перевела рассказ Ульяненко
ПРИКАЗ
Он ясно услышал короткий недолгий звук, глухой. Что-то вроде «фра-уф-к-с-с» дернулось в девственном воздухе. Прапорщик провел шероховатым, задубевшим за ночь от выпитого языком по пересохшим губам, скорее угадал его, потому что как раз было время. Шевельнулся в слизкой, спертой духотой тьме, в затылок пахнуло горячей волной, боль царапнула до макушки, запульсировала в висках, пробежала по размякшим мышцам, ткнула в кончики пальцев. По грохоту каблуков о выпеченную, втрамбованную землю, по вспугнутым одиноким крикам команды возле колючей проволоки, уяснил, что это штабная машина, а не бэтээр - машина с бронированными дверцами и открытым верхом для стрельбы.
Отклонив масксетку, он хотел что-то разглядеть. Не увидел, однако, ничего. Прямоугольный кус освещенного пространства срезал косяк мошкары, ополыневшее небо выхватило крутую, выставленную скулу, куцую шею с надутыми артериями; крутанув пустую бутылку, швырнул после этого ее в угол. Раздул ноздри - от кислого, терпкого запаха своего тела и пота, щелкнул просмальцованной гимнастеркой. Солнце из-за низких, с приплюснутыми верхушками гор размазывало вихри. Небо набиралось ржавого цвета. Через минуту, фыркнув, погнав низом смрад бензиновых испарений, треская о битый щебень шинами и теряя эхо промеж колючей проволоки и рядов модулей, откатило авто.
Даже сейчас Диденко не увидел авто. Только по тому, как бряцнула дверь, и по теням, удлинявшимся с каждым мигом, он догадался, что идут к нему. Так он сидел, как будто бы паралитик, не меняя позы. Густо отрыгнул перегаром; скрипнула дверь, вырезала светлый квадрат, а на нем - черную, длинную, сгорбленную фигуру. За ней - другая, меньшая, все пыталась проскользнуть перед первой. Сквозь светлые прорехи Диденко увидел, как под забором прошли двое - тени коротко метнулись по облущенным доскам, поползли по стенам модулей; за ними, с автоматами, еще двое - сонные и кислоглазые. Эт, мать вашу - резануло в голове. Потухло.
Человек, стоявший перед ним, был близорук. Без очков, слегка нагловатый; больше перепуганный, чем наглый. Не таким его Диденко помнил год назад, когда они ходили на Джалалабад. Какую-то минуту тот прощупывал бесцветным взглядом тьму, и фигура его ртутью растекалась на квадрате света.
- Есть тут кто?
- А кого тебе надо, лейтенант?
- Вы Диденко?
- Да вродь.
В модуле закопошилось, масксетка упала на порог, растянулась ладонью; забулькала вода в горловине чайника, крякнуло; лейтенант опустил, поднял голову, услышал глухое, довольное чмоканье:
- М-да-да, чаю ни хрена не осталось. Ну, давай уже бумажку.
Коричневая от загара рука, обтыканная колючими волосьями, высунулась на свет по самый локоть.
- Вот бумага… приказ.
Лейтенант вступил в помещение, поднял масксетку, бросил в угол, вволок запах выстиранной, выглаженной униформы с духом талька и одеколона; разглядел скуластое, поклеванное, рябое рубленое диденково лицо с полными, синими обвислыми губами; глаза навыкате - два шара серо, осоловело моргнули на него, и лейтенант добавил, составив ровно пятки, а носки врозь:
- Тут все… вы знаете… Да и чаю бы не помешало… И еще, Диденко, чем скорей это сделаете, тем лучше.
- Для кого? - Прапорщик нагнулся, шея надулась кровью, положил перед собой приказ, хлопнул ладонью, широкой мозолистой, по бумажке, разравнивая загнутые вверх края документа. - Вы что, подтирались им? Гы-гы.
Солнце забилось в раздвоенную верхушку скалы - тени затрепыхались, сжались резиновыми мячами, поменяли направление, похолодели. Глаза лейтенанта набежали влагой, в зрачках посыльного плавало окно модуля. Затянул мулла в небо - второй раз за сегодня, первую молитву Диденко прозевал. Где-то поблизости подтявкнул пес, протяжно и пронзительно. Прогнав мошкару, обтерши капельки пота со лба, Диденко задрал квадратный, с синими порезами, подбородок, поросший двухдневной серой щетиной; длинные ресницы закрыли выкаченные глаза:
- Мать его, этого муллу. Когда-то гранатометом бабахну. Да, а чаю нет, в дукан надо. На складе шиш.
