АБАН (3)
Видно было, что все Генины ухаживания Зина отвергает, нет, не грубо, а как-то уворачивается от них, что ли. К себе я чувствовал внимание с её стороны, но не как к мужчине, а как к ребёнку. Ребёнком я не был, свои дети к тому времени уже были, двое. Ни спирт, ни печка, тепла не прибавили.
Я вышел за дровами, а ещё затем, чтобы…. Когда вернулся, Гены не было.
- Сейчас придёт, - сказала Зина, отвечая на мой вопрос.
Он вернулся с крашеной блондинкой из гостиницы, которую я видел за стойкой, на первом этаже.
По сравнению с худенькой 45-50-летней хозяйкой, она выглядела, совсем даже, неплохо. Пышная, с яркими губами, она была одета в снежно-белую, мохеровую,
кофту. Кожаная юбка делала её респектабельной, но придавала некоторую официозность. Знакомясь со мной, она представилась:
- Елена Викентьевна.
С приходом Елены Викентьевны и Гены обстановка немного изменилась: выпивка, печка, ну, и наше желание казаться лучше, чем мы есть, сделало общение несколько вольным и более шумным.
Плита печки стала красной от принесённых мной берёзовых дров, сидя к дверце печи спиной, я почувствовал жар, исходивший от этой дверцы и плиты.
Мы пили, ели картошку с селёдкой, Зина достала из подполья капусты. Две алюминиевые ложки в миске с икрой так и остались стоять вертикально, к ним никто не прикоснулся. Даже - Елена Викентьевна.
Зина частенько бросала на меня взгляд своими чуть-чуть раскосыми глазами. Она сама себе улыбалась, слушала болтовню, угощала тем, что было на столе.
Часов в восемь она сказала:
- Пойду, корову подою.
Оделась и вышла.
- Блаженная, - может, констатировал Гена, а может, спросил Елену.
- Скорее, неприкаянная. Я давно её знаю, хоть и моложе её лет на 6, городок-то - маленький. Все знают друг друга, все всё знают о своих знакомых
Абсолютно нормальная она была, пока одна не осталась с ребёнком на руках в 20 лет. Слинял её муженёк в Красноярск, младшего - Витьку она уже без него родила, лет через пять. От кого? Не знаю. Сидит Витёк в Красноярске, дал тут одному по роже штакетиной, а в той гвоздь оказался. Старший? Как ушёл в армию, так мы его больше и не видели. Сгинул в Афгане, нет, наверное, не убили, просто пропал, и всё. Вот она и ждёт его уже три, или четыре, года, на чудо какое-то надеется. А как Витьку посадили, вообще, приведением стала. Она и раньше-то ни к кому не ходила, кто её позовёт, боялись, что мужика уведёт. А теперь она - совсем одна.
Пришла Зина, процедив молоко, она вымыла подойник, потом подсела к нам.
Опять выпили, я глянул на неё. На лице застыла полуулыбка, полу-боль. Она смотрела на меня.
- Сашок! (Так никто и никогда меня не называл.) Может, спать пойдёшь? Совсем тебя разморило.
- Спать? Куда?
Зина увела меня в комнату, уложила на диван, укрыла. И постояв немного, ушла к гостям.
Проснулся я, как всегда, с рассветом, в это время года, здесь, светало около восьми. На стуле, у дивана, увидел лист бумаги, на нём было написано:
«Уехала к Виктору на зону, приеду вечером. Похмелиться за телевизором».
Над диваном висело в прямоугольной, очень простой рамке, потрескавшееся зеркало. За рамку, по углам, были воткнуты две фотографии. С правой фотографии на меня смотрел подросток в вельветовом пиджаке, а с левой - я сам. Вернее, тот, кто был так сильно похож на меня, 20-летнего.
В самом низу фотографии было очень нечётко что-то написано простым карандашом. Присмотревшись, я прочитал: «Где ты, сынок?»
В доме было холодно, я растопил печку, достал из-за старенького «Рекорда» самогон, налил себе в стопку с двумя золотыми полосками. Поискал глазами, чем бы закусить. На столе стояла нетронутой вчерашняя икра, ни картошки, ни селёдки и капусты не было.
На таком же листе, что и у дивана, было написано:
«Всё честно, три - тебе, остальные - Витьке». Рядом стояла тарелка, накрытая другой, такой же.
