хи-хи!
Почти было высушив коготки, мы собирались смыться, как тот вошел в комнату и стал нам рассказывать что-то бессвязное, что нас только злило, потому как задерживало. Ну чего пристал, дурак какой-то… Единственный прок был от него, так это то, что у него в кармане пальто лежали жвачки!! Самому ему трудно было за ними подняться, и он разрешил угоститься самостоятельно. Хоть и было неудобно лазить по чужим карманам (но ведь он сам же разрешил!), жажда удовольствия от понадувать пузыри возобладала. Мы были обескуражены, ибо ни в едином кармане этого обманщика… И тут мы услышали страшное. Это был стон, рык, рвотные звуки, отрывки криков о помощи, и едкий запах ацетона.
Мать ее тут же подхватилась, зачем-то побежала за молоком, заставляла его пить, пить как можно больше; нас выгнали на улицу подальше от греха, и очнулись мы только за гаражами. Прыгать и визжать нам уже не хотелось.
- Как ты думаешь, - спросила я, - нас теперь посадят?
- Ты что? Мы же несовершеннолетние. Родителей - могут, а нас - нет. И потом, это он сам, мы ж ему не предлагали, врун несчастный…
Я представила себе на миг перспективу (труп, милиция, вопросы, вранье, родители за решеткой, все на моей совести - на других не спихнешь, менты все равно все узнают), и даже не чуяла, как в сапогах тает снег. Было страшно идти домой, страшно узнавать, как там да что. Замерзнуть бы здесь и превратиться в ледышку. Тогда тебя уже никто ни за что не отругает - ни за лаки, ни за песенники, ни за что. В чувство меня привела Олеська совершенно неожиданным вопросом:
- Слушай, а ты как будешь в первый раз? Я решила, что надо за деньги. Есть такие мужики, ну им нравится вот это самое, ну чтоб первым был. Рублей двести может стоить, а то и все триста…
Я почему-то безучастно подумала, что скорее всего обманет, и что будет больно, и что вообще об этом думать так же рано, как например, о той же смерти. Ни про то, ни про другое доподлинно все равно ничего неизвестно, придет время - тогда и решу. Сейчас надо подумать, как бы сделать так, чтоб не посадили родителей. И чтоб нам не влетело по первое число…
Но странным образом все обошлось. Так, как если бы ничего и не случилось.
В третьем классе мы уже осваивали щипцы для завивки волос, в шестом она гордо носила лифчик второго размера, в то время как мой - нулевого - постоянно съезжал чуть ли не к подбородку, а уж в восьмом расстались с этой самой девственностью совершенно за просто так с пацанами на два класса постарше из соседней школы. У нее явно остался от этого события привкус сожаления, ибо она не только ничего не выиграла, но еще и прослыла на всю округу. О том, как это было, и что можно было с ней себе позволить, её герой трубил на каждом углу. Господи, это сейчас смешно, а тогда позор на всю округу! Всего-то навсего - оральный секс.
Что получила я? Да ничего особенного, разве что удовлетворила любопытство и узнала, что мальчики даже из одного двора и класса бывают очень разными. Мой впоследствии стал уголовником-рецедивистом, но ни одна собака не знала, как и что у нас там было. На вопросы любопытствующих он отвечал, что у него «понятия». И с такими козлами, что так про своих девчонок могут, он рядом срать не сядет. Но это уже совсем другая песня…
С той зимы прошло тридцать. Сломались пятиэтажки, порушились детские дружбы, а главное - столь многое в жизни стало ерундой по сравнению с желанием оцепенеть от холода и страха в сугробе! Но даже сейчас я стираю ногти только «специальными средствами». А при запахе «живого» ацетона начинают мерзнуть пальцы …
Ту зиму я запомнила как-то очень ярко. Обе мы медленно, но верно вступали на «скользкую дорожку». Пропадали целыми днями на улице, подтыривали остатки косметики у родительниц и катались по наклонной плоскости крыш местных гаражей. И еще я впервые познала на себе жуткую силу двух самых отвратительных чувств: стыда и страха. Не того страха смерти, что отмерен каждому ребенку (он был давно позади), а страха такой жизни, по сравнению с которой небытие показалось бы просто приятным забвением.
Её мать работала горничной в дешевой гостинице, спекулировала вьетнамским ширпотребом, которым сейчас завалены все вонючие полуобщаги-полурынки с их жареной селедкой. Этот запах мне и сейчас напоминает ее дом и пропахшие платья, тряпичные сумки, еще какой-то хлам на продажу… Потому до сих пор стараюсь обходить эти места стороной.
Её отец - директор магазина «Свет» - оборотистый хохол, «доставал» всем с переплатой хрустальные люстры да стиральные машинки, а это вам не хухры-мухры! Но был он мне куда как более приятен. И это несмотря на то, что в одно из материных дежурств, придя домой раньше срока по причине сорванной физры, обнаружили в постели ее предков их же соседку тетю Галю. Мелкие сучки, мы тут же побежали жаловаться. Не знаю, что двигало моей подругой, а вот мной - это без сомнения - нездоровое любопытство. Ох, что-то сейчас будет!
