55 лет диссидентскому движению
В этот день, в праздник ещё действовавшей тогда Сталинской Конституции, у памятника Пушкину в Москве собрались диссиденты, которые устроили демонстрацию («митинг гласности») в защиту писателей Даниэля и Синявского.
Это была первая открытая оппозиционная демонстрация в Москве с 7 ноября 1927 года, когда в десятую годовщину Октября на улицы столицы вышли оппозиционеры-троцкисты. Но то событие к 1965 году было уже прочно и давно забыто, даром что оно описывалось в официальном «Кратком курсе истории ВКП(б)». И вряд ли кто-то из собравшихся у памятника Пушкину в холодный вечер 1965-го вспоминал о той, предыдущей оппозиционной демонстрации на столичных улицах. Нет, едва ли эти люди мыслили себя продолжением левой оппозиции 20-х годов, скорее, они считали, что открывают совершенно новую страницу истории.
Да так оно и было: с 1965 года оппозиционное декабрьское стояние диссидентов у бронзового Пушкина стало традиционным, и проходило ежегодно… вплоть до самых 80-х годов, когда оно плавно и победоносно переросло в уличные шествия неформалов, потом в массовые оппозиционные митинги, а затем в крушение социализма и распад Союза ССР.
Можно сказать, что в тот морозный день на заснеженной Пушкинской площади маленький снежок покатился с горки, постепенно обрастая новыми слоями, и спустя четверть века разросся в грандиозную лавину, всё сметающую на своём пути и изменившую весь мир (увы, по мнению многих, включая и автора этих строк, совсем не в лучшую сторону). Невольно возникает вопрос: а могла ли эта лавина покатиться по другому пути, и что вообще спровоцировало её сход?
Почему это событие - арест двух человек, Даниэля и Синявского, и их осуждение в феврале 1966 года - так взволновало общественность? Чтобы разобраться в этом, надо понять, в чём заключались главные перемены, принесённые обществу XX съездом партии и Октябрьским пленумом ЦК 1964 года.
Развенчание Сталина на XX съезде даровало руководящему слою советского общества именно то, о чём он давно уже втайне мечтал - гарантии личной неприкосновенности, сохранности жизни и свободы.
Это касалось и партийных оппозиционеров, например, таких, как участники т. н. «антипартийной группы Молотова-Кагановича-Маленкова» 1957 года. Октябрь 1964-го дополнил это «бережным отношением к кадрам», то есть гарантией пожизненного сохранения социального статуса для руководящего работника. Интеллигенция, со своей стороны, тоже радовалась этим переменам, так как считала, что все эти гарантии распространяются и на неё. Как говорила Евгения Гинзбург, отражая общее ощущение людей своего круга: «Я благодарна Никите [Хрущёву] не только за то, что всех нас выпустили… но и за то, что избавил нас от страха. Почти десять лет, пока не арестовали Синявского и Даниэля, я не боялась».
И вот после сентября 1965 года интеллигенция внезапно получила резкий «холодный душ» на свою голову, когда выяснилось, что двух весьма известных людей (только летом 1965-го в серии «Библиотека поэта» вышел из печати сборник стихов Бориса Пастернака с предисловием Синявского) можно запросто арестовать и отправить в лагерь за их литературные труды!
Всё это - возмущение, непонимание, шок, протест - выплеснулось в «письме 62-х», опубликованном в 1966 году официальной «Литературной газетой». [...] Обратим внимание, в каком энергичном, напористом ключе составлено обращение. Это совсем не стиль всеподданнейшего прошения о помиловании! Это пишут люди, чувствующие себя соавторами строительства нового общества, выступающие от имени самой истории. Много раз в коротком тексте настойчиво повторяется слово «требуют». Освободить Даниэля и Синявского, по их мнению, «требуют интересы нашей страны. Этого требуют интересы мира. Этого требуют интересы мирового коммунистического движения».
А в их словах о том, что эпоха «требует расширения (а не сужения) свободы интеллектуального и художественного эксперимента», ведь заключена целая политическая программа! Она была адресована руководству правящей партии, но, отвергнутая им, стала программой действий диссидентства, а потом - программой перестроечной интеллигенции.
Но было и ещё кое-что, о чём широкая публика тогда не ведала. Оказывается, дело Даниэля и Синявского вызвало острую борьбу не только среди общественности, но и в верхах советского руководства. Об этом рассказал позднее в мемуарах, в частности, Анастас Микоян, в те дни - Председатель Президиума Верховного Совета СССР, то есть формальный глава Советского государства. Он писал:
«Помню, как Суслов и его чиновники из Отдела пропаганды ЦК начали «дело Даниэля и Синявского». Это дело очень походило на позорную войну Хрущева против Бориса Пастернака… И вот теперь, оказывается, то же самое: на этот раз - без Хрущёва, при руководстве Брежнева, обрушилось на двух писателей. Как будто все сговорились оттолкнуть интеллигенцию от партии. Невероятно! Я зашёл к Брежневу (был ещё членом Президиума ЦК и Председателем Президиума Верховного Совета), долго внушал ему, что никакой пользы не будет от такого разноса за публикации под псевдонимами за рубежом, а тем более суда над писателями, о чём уже говорили всерьёз. Старался находить слова и аргументы, понятные для него. И убедил. Вместо уголовного суда он согласился ограничиться товарищеским судом в Союзе писателей. Но уже на следующий день узнаю, что уголовный суд будет - это решение Брежнев принял после того, как к нему зашёл Суслов».