Он все старательно разглаживал круглыми, потрескавшимися пятернями с облущенными, почернелыми от ударов ногтями бумажку. Короткий затхлый сквозняк шевелил на голове вихры. Узловатая диденкова рука поднялась, погладила макушку:
- Молодые они еще, литер, пацаны… Да-а-а. А тут такое дело. Да-а-а. Нечего трогать того стралея, я его еще по Союзу знаю. Никто не думал, что не выдержит и подо… умрет. Они таки перебрали, правда. Детвора, и злые, а это смекни, литер, страшно, когда молодой и злой. Ну, так мы все для них шакалы - шакалы и точка. Война имеет не одну сторону, литер. Сколько живу, об этом думаю. Когда у Берии служил. И при этих. Да-а-а… Чаю б, да-а.
Лейтенант присел на нары, на краешек, поднял острые колени - сапоги заскрипели, луч пропек замусоленную раму, упал на носки, засветив тонкий слой рыжей пыли; улыбка разрубала лицо. В приоткрытую дверь просунул голову пес с белой мордой и белыми кольцами вокруг глаз.
- Цу-цу-цуцу, - позвал лейтенант. Мулла завыл в небо, и пес, подобравши хвост, потрусил вниз, пронзительно кроя воздух тявканьем.
- Я его отобрал у бойцов. Суки, откармливали на шашлык. Пес хоть и глупый, но жалко; брешет, куда покажешь. Глупый пес. А жалко.
Диденко стоял посреди модуля, натягивал штаны, пытаясь вобрать пузо. Солнце вскарабкалось на верхушку скалы, заливало красным, и видно было синюю долину с зеленью грядок, заросли моркови. Пятнами, в сторонке, лежало несколько дувалов.
- Нам, Диденко, вот что, нужно забрать старлея. - Лейтенант натянул очки, поправив пальцем. Солнце желтыми шариками запрыгало на линзах.
- Заберешь. Он мне не нужен. Зачем он мне. Дам тебе бумагу, если хочешь, или пойди к полкану, мне обрыдло возиться с этим всем. Каждый день талдычат о конце, а толку никакого. Скорей уж нам, литер, капут. Да-а-а, ни конца, ни краю. Как при Сталине говорили: конец, и все верили и знали, что конец. Так оно было. Не иначе было. Да-а-а.
Выходя, Диденко посмотрел на вросший в землю свекольного цвета контейнер, стоявший по обе стороны колючей изгороди. В прорубленном наискось окне полметра на полметра, загроможденном двумя накрест арматуринами, вынырнуло лицо - небритое, бледное, побитое зеленой патиной бессонницы, с белым пушком на верхней губе; отклонилось, и на него упала черная тень от арматуры, упала на лоб, и лейтенант хрустнул сзади косточками пальцев, скрипнул зубами. Диденко услышал, но не обернулся - тяжело дыша, позыркивая краем глаза на контейнер, спустился к продолговатому прямоугольному строению, от давности перекосившемуся налево.
- Что это? Морг? - вставил посыльный.
- Е-э-н… - вот было все, что вышло у Диденко.
Они остановились возле ямы. Диденко, подобравши пузо, присел на край, сложил на коленях руки. Брезентину поддувал ветер, он доносил тошнотворный, едкий запах формалина и хлорки. Диденко откинул край, заглянул:
- Да-а-а, жара эти дни, жара страшная. Значит, полезайте и ищите, я его биркой пометил, а то пораспухали все. Там трое. Тот, что с краю лежит, старлей, а те - салаги, позавчера на мине подорвались. Да-а-а, забирайте…
Из ямы шел сладкий, тяжелый дух, прорывался сквозь формалин. Лейтенант зажал ноздри двумя белыми холеными тонкими пальцами, лоб взмок; стеклышки на очках побила влага.
- Да-а-а. Сегодня не успею.
- Ты о чем? - Лейтенант сбился на «ты», не отпускал пальцы, сжимал нос, прямо аж кончик покраснел, наблюдал, как посыльный отхаркивается, сплевывает, матюкается, то и дело подвывает, похлопывая по бедрам, как на морозе, и вытаскивает полиэтиленовый тюк с покойником.
- Чего они не поделили, Диденко?
- Хрен их знает. - Его мутило, и он сидел на корточках, вперивши взгляд в край ямы, где ветер шелестел колючкой. - Бухали вместе. Вам бы там, в штабе, сперва разобраться бы, а потом отдавать такие приказы.
- Делай свое дело, Диденко. Иначе сам знаешь… А все кончится скоро, я тебе как земляку говорю.
- Я что? Я ничего. Только завтра, как и положено, на рассвете. А то нельзя, не положено.
- Ну гляди. Я буду в четыре.
По дороге Диденко упал на четвереньки и блевал желчью. Возле прапорщика бегал пес, гавкал, махая хвостом, припадал на передние лапы, клал голову, прыгал, вздымая пыль. Диденко отогнал его, рыгнул еще раз, поднялся и подался по склону до столовой. В столовой он сел за длинный стол, обитый клеенкой, вперился в крохотное окно - в горах тихо, три дня не стреляют, иногда прошлепают одинокие выстрелы, никого не пугают. А там далеко, в полку, надумывают что-то, выжидают. Он подумал о лейтенанте, как тот зажимал пальцами ноздри, об улыбке, потом о завтрашнем дне - Диденко снова затошнило, заурчало в животе, горькая слюна подкатилась к горлу, и он выблевал под ноги.
