Двадцать лет назад.
У меня одни сюрпризы: то визы не дают, то ризы. У ресторанной Моны Лизы лица не видно за прыщом. И бесконечны коридоры, где стынут двери, на которых слова скупы, как приговоры: "Вход посторонним запрещен". Кто в этом мире посторонний? В тюрьме сидящий иль на троне?... (далее фрагментарно, неразборчиво, сливается).
Я зачитывался этими стихами в 18 лет. Мне их присылала девочка Катя, которую мы с друзьями проводили в марте 87-го: Горбачев приподнял занавес. Тогда никто не сомневался, что расстаемся навсегда, что больше не увидимся, и если бывалые отказники еще надеялись, что волна, прежде чем неизбежно схлынуть, успеет коснуться и их, то мне ловить явно было нечего; практика показывала, что меньше десяти лет в отказе никто из моих знакомых не сидел, а я туда еще даже и попасть не успел. Значит, весь путь отказника был впереди: подать, ждать и надеяться, что когда-нибудь наступит новая оттепель, и евреев опять начнут выпускать. В Пулково ревели все.
Американцы называли советских отказников refugees, и это казалось мне совершенно точным словарным значением слова, от refuse - "отказывать". Чуть позже выяснилось, что так называют вообще любых пострадавших от режима, и в первую очередь беженцев, то есть людей, которым, в общем, никто не препятствовал в их стремлении покинуть страну, где они родились. И хотя до осени 89-го года все выехавшие правдами и неправдами из Союза евреи тоже автоматически признавались беженцами, за последующие годы - под влиянием всяческого рода репортажей по ТВ - стереотипический беженец в моем представлении полностью утратил черты европейского еврея в очках, приобретя взамен негроидные черты и рахитичный хабитус . Ну да и ладно, лишь бы здоровы были.
Катя присылала длинные письма, написанные на клетчатых листках из ученических тетрадей формата А4; в СССР таких не было, и носитель необычного формата сам по себе воспринимался диковиной. Еще она присылала забавные и совсем уж необычные письма в конвертах, напоминавших технологией фронтовые "треугольники": сам конверт представлял собой лист бумаги того же формата, кажется, А4, на одной стороне которого типографским способом было пропечатано все необходимое для размещения адресов и место для марки, а текст полагалось писать на оборотной стороне. Потом лист специальным образом складывался втрое, так что текст письма скрывался внутри, а поля с адресом отправителя и адресата оказывались, соответственно, с двух сторон получившегося конверта. Заклеивались "ушки", за полшекеля покупалась марка и - вуаля - набор "сделай сам" отправлялся в дорогу. Весьма полезным качеством этих конвертов было то, что их практически невозможно было вскрыть так, чтобы адресат потом не заметил следов. Видимо, именно по этой причине они в некоторый момент просто перестали доходить.
Помимо чисто дневниковых записей - где были, куда ходили, что делали, плюс какие-то впечатления - Катя присылала фотографии. Разумеется, цветные, и разумеется, в таком качестве, какое советстким фотоателье и не снилось. Это были яркие, насыщенные цвета на бумаге с логотипами фирмы на обороте; делались эти фотографии за один час на каждом углу. Когда в том же 87-м уезжал в Канаду Юрка, мы с ним сфотографировались на память на цветную пленку. Карточки проявляли и печатали в ателье три недели, результат мог называться цветным только в том смысле, что чистого черного и чистого белого цветов там не было, и, следовательно, утверждать, что это фото черно-белое я формально не мог. В сегодняшних терминах пользователя Фотошопа я бы сказал, что там был безумно перегрет баланс белого, отчего вся фотография приобрела некий желтоватый тон, как небо над Тель-Авивом в хамсин. Остальные цвета только угадывались и прочтены могли быть разве что собственно участниками съемки: скажем, я знал (помнил), что в тот день на мне была зеленая рубашка, и потому цвет на фото в том месте, где полагалось быть моей рубашке, по памяти прочитывался как зеленый.
На фото были улыбающиеся лица Кати с сестрой и их родителей на фоне соплеменной экзотики: Мертвое море, Иерусалим, пальмы.
А еще Катя иногда присылала стихи. Это были не ее стихи; имя поэта указывалось, но время помноженное на не самый легкочитаемый катин почерк полностью вытерло его из моей памяти. Первые строчки одного стихотворения вынесены в начало поста. Стихи не лишены огрехов, вне всякого сомнения; это видно уже по короткому приведенному отрывку. И все же мне безумно хочется найти полный текст, узнать имя автора и, если повезет, найти другие его вещи. Ну вот просто из ностальгической сентиментальности. Кто-нибудь что-нибудь слышал? А?