Что было, я не помню, разбираться они предпочли без наших детских ушей. Лишь много позже я поняла, что было в ее отце, и чего напрочь не было в матери - мелковато-расчетливой, льстивой, когда нужно, а когда нет - прямолинейно-хамистой. В отце - порывистом и одноглазом («Камбала чертова!» - ругалась на него мать) - была душа…
Их дочь была сексапильна от рождения. Настоящая Женщина. Обаятельная, лживая, льстивая, продажная, услужливая. Со скользким именем Олеся. Елена по паспорту, волевым решение отца в семье и за ее пределами на его хохляцкий манер она стала Олесей, и тут даже мать ничего не смогла поделать.
И все ж она не была и не стала папиной дочкой. Его «душевные» гены просыпались в ней редко и непредсказуемо. Вот редкий и последний запомнившийся мне эпизод.
Мы уже взрослые, взрослее вряд ли станем. За спиной - такие годы и проделки, что не расскажешь вслух. Из кучи дерьма, в которую я стремилась за ней как крыса за дудочкой, на меня вдруг сверкнула золотом первая зрелая любовь; после - её предательства, одно хуже другого (ладно б банально мужика не поделили, а то куда хуже), и в итоге - моё прощение. Ей оно было надо, как собаке пятая, а мне - чтобы жить дальше.
То пришлось как раз на ее «миллионерский» уже замужний период. Всю ночь мы сидели на моей кухне, я квасила крепкое пиво, она же целомудренно посасывала кальян. Вся такая из себя фифа, не плюньте рядом. Ну меня и понесло. «Блин, ну скажи, скажи, что ведь это ты сделала? Ну ведь больше некому!» Та только округляла невинные глаза и рассматривала свои холеные ногти на предмет того, как она завтра вставит своей маникюрше за такую халтуру. Спьяну я чуть не попросила ее поклясться ребенком, но вовремя спохватилась. Она б поклялась, я уверена…
Попутно эту кухню я еще и ремонтировала. Не соображая, что я, пьяная, делаю, от злости полезла снимать в одиночку кухонную полку. Не просить же ее, сучку холодную. К тому ж она только недавно после кесарева, разойдется там еще чего в ней, не дай бог. Дверца еле держалась на петле, посуда скатывалась как мы когда-то со снежной крыши, я понимала, что не удержу, и черт бы со всем этим, но как она могла! Так сделать! Так врать!
И тут она мигом выскочила из своей ханжеско-ухоженной шкуры и подхватила полку в самый последний момент.
- О@уела что ли, дура? Куда ты полезла? Щас бы себе всю башку разъе@енила! Попросить что ль блять трудно?
Весь ее маникюр пошел прахом - три сломанных ногтя… Но в тот момент ей было на это так же плевать, как и ее отцу на когда-то в драке выбитый глаз.
Вот тогда-то меня и отпустило. Пусть все будет как будет, не хочу я правды, мы обе ее и так знаем. Не хочу я и ее. Пусть живет себе, как умеет, но только где-то параллельно… Все, простились.
А в те самые восемь мы втихаря покупали лаки - розовый и перламутровый - по семьдесят копеек. Мне приходилось туго. Я прятала на их балконе под старым полусгнившим столом. Их и еще песенники, в которых были мои первые стихи мальчику Сереже с третьего ряда, предпоследняя парта. Не знаю, с чего вдруг матери понадобилось разбирать эту рухлядь именно в тот год. Но стыда за «такие стихи» я наглоталась досыта. А за лаки - и того хлеще. Целая проповедь с ключевиками «попомни», «как не стыдно» и «станешь матерью - поймешь».
И действительно: я все поняла, только став матерью. Только тогда я смогла перебороть стыд, что жил во мне при каждом упоминании моих читанных ею дневников, песенников, и особенно этих лаков. И сказала твердо:
- Моя дочь ни-ког-да не будет прятать песенники на балконе!!!
Мать съехидничала, мол, с чего это ты так решила, яблочко от яблони… И все в таком духе.
- Да потому, что ей не надо будет их прятать!
Так вот, эти лаки требовалось разводить вонючим ацетоном, что хранился опять же не у меня, а у Олеськи. В бутылочке из-под стограммового коньяка. На детские ноготочки лак ложился неровно; кисточке, к тому же кондово-советской, было попросту негде развернуться, а потому приходилось по многу раз перекрашивать, прежде чем добиться «идеального результата за короткое время». В один злополучный день мы все же этот ацетон пролили. И не куда-нибудь, а на вертящийся полированный табурет. Вроде такие предназначались для игры на пианино; не знаю, откуда он взялся в Олеськином доме. Ее предки, в отличие от моих, не страдали эстетическим воспитанием ребенка, а за меня давным-давно лямку оттянула сестра. В свои четырнадцать она вытолкала этот черно-белозубого монстра из своей комнаты со словами «девайте куда хотите». Бабка была в шоке, а я с интересом наблюдала, как дядьки с ремнями на прочных плечах тащили его вниз. В комиссионку.