Солнце вскарабкалось вверх - белый раскаленный шар затрепетал в зените. Орлиный клекот над тихими палатками, над комендантским лагерем завис и долго звенел. Диденко зашел в кухню. Женщина сидела на перевернутом термосе и чистила картошку. Он зашел тихо, чтобы она не заметила. Из-под грязного халата выбивалось платье с белыми цветами на красном. Левая нога заголена, округлая и белая, так что видны синие прожилки. Когда женщина повернула лицо, затемненное металлическим рукавом воздухозаборника, Диденко попробовал улыбнуться.
- Быстренько закончу, и пойдем, - сказала.
- Я не спешу. Да-а, пусть.
Он поглядел на нее в спину, проведя шарами глаз по мощной ягодице, шлепнул потрескавшейся ладонью. Женщина обернулась:
- Не мешай. Скоро закончу. Снова пьянствовал целую ночь…
- Работа такая…
- Ну, ничего…
Он сидел возле женщины, вдыхал ноздрями картофельный дух, крошил краюху хлеба, улыбался про себя: если им придется встретиться после войны, все будет по-другому - не молодой уже, старость и водка, и служба такая, что волком вой, но надо делать. Оно-то служба и незаметная, только бы меньше кто знал, а то проведает, чума, и ненароком как бы ляпнет что-то - и поймешь все дела эти. Да-а… Он погладил женщину по ягодице, та виновато улыбнулась как-то. Солнце размазывало тени по полу, запрыгало в зеленых женских глазах:
- Ох, иди уже, я приду к тебе.
Диденко наморщил лоб:
- Ты того, выпить чего-то принеси. Хреново навеки. Да-а-а… И завтра тяжелый день.
Он двинулся по дороге: мимо контейнера, мимо деревянной вышки. Глянул на длинный, прямоугольный, точно вагон, сарай - когда-то декханскую бойню. Солнце торчало в зените. Он залез в модуль и упал на нары. Тошнота отступила, солнце кресало по раме, и Диденко, хрустнувши позвонком, крепко заснул, напоследок подумав: «Ничего, оно как зуб вырвать, сперва больно, а потом ничего»
Женщина пришла, когда солнце красно багрило горы, духота бессильно спадала, и холод сходил в долину. Диденко поднял голову. Пока поднимал, слушал, как трещат мышцы затылка. Размазавши холодный липкий пот, поглядел в окно. В горах постреливало: глухие удары дэшэка чередовались с короткими автоматными очередями. Это длилось какую-то минуту и напоминало вспышки молний. Молодые бойцы смотрят на то, что похоже на зарницы, желтые, невыразительные на окнах модулей и в горах. Но это так мало напоминает молнию, и оттого новичкам не по себе. А поздней пробирает тошным страхом, после приходит настоящий смысл. Диденко подумал об этом, щелкнул языком:
- Боже мой, хочется домой, Вася, ты б только знал…
- Да-а-а. Завести бы хозяйство, - Диденко погладил ей колено.
Ветер полоснул песком по раме, зашебуршил так, словно кто полил водой. Диденко расстегнул ширинку, задрал платье женщине и повалил на нары:
- Ну, ну, давай, а то мне противно.
Посопел в темноте, повозился, откинулся на спину:
- Да, Маша, нечего не выходит, постарел. Да-аа, пусть потом.
Солнечный луч вырвал, вычертил лупатый глаз, налитый кровью. Женщина встала, одернула платье, положила руку прапорщику на голову. Диденко содрогнулся. Вобрал голову в плечи.
- Ничего, Вася, ничего. Вот похмелишься.
Она раскроила белую, до золотого припеченную по краям, с пылу с жару хлебину, откупорила бутылку боковым зубом. Да-а, если подумать, то все в порядке, путем. Или никто не делал такого когда-то давно? И что он видел? И зачем обо всем этом думать? Нет, лучше думать, тогда под утро все выйдет на норму, обретет положенные формы, и как ничего не бывало. Надо кому-то делать - кто, как не мы, старики, что спасли когда-то мир и сейчас спасаем? Али здесь что не то? Да, литер, вы обязательно проиграете, и мы напозоримся с вами, и вся страна, как пить дать, проиграет, да-а, смерть такая штука, если ты с ней столкнулся, то постоянно маешься с ней; сатана, когда он научился вот так думать? Да-а, вот баба с круглым задом, скоро дембель, он оторвал свое и будет выращивать картошку и капусту.
Водка теплая, тошная на вкус, сперва схватывает дыхание, а потом хорошо:
- Из Союза кто приехал, да-а-а?!
Маша шевельнулась в темноте, и чувствительные диденковы ноздри уловили испарения женского тела.
- Неа, старые запасы.