В ней лежали три жареных гольяна.
Когда в доме стало тепло, заглянул в печь. Дрова прогорели. Закрыв трубу, я вышел на ветер и пошёл в гостиницу.
Я вышел за дровами, а ещё затем, чтобы…. Когда вернулся, Гены не было.
- Сейчас придёт, - сказала Зина, отвечая на мой вопрос.
Он вернулся с крашеной блондинкой из гостиницы, которую я видел за стойкой, на первом этаже.
По сравнению с худенькой 45-50-летней хозяйкой, она выглядела, совсем даже, неплохо. Пышная, с яркими губами, она была одета в снежно-белую, мохеровую,
кофту. Кожаная юбка делала её респектабельной, но придавала некоторую официозность. Знакомясь со мной, она представилась:
- Елена Викентьевна.
С приходом Елены Викентьевны и Гены обстановка немного изменилась: выпивка, печка, ну, и наше желание казаться лучше, чем мы есть, сделало общение несколько вольным и более шумным.
Плита печки стала красной от принесённых мной берёзовых дров, сидя к дверце печи спиной, я почувствовал жар, исходивший от этой дверцы и плиты.
Мы пили, ели картошку с селёдкой, Зина достала из подполья капусты. Две алюминиевые ложки в миске с икрой так и остались стоять вертикально, к ним никто не прикоснулся. Даже - Елена Викентьевна.
Зина частенько бросала на меня взгляд своими чуть-чуть раскосыми глазами. Она сама себе улыбалась, слушала болтовню, угощала тем, что было на столе.
Часов в восемь она сказала:
- Пойду, корову подою.
Оделась и вышла.
- Блаженная, - может, констатировал Гена, а может, спросил Елену.
- Скорее, неприкаянная. Я давно её знаю, хоть и моложе её лет на 6, городок-то - маленький. Все знают друг друга, все всё знают о своих знакомых
Абсолютно нормальная она была, пока одна не осталась с ребёнком на руках в 20 лет. Слинял её муженёк в Красноярск, младшего - Витьку она уже без него родила, лет через пять. От кого? Не знаю. Сидит Витёк в Красноярске, дал тут одному по роже штакетиной, а в той гвоздь оказался. Старший? Как ушёл в армию, так мы его больше и не видели. Сгинул в Афгане, нет, наверное, не убили, просто пропал, и всё. Вот она и ждёт его уже три, или четыре, года, на чудо какое-то надеется. А как Витьку посадили, вообще, приведением стала. Она и раньше-то ни к кому не ходила, кто её позовёт, боялись, что мужика уведёт. А теперь она - совсем одна.
Пришла Зина, процедив молоко, она вымыла подойник, потом подсела к нам.
Опять выпили, я глянул на неё. На лице застыла полуулыбка, полу-боль. Она смотрела на меня.
- Сашок! (Так никто и никогда меня не называл.) Может, спать пойдёшь? Совсем тебя разморило.
- Спать? Куда?
Зина увела меня в комнату, уложила на диван, укрыла. И постояв немного, ушла к гостям.
Проснулся я, как всегда, с рассветом, в это время года, здесь, светало около восьми. На стуле, у дивана, увидел лист бумаги, на нём было написано:
«Уехала к Виктору на зону, приеду вечером. Похмелиться за телевизором».
Над диваном висело в прямоугольной, очень простой рамке, потрескавшееся зеркало. За рамку, по углам, были воткнуты две фотографии. С правой фотографии на меня смотрел подросток в вельветовом пиджаке, а с левой - я сам. Вернее, тот, кто был так сильно похож на меня, 20-летнего.
В самом низу фотографии было очень нечётко что-то написано простым карандашом. Присмотревшись, я прочитал: «Где ты, сынок?»
В доме было холодно, я растопил печку, достал из-за старенького «Рекорда» самогон, налил себе в стопку с двумя золотыми полосками. Поискал глазами, чем бы закусить. На столе стояла нетронутой вчерашняя икра, ни картошки, ни селёдки и капусты не было.
На таком же листе, что и у дивана, было написано:
«Всё честно, три - тебе, остальные - Витьке». Рядом стояла тарелка, накрытая другой, такой же.
В ней лежали три жареных гольяна.
Когда в доме стало тепло, заглянул в печь. Дрова прогорели. Закрыв трубу, я вышел на ветер и пошёл в гостиницу.