Может показаться парадоксальным, что Микоян, человек старшего поколения большевиков, ещё сталинской закалки и выдержки, добивался мягкого решения вопроса. Однако, как опытный политик, он ясно понимал, что если уж ХХ съезд даровал определённые права и гарантии руководящему слою партии, то нельзя обделять этими же правами и интеллигенцию, не нанеся ей этим тяжкой обиды, а это может привести её в стан политических и классовых врагов и повлечь непоправимые последствия для всего общества.
К 1991 году между партией и интеллигенцией выросла уже не трещина, а целая непроходимая пропасть, в которую в конечном итоге провалился и социализм, и СССР, а потом, в качестве заключительного аккорда, и сама советская интеллигенция (которая из «инженеров человеческих душ» была в 90-е годы разжалована в «иждивенцы и нахлебники»).
Некоторым, довольно слабым утешением может послужить тот факт, что после этого повторного разочарования 90-х годов часть интеллигенции вновь, хоть и со скрипом и с полувековым опозданием, начала потихоньку поворачиваться к левым идеям, от которых столь опрометчиво отвернулась после 1965 года. Но это, как говорится, уже совсем другая история.
Это была первая открытая оппозиционная демонстрация в Москве с 7 ноября 1927 года, когда в десятую годовщину Октября на улицы столицы вышли оппозиционеры-троцкисты. Но то событие к 1965 году было уже прочно и давно забыто, даром что оно описывалось в официальном «Кратком курсе истории ВКП(б)». И вряд ли кто-то из собравшихся у памятника Пушкину в холодный вечер 1965-го вспоминал о той, предыдущей оппозиционной демонстрации на столичных улицах. Нет, едва ли эти люди мыслили себя продолжением левой оппозиции 20-х годов, скорее, они считали, что открывают совершенно новую страницу истории.
Да так оно и было: с 1965 года оппозиционное декабрьское стояние диссидентов у бронзового Пушкина стало традиционным, и проходило ежегодно… вплоть до самых 80-х годов, когда оно плавно и победоносно переросло в уличные шествия неформалов, потом в массовые оппозиционные митинги, а затем в крушение социализма и распад Союза ССР.
Можно сказать, что в тот морозный день на заснеженной Пушкинской площади маленький снежок покатился с горки, постепенно обрастая новыми слоями, и спустя четверть века разросся в грандиозную лавину, всё сметающую на своём пути и изменившую весь мир (увы, по мнению многих, включая и автора этих строк, совсем не в лучшую сторону). Невольно возникает вопрос: а могла ли эта лавина покатиться по другому пути, и что вообще спровоцировало её сход?
Почему это событие - арест двух человек, Даниэля и Синявского, и их осуждение в феврале 1966 года - так взволновало общественность? Чтобы разобраться в этом, надо понять, в чём заключались главные перемены, принесённые обществу XX съездом партии и Октябрьским пленумом ЦК 1964 года.
Развенчание Сталина на XX съезде даровало руководящему слою советского общества именно то, о чём он давно уже втайне мечтал - гарантии личной неприкосновенности, сохранности жизни и свободы.
Это касалось и партийных оппозиционеров, например, таких, как участники т. н. «антипартийной группы Молотова-Кагановича-Маленкова» 1957 года. Октябрь 1964-го дополнил это «бережным отношением к кадрам», то есть гарантией пожизненного сохранения социального статуса для руководящего работника. Интеллигенция, со своей стороны, тоже радовалась этим переменам, так как считала, что все эти гарантии распространяются и на неё. Как говорила Евгения Гинзбург, отражая общее ощущение людей своего круга: «Я благодарна Никите [Хрущёву] не только за то, что всех нас выпустили… но и за то, что избавил нас от страха. Почти десять лет, пока не арестовали Синявского и Даниэля, я не боялась».
И вот после сентября 1965 года интеллигенция внезапно получила резкий «холодный душ» на свою голову, когда выяснилось, что двух весьма известных людей (только летом 1965-го в серии «Библиотека поэта» вышел из печати сборник стихов Бориса Пастернака с предисловием Синявского) можно запросто арестовать и отправить в лагерь за их литературные труды!
Всё это - возмущение, непонимание, шок, протест - выплеснулось в