Я зачитывался этими стихами в 18 лет. Мне их присылала девочка Катя, которую мы с друзьями проводили в марте 87-го: Горбачев приподнял занавес. Тогда никто не сомневался, что расстаемся навсегда, что больше не увидимся, и если бывалые отказники еще надеялись, что волна, прежде чем неизбежно схлынуть, успеет коснуться и их, то мне ловить явно было нечего; практика показывала, что меньше десяти лет в отказе никто из моих знакомых не сидел, а я туда еще даже и попасть не успел. Значит, весь путь отказника был впереди: подать, ждать и надеяться, что когда-нибудь наступит новая оттепель, и евреев опять начнут выпускать. В Пулково ревели все.
Американцы называли советских отказников refugees, и это казалось мне совершенно точным словарным значением слова, от refuse - "отказывать". Чуть позже выяснилось, что так называют вообще любых пострадавших от режима, и в первую очередь беженцев, то есть людей, которым, в общем, никто не препятствовал в их стремлении покинуть страну, где они родились. И хотя до осени 89-го года все выехавшие правдами и неправдами из Союза евреи тоже автоматически признавались беженцами, за последующие годы - под влиянием всяческого рода репортажей по ТВ - стереотипический беженец в моем представлении полностью утратил черты европейского еврея в очках, приобретя взамен негроидные черты и рахитичный хабитус . Ну да и ладно, лишь бы здоровы были.
Катя присылала длинные письма, написанные на клетчатых листках из ученических тетрадей формата А4; в СССР таких не было, и носитель необычного формата сам по себе воспринимался диковиной. Еще она присылала забавные и совсем уж необычные письма в конвертах, напоминавших технологией фронтовые "треугольники": сам конверт представлял собой лист бумаги того же формата, кажется, А4, на одной стороне которого типографским способом было пропечатано все необходимое для размещения адресов и место для марки, а текст полагалось писать на оборотной стороне. Потом лист специальным образом складывался втрое, так что текст письма скрывался внутри, а поля с адресом отправителя и адресата оказывались, соответственно, с двух сторон получившегося конверта. Заклеивались "ушки", за полшекеля покупалась марка и - вуаля - набор "сделай сам" отправлялся в дорогу. Весьма полезным качеством этих конвертов было то, что их практически невозможно было вскрыть так, чтобы адресат потом не заметил следов. Видимо, именно по этой причине они в некоторый момент просто перестали доходить.
Помимо чисто дневниковых записей - где были, куда ходили, что делали, плюс какие-то впечатления - Катя присылала фотографии. Разумеется, цветные, и разумеется, в таком качестве, какое советстким фотоателье и не снилось. Это были яркие, насыщенные цвета на бумаге с логотипами фирмы на обороте; делались эти фотографии за один час на каждом углу. Когда в том же 87-м уезжал в Канаду Юрка, мы с ним сфотографировались на память на цветную пленку. Карточки проявляли и печатали в ателье три недели, результат мог называться цветным только в том смысле, что чистого черного и чистого белого цветов там не было, и, следовательно, утверждать, что это фото черно-белое я формально не мог. В сегодняшних терминах пользователя Фотошопа я бы сказал, что там был безумно перегрет баланс белого, отчего вся фотография приобрела некий желтоватый тон, как небо над Тель-Авивом в хамсин. Остальные цвета только угадывались и прочтены могли быть разве что собственно участниками съемки: скажем, я знал (помнил), что в тот день на мне была зеленая рубашка, и потому цвет на фото в том месте, где полагалось быть моей рубашке, по памяти прочитывался как зеленый.
На фото были улыбающиеся лица Кати с сестрой и их родителей на фоне соплеменной экзотики: Мертвое море, Иерусалим, пальмы.
А еще Катя иногда присылала стихи. Это были не ее стихи; имя поэта указывалось, но время помноженное на не самый легкочитаемый катин почерк полностью вытерло его из моей памяти. Первые строчки одного стихотворения вынесены в начало поста. Стихи не лишены огрехов, вне всякого сомнения; это видно уже по короткому приведенному отрывку. И все же мне безумно хочется найти полный текст, узнать имя автора и, если повезет, найти другие его вещи. Ну вот просто из ностальгической сентиментальности. Кто-нибудь что-нибудь слышал? А?