Да-да, лучше подумать об этом, думать, пить легонько казеночку, и оно встанет не свои места, как в молодости, когда он носил синее с начесом галифе; да-а, молодым разрешали у нас, а у них наоборот, но не наша вина, а вот таких очкастых литеров, молокососня, и скажу тебе, всполошились они, да-а, такого отродясь не было, все на материк, а тут птица такая…
- Я его знал, этого старлея.
Женщина подняла голову, включила фонарь, взгляд ее завис между Диденко и окном:
- И что это значит? Пацанов на материк?
Диденко сначала не ответил, отрыгнул сладко, намазал на краюху кусок свиной тушенки.
- Бог его знает… Да-а, только Бог. Вот говорят, нет его, но знаешь, Маша, что-то есть…
Женщина выпила из кружки, и ее глаза стали двумя желтыми озерцами. Она не старше тридцати и вольнонаемная. Он отбил ее у зампотылу - тот больше предпочитал мальчиков; поговаривали, что привык на Кубе. Да-а, Куба, сколько мечтал, а так и не попал дальше Союза, м-да-а…
В щель двери просунул морду пес, заскулил протяжно и нудно. Диденко сунул палец в жестянку, провел по дну, кинул кусок псу, расстегнул ширинку, полез на нары. С час копошился, облизывал женщине груди; гудел комар, навязчиво - то приближался, то взлетал к потолку; уколол в локоть. Диденко упал на спину, захрапел отрытым ртом, и женщина в свете плошки видела слюну, что стекала на протянутую руку. Занимался рассвет.
Черная сгорбленная лейтенантова фигура тянулась впереди. Ритмично скрипел хромовые начищенные сапоги, и Диденко рысцой бежал сзади, нюхал ноздрями запах мыла и одеколона. Тут же шаркали два бойца с автоматами, под ногами путался пес. Диденко отпер контейнер, вывел оттуда арестованных. Солдаты несколько нар присели, позвали свистом собаку, крича между свистом: «шашлык, шашлык». Диденко хотел оборвать погоны, но лейтенант знаками не позволил, и они направились вниз.
Дорогою арестованные посмеивались, что у них, мол, почти что дембель, ведь раньше, прапор, будем в Союзе, чем ты, и вообще ему надо б тут оставаться, как врос - без него, Диденко, нет службы. Стрельнули по сигаретке, покуривали, дым беспомощно зависал прядями в неподвижном воздухе. Лейтенант теперь уже чесал поодаль, и прапорщик видел, как у него мелко вспотел лоб и очки, а руки, сжатые в кулаки, побелели. Арестованные то и дело подзывали свистом пса, а тот громко, звонко скулил и задирал хвост. Когда подошли к бойне, то арестанты притихли, посасывали сигареты, сплевывали с губ табак. У одного, с опущенным лицом, большими ушами, забегали глаза, зрачки иголками сузились, ноги в коленях задрожали. Диденко подпихнул его, тот, прихрамывая на обе ноги, подался вслед за товарищем.
В сарае, поделенном несколькими перегородками, пахло свежей стружкой, сонно летали мухи, сброшенные людьми, барабанили о глинобитные стены. Один из арестованных ухватил муху взглядом, долго смотрел, как она бьется в косых лучах, пролезающих сквозь дыру в крыше. Одного завели за перегородку, другой, ниже ростом, лопоухий, остановился, потаптывая сапогами, возле стола, на котором стояла фляга с водкой и куда, выставив начищенные сапоги, присел лейтенант, сверкая стеклышками. Потом лейтенант стал читать приказ. Солдат заупирался, хотел бежать, а Диденко со своим бойцом надавили на плечи, заломили назад руки, вжали в глиняный, промерзший за ночь пол. Тогда он закричал: «Паша, беги!» Диденко нащупал вороненую округлую рукоять пистолета, приставил дуло к затылку и выстрелил: «Ни хрена делать не можете, мать вашу». Кровь брызнула лейтенанту на штаны, и лицо у него покривилось печеным яблоком. Диденко замутило, взял со стола флягу, глотнул, но зашатало, и он вышел в приоткрытую дверь.
«Ты гляди, он сказал «беги», таки «беги», во как. Ты гляди, «беги»… Через минуту поднялся гвалт, дверь взвизгнула, выбег заблеванный, в крови штабной лейтенант:
- Пади канчай ево. Я не магу.
Диденко, отдыхиваясь, подался к сараю. Первого засунули в полиэтиленовый тюк; неподалеку, в куче окровавленной стружки, билось тело - пули поперебивали ноги.
- Пробавал убегать.
- Да-а, Паша, это как зуб, сначала больно, а потом ни фига. - Диденко по привычке поскреб затылок, матюкнул про себя литера. - Вы тоже бараны. Это вам не скот, а человек.
Он наставил пистолет, щелкнул выстрел, тело задергалось, штаны пожелтели от дерьма. Тело побилось, гребнуло руками смоченную кровью стружку, затихло.
Взошло красное солнце. Мулла протяжно, тонко вывел молитву. Пес затявкал и побежал на голос.