Сиденье табуретки было впалым, а потому ацетон не вытек. Мы собирали его ваткой и сливали обратно в бутылочку. В итоге получилось даже прикольно: в бутылке из-под коньяка был… почти что коньяк.
В тот злополучный субботний вечер все было как обычно. У ее родителей собрались гости - «нужные люди», а мы решили, что это неплохой шанс смыться «на гаражи», чтобы с визгом и замиранием сердца скатиться в сугроб, оказавшись в нем по пояс.
Вряд ли нас станут сейчас расспрашивать, куда мы да зачем, и проверять, насколько утеплены наши задницы. Олеськина и так регулярно страдала от отцовских шлепков, а мать ее орала смешно и противно: «Не бей, черт, дочку, отобьешь ей почки!»
На сей раз в гостях был не кто-нибудь, а «настоящий иностранный дипломат». С чего мы так решили - неизвестно. Может, потому, что у него был с собой кейс с соответствующим названием, или Олеська сама такое придумала… Ну не тянул он ни статью, ни рылом ни на какого дипломата. Мой папашка регулярно видел иностранцев и приносил с переговоров фото, сделанные японским «полароидом» в те времена, когда о таком чуде еще мало кто слыхивал. Так что и я их можно считать видела. А этот разговаривал по-русски во всех смыслах, да и похож он был на самого что ни на есть «нужного человека». Уж дюже торжественно его принимали. Не с водкой, а коньяком. Мы, маленькие выпендрежные дуры, влетев на кухню, тоже похвастались. И у нас «коньяк» есть, хи-хи!
Почти было высушив коготки, мы собирались смыться, как тот вошел в комнату и стал нам рассказывать что-то бессвязное, что нас только злило, потому как задерживало. Ну чего пристал, дурак какой-то… Единственный прок был от него, так это то, что у него в кармане пальто лежали жвачки!! Самому ему трудно было за ними подняться, и он разрешил угоститься самостоятельно. Хоть и было неудобно лазить по чужим карманам (но ведь он сам же разрешил!), жажда удовольствия от понадувать пузыри возобладала. Мы были обескуражены, ибо ни в едином кармане этого обманщика… И тут мы услышали страшное. Это был стон, рык, рвотные звуки, отрывки криков о помощи, и едкий запах ацетона.
Мать ее тут же подхватилась, зачем-то побежала за молоком, заставляла его пить, пить как можно больше; нас выгнали на улицу подальше от греха, и очнулись мы только за гаражами. Прыгать и визжать нам уже не хотелось.
- Как ты думаешь, - спросила я, - нас теперь посадят?
- Ты что? Мы же несовершеннолетние. Родителей - могут, а нас - нет. И потом, это он сам, мы ж ему не предлагали, врун несчастный…
Я представила себе на миг перспективу (труп, милиция, вопросы, вранье, родители за решеткой, все на моей совести - на других не спихнешь, менты все равно все узнают), и даже не чуяла, как в сапогах тает снег. Было страшно идти домой, страшно узнавать, как там да что. Замерзнуть бы здесь и превратиться в ледышку. Тогда тебя уже никто ни за что не отругает - ни за лаки, ни за песенники, ни за что. В чувство меня привела Олеська совершенно неожиданным вопросом:
- Слушай, а ты как будешь в первый раз? Я решила, что надо за деньги. Есть такие мужики, ну им нравится вот это самое, ну чтоб первым был. Рублей двести может стоить, а то и все триста…
Я почему-то безучастно подумала, что скорее всего обманет, и что будет больно, и что вообще об этом думать так же рано, как например, о той же смерти. Ни про то, ни про другое доподлинно все равно ничего неизвестно, придет время - тогда и решу. Сейчас надо подумать, как бы сделать так, чтоб не посадили родителей. И чтоб нам не влетело по первое число…
Но странным образом все обошлось. Так, как если бы ничего и не случилось.
В третьем классе мы уже осваивали щипцы для завивки волос, в шестом она гордо носила лифчик второго размера, в то время как мой - нулевого - постоянно съезжал чуть ли не к подбородку, а уж в восьмом расстались с этой самой девственностью совершенно за просто так с пацанами на два класса постарше из соседней школы. У нее явно остался от этого события привкус сожаления, ибо она не только ничего не выиграла, но еще и прослыла на всю округу. О том, как это было, и что можно было с ней себе позволить, её герой трубил на каждом углу. Господи, это сейчас смешно, а тогда позор на всю округу! Всего-то навсего - оральный секс.
Что получила я? Да ничего особенного, разве что удовлетворила любопытство и узнала, что мальчики даже из одного двора и класса бывают очень разными. Мой впоследствии стал уголовником-рецедивистом, но ни одна собака не знала, как и что у нас там было. На вопросы любопытствующих он отвечал, что у него «понятия». И с такими козлами, что так про своих девчонок могут, он рядом срать не сядет. Но это уже совсем другая песня…
С той зимы прошло тридцать. Сломались пятиэтажки, порушились детские дружбы, а главное - столь многое в жизни стало ерундой по сравнению с желанием оцепенеть от холода и страха в сугробе! Но даже сейчас я стираю ногти только «специальными средствами». А при запахе «живого» ацетона начинают мерзнуть пальцы …