Киев, 1990 год
Он ясно услышал короткий недолгий звук, глухой. Что-то вроде «фра-уф-к-с-с» дернулось в девственном воздухе. Прапорщик провел шероховатым, задубевшим за ночь от выпитого языком по пересохшим губам, скорее угадал его, потому что как раз было время. Шевельнулся в слизкой, спертой духотой тьме, в затылок пахнуло горячей волной, боль царапнула до макушки, запульсировала в висках, пробежала по размякшим мышцам, ткнула в кончики пальцев. По грохоту каблуков о выпеченную, втрамбованную землю, по вспугнутым одиноким крикам команды возле колючей проволоки, уяснил, что это штабная машина, а не бэтээр - машина с бронированными дверцами и открытым верхом для стрельбы.
Отклонив масксетку, он хотел что-то разглядеть. Не увидел, однако, ничего. Прямоугольный кус освещенного пространства срезал косяк мошкары, ополыневшее небо выхватило крутую, выставленную скулу, куцую шею с надутыми артериями; крутанув пустую бутылку, швырнул после этого ее в угол. Раздул ноздри - от кислого, терпкого запаха своего тела и пота, щелкнул просмальцованной гимнастеркой. Солнце из-за низких, с приплюснутыми верхушками гор размазывало вихри. Небо набиралось ржавого цвета. Через минуту, фыркнув, погнав низом смрад бензиновых испарений, треская о битый щебень шинами и теряя эхо промеж колючей проволоки и рядов модулей, откатило авто.
Даже сейчас Диденко не увидел авто. Только по тому, как бряцнула дверь, и по теням, удлинявшимся с каждым мигом, он догадался, что идут к нему. Так он сидел, как будто бы паралитик, не меняя позы. Густо отрыгнул перегаром; скрипнула дверь, вырезала светлый квадрат, а на нем - черную, длинную, сгорбленную фигуру. За ней - другая, меньшая, все пыталась проскользнуть перед первой. Сквозь светлые прорехи Диденко увидел, как под забором прошли двое - тени коротко метнулись по облущенным доскам, поползли по стенам модулей; за ними, с автоматами, еще двое - сонные и кислоглазые. Эт, мать вашу - резануло в голове. Потухло.
Человек, стоявший перед ним, был близорук. Без очков, слегка нагловатый; больше перепуганный, чем наглый. Не таким его Диденко помнил год назад, когда они ходили на Джалалабад. Какую-то минуту тот прощупывал бесцветным взглядом тьму, и фигура его ртутью растекалась на квадрате света.
- Есть тут кто?
- А кого тебе надо, лейтенант?
- Вы Диденко?
- Да вродь.
В модуле закопошилось, масксетка упала на порог, растянулась ладонью; забулькала вода в горловине чайника, крякнуло; лейтенант опустил, поднял голову, услышал глухое, довольное чмоканье:
- М-да-да, чаю ни хрена не осталось. Ну, давай уже бумажку.
Коричневая от загара рука, обтыканная колючими волосьями, высунулась на свет по самый локоть.
- Вот бумага… приказ.
Лейтенант вступил в помещение, поднял масксетку, бросил в угол, вволок запах выстиранной, выглаженной униформы с духом талька и одеколона; разглядел скуластое, поклеванное, рябое рубленое диденково лицо с полными, синими обвислыми губами; глаза навыкате - два шара серо, осоловело моргнули на него, и лейтенант добавил, составив ровно пятки, а носки врозь:
- Тут все… вы знаете… Да и чаю бы не помешало… И еще, Диденко, чем скорей это сделаете, тем лучше.
- Для кого? - Прапорщик нагнулся, шея надулась кровью, положил перед собой приказ, хлопнул ладонью, широкой мозолистой, по бумажке, разравнивая загнутые вверх края документа. - Вы что, подтирались им? Гы-гы.
Солнце забилось в раздвоенную верхушку скалы - тени затрепыхались, сжались резиновыми мячами, поменяли направление, похолодели. Глаза лейтенанта набежали влагой, в зрачках посыльного плавало окно модуля. Затянул мулла в небо - второй раз за сегодня, первую молитву Диденко прозевал. Где-то поблизости подтявкнул пес, протяжно и пронзительно. Прогнав мошкару, обтерши капельки пота со лба, Диденко задрал квадратный, с синими порезами, подбородок, поросший двухдневной серой щетиной; длинные ресницы закрыли выкаченные глаза:
- Мать его, этого муллу. Когда-то гранатометом бабахну. Да, а чаю нет, в дукан надо. На складе шиш.
Он все старательно разглаживал круглыми, потрескавшимися пятернями с облущенными, почернелыми от ударов ногтями бумажку. Короткий затхлый сквозняк шевелил на голове вихры. Узловатая диденкова рука поднялась, погладила макушку:
- Молодые они еще, литер, пацаны… Да-а-а. А тут такое дело. Да-а-а. Нечего трогать того стралея, я его еще по Союзу знаю. Никто не думал, что не выдержит и подо… умрет. Они таки перебрали, правда. Детвора, и злые, а это смекни, литер, страшно, когда молодой и злой. Ну, так мы все для них шакалы - шакалы и точка. Война имеет не одну сторону, литер. Сколько живу, об этом думаю. Когда у Берии служил. И при этих. Да-а-а… Чаю б, да-а.
Лейтенант присел на нары, на краешек, поднял острые колени - сапоги заскрипели, луч пропек замусоленную раму, упал на носки, засветив тонкий слой рыжей пыли; улыбка разрубала лицо. В приоткрытую дверь просунул голову пес с белой мордой и белыми кольцами вокруг глаз.
- Цу-цу-цуцу, - позвал лейтенант. Мулла завыл в небо, и пес, подобравши хвост, потрусил вниз, пронзительно кроя воздух тявканьем.
- Я его отобрал у бойцов. Суки, откармливали на шашлык. Пес хоть и глупый, но жалко; брешет, куда покажешь. Глупый пес. А жалко.
Диденко стоял посреди модуля, натягивал штаны, пытаясь вобрать пузо. Солнце вскарабкалось на верхушку скалы, заливало красным, и видно было синюю долину с зеленью грядок, заросли моркови. Пятнами, в сторонке, лежало несколько дувалов.
- Нам, Диденко, вот что, нужно забрать старлея. - Лейтенант натянул очки, поправив пальцем. Солнце желтыми шариками запрыгало на линзах.
- Заберешь. Он мне не нужен. Зачем он мне. Дам тебе бумагу, если хочешь, или пойди к полкану, мне обрыдло возиться с этим всем. Каждый день талдычат о конце, а толку никакого. Скорей уж нам, литер, капут. Да-а-а, ни конца, ни краю. Как при Сталине говорили: конец, и все верили и знали, что конец. Так оно было. Не иначе было. Да-а-а.
Выходя, Диденко посмотрел на вросший в землю свекольного цвета контейнер, стоявший по обе стороны колючей изгороди. В прорубленном наискось окне полметра на полметра, загроможденном двумя накрест арматуринами, вынырнуло лицо - небритое, бледное, побитое зеленой патиной бессонницы, с белым пушком на верхней губе; отклонилось, и на него упала черная тень от арматуры, упала на лоб, и лейтенант хрустнул сзади косточками пальцев, скрипнул зубами. Диденко услышал, но не обернулся - тяжело дыша, позыркивая краем глаза на контейнер, спустился к продолговатому прямоугольному строению, от давности перекосившемуся налево.
- Что это? Морг? - вставил посыльный.
- Е-э-н… - вот было все, что вышло у Диденко.
Они остановились возле ямы. Диденко, подобравши пузо, присел на край, сложил на коленях руки. Брезентину поддувал ветер, он доносил тошнотворный, едкий запах формалина и хлорки. Диденко откинул край, заглянул:
- Да-а-а, жара эти дни, жара страшная. Значит, полезайте и ищите, я его биркой пометил, а то пораспухали все. Там трое. Тот, что с краю лежит, старлей, а те - салаги, позавчера на мине подорвались. Да-а-а, забирайте…
Из ямы шел сладкий, тяжелый дух, прорывался сквозь формалин. Лейтенант зажал ноздри двумя белыми холеными тонкими пальцами, лоб взмок; стеклышки на очках побила влага.
- Да-а-а. Сегодня не успею.
- Ты о чем? - Лейтенант сбился на «ты», не отпускал пальцы, сжимал нос, прямо аж кончик покраснел, наблюдал, как посыльный отхаркивается, сплевывает, матюкается, то и дело подвывает, похлопывая по бедрам, как на морозе, и вытаскивает полиэтиленовый тюк с покойником.
- Чего они не поделили, Диденко?
- Хрен их знает. - Его мутило, и он сидел на корточках, вперивши взгляд в край ямы, где ветер шелестел колючкой. - Бухали вместе. Вам бы там, в штабе, сперва разобраться бы, а потом отдавать такие приказы.
- Делай свое дело, Диденко. Иначе сам знаешь… А все кончится скоро, я тебе как земляку говорю.
- Я что? Я ничего. Только завтра, как и положено, на рассвете. А то нельзя, не положено.
- Ну гляди. Я буду в четыре.
По дороге Диденко упал на четвереньки и блевал желчью. Возле прапорщика бегал пес, гавкал, махая хвостом, припадал на передние лапы, клал голову, прыгал, вздымая пыль. Диденко отогнал его, рыгнул еще раз, поднялся и подался по склону до столовой. В столовой он сел за длинный стол, обитый клеенкой, вперился в крохотное окно - в горах тихо, три дня не стреляют, иногда прошлепают одинокие выстрелы, никого не пугают. А там далеко, в полку, надумывают что-то, выжидают. Он подумал о лейтенанте, как тот зажимал пальцами ноздри, об улыбке, потом о завтрашнем дне - Диденко снова затошнило, заурчало в животе, горькая слюна подкатилась к горлу, и он выблевал под ноги.
Солнце вскарабкалось вверх - белый раскаленный шар затрепетал в зените. Орлиный клекот над тихими палатками, над комендантским лагерем завис и долго звенел. Диденко зашел в кухню. Женщина сидела на перевернутом термосе и чистила картошку. Он зашел тихо, чтобы она не заметила. Из-под грязного халата выбивалось платье с белыми цветами на красном. Левая нога заголена, округлая и белая, так что видны синие прожилки. Когда женщина повернула лицо, затемненное металлическим рукавом воздухозаборника, Диденко попробовал улыбнуться.
- Быстренько закончу, и пойдем, - сказала.
- Я не спешу. Да-а, пусть.
Он поглядел на нее в спину, проведя шарами глаз по мощной ягодице, шлепнул потрескавшейся ладонью. Женщина обернулась:
- Не мешай. Скоро закончу. Снова пьянствовал целую ночь…
- Работа такая…
- Ну, ничего…
Он сидел возле женщины, вдыхал ноздрями картофельный дух, крошил краюху хлеба, улыбался про себя: если им придется встретиться после войны, все будет по-другому - не молодой уже, старость и водка, и служба такая, что волком вой, но надо делать. Оно-то служба и незаметная, только бы меньше кто знал, а то проведает, чума, и ненароком как бы ляпнет что-то - и поймешь все дела эти. Да-а… Он погладил женщину по ягодице, та виновато улыбнулась как-то. Солнце размазывало тени по полу, запрыгало в зеленых женских глазах:
- Ох, иди уже, я приду к тебе.
Диденко наморщил лоб:
- Ты того, выпить чего-то принеси. Хреново навеки. Да-а-а… И завтра тяжелый день.
Он двинулся по дороге: мимо контейнера, мимо деревянной вышки. Глянул на длинный, прямоугольный, точно вагон, сарай - когда-то декханскую бойню. Солнце торчало в зените. Он залез в модуль и упал на нары. Тошнота отступила, солнце кресало по раме, и Диденко, хрустнувши позвонком, крепко заснул, напоследок подумав: «Ничего, оно как зуб вырвать, сперва больно, а потом ничего»
Женщина пришла, когда солнце красно багрило горы, духота бессильно спадала, и холод сходил в долину. Диденко поднял голову. Пока поднимал, слушал, как трещат мышцы затылка. Размазавши холодный липкий пот, поглядел в окно. В горах постреливало: глухие удары дэшэка чередовались с короткими автоматными очередями. Это длилось какую-то минуту и напоминало вспышки молний. Молодые бойцы смотрят на то, что похоже на зарницы, желтые, невыразительные на окнах модулей и в горах. Но это так мало напоминает молнию, и оттого новичкам не по себе. А поздней пробирает тошным страхом, после приходит настоящий смысл. Диденко подумал об этом, щелкнул языком:
- Боже мой, хочется домой, Вася, ты б только знал…
- Да-а-а. Завести бы хозяйство, - Диденко погладил ей колено.
Ветер полоснул песком по раме, зашебуршил так, словно кто полил водой. Диденко расстегнул ширинку, задрал платье женщине и повалил на нары:
- Ну, ну, давай, а то мне противно.
Посопел в темноте, повозился, откинулся на спину:
- Да, Маша, нечего не выходит, постарел. Да-аа, пусть потом.
Солнечный луч вырвал, вычертил лупатый глаз, налитый кровью. Женщина встала, одернула платье, положила руку прапорщику на голову. Диденко содрогнулся. Вобрал голову в плечи.
- Ничего, Вася, ничего. Вот похмелишься.
Она раскроила белую, до золотого припеченную по краям, с пылу с жару хлебину, откупорила бутылку боковым зубом. Да-а, если подумать, то все в порядке, путем. Или никто не делал такого когда-то давно? И что он видел? И зачем обо всем этом думать? Нет, лучше думать, тогда под утро все выйдет на норму, обретет положенные формы, и как ничего не бывало. Надо кому-то делать - кто, как не мы, старики, что спасли когда-то мир и сейчас спасаем? Али здесь что не то? Да, литер, вы обязательно проиграете, и мы напозоримся с вами, и вся страна, как пить дать, проиграет, да-а, смерть такая штука, если ты с ней столкнулся, то постоянно маешься с ней; сатана, когда он научился вот так думать? Да-а, вот баба с круглым задом, скоро дембель, он оторвал свое и будет выращивать картошку и капусту.
Водка теплая, тошная на вкус, сперва схватывает дыхание, а потом хорошо:
- Из Союза кто приехал, да-а-а?!
Маша шевельнулась в темноте, и чувствительные диденковы ноздри уловили испарения женского тела.
- Неа, старые запасы.
Да-да, лучше подумать об этом, думать, пить легонько казеночку, и оно встанет не свои места, как в молодости, когда он носил синее с начесом галифе; да-а, молодым разрешали у нас, а у них наоборот, но не наша вина, а вот таких очкастых литеров, молокососня, и скажу тебе, всполошились они, да-а, такого отродясь не было, все на материк, а тут птица такая…
- Я его знал, этого старлея.
Женщина подняла голову, включила фонарь, взгляд ее завис между Диденко и окном:
- И что это значит? Пацанов на материк?
Диденко сначала не ответил, отрыгнул сладко, намазал на краюху кусок свиной тушенки.
- Бог его знает… Да-а, только Бог. Вот говорят, нет его, но знаешь, Маша, что-то есть…
Женщина выпила из кружки, и ее глаза стали двумя желтыми озерцами. Она не старше тридцати и вольнонаемная. Он отбил ее у зампотылу - тот больше предпочитал мальчиков; поговаривали, что привык на Кубе. Да-а, Куба, сколько мечтал, а так и не попал дальше Союза, м-да-а…
В щель двери просунул морду пес, заскулил протяжно и нудно. Диденко сунул палец в жестянку, провел по дну, кинул кусок псу, расстегнул ширинку, полез на нары. С час копошился, облизывал женщине груди; гудел комар, навязчиво - то приближался, то взлетал к потолку; уколол в локоть. Диденко упал на спину, захрапел отрытым ртом, и женщина в свете плошки видела слюну, что стекала на протянутую руку. Занимался рассвет.
Черная сгорбленная лейтенантова фигура тянулась впереди. Ритмично скрипел хромовые начищенные сапоги, и Диденко рысцой бежал сзади, нюхал ноздрями запах мыла и одеколона. Тут же шаркали два бойца с автоматами, под ногами путался пес. Диденко отпер контейнер, вывел оттуда арестованных. Солдаты несколько нар присели, позвали свистом собаку, крича между свистом: «шашлык, шашлык». Диденко хотел оборвать погоны, но лейтенант знаками не позволил, и они направились вниз.
Дорогою арестованные посмеивались, что у них, мол, почти что дембель, ведь раньше, прапор, будем в Союзе, чем ты, и вообще ему надо б тут оставаться, как врос - без него, Диденко, нет службы. Стрельнули по сигаретке, покуривали, дым беспомощно зависал прядями в неподвижном воздухе. Лейтенант теперь уже чесал поодаль, и прапорщик видел, как у него мелко вспотел лоб и очки, а руки, сжатые в кулаки, побелели. Арестованные то и дело подзывали свистом пса, а тот громко, звонко скулил и задирал хвост. Когда подошли к бойне, то арестанты притихли, посасывали сигареты, сплевывали с губ табак. У одного, с опущенным лицом, большими ушами, забегали глаза, зрачки иголками сузились, ноги в коленях задрожали. Диденко подпихнул его, тот, прихрамывая на обе ноги, подался вслед за товарищем.
В сарае, поделенном несколькими перегородками, пахло свежей стружкой, сонно летали мухи, сброшенные людьми, барабанили о глинобитные стены. Один из арестованных ухватил муху взглядом, долго смотрел, как она бьется в косых лучах, пролезающих сквозь дыру в крыше. Одного завели за перегородку, другой, ниже ростом, лопоухий, остановился, потаптывая сапогами, возле стола, на котором стояла фляга с водкой и куда, выставив начищенные сапоги, присел лейтенант, сверкая стеклышками. Потом лейтенант стал читать приказ. Солдат заупирался, хотел бежать, а Диденко со своим бойцом надавили на плечи, заломили назад руки, вжали в глиняный, промерзший за ночь пол. Тогда он закричал: «Паша, беги!» Диденко нащупал вороненую округлую рукоять пистолета, приставил дуло к затылку и выстрелил: «Ни хрена делать не можете, мать вашу». Кровь брызнула лейтенанту на штаны, и лицо у него покривилось печеным яблоком. Диденко замутило, взял со стола флягу, глотнул, но зашатало, и он вышел в приоткрытую дверь.
«Ты гляди, он сказал «беги», таки «беги», во как. Ты гляди, «беги»… Через минуту поднялся гвалт, дверь взвизгнула, выбег заблеванный, в крови штабной лейтенант:
- Пади канчай ево. Я не магу.
Диденко, отдыхиваясь, подался к сараю. Первого засунули в полиэтиленовый тюк; неподалеку, в куче окровавленной стружки, билось тело - пули поперебивали ноги.
- Пробавал убегать.
- Да-а, Паша, это как зуб, сначала больно, а потом ни фига. - Диденко по привычке поскреб затылок, матюкнул про себя литера. - Вы тоже бараны. Это вам не скот, а человек.
Он наставил пистолет, щелкнул выстрел, тело задергалось, штаны пожелтели от дерьма. Тело побилось, гребнуло руками смоченную кровью стружку, затихло.
Взошло красное солнце. Мулла протяжно, тонко вывел молитву. Пес затявкал и побежал на голос.
Киев, 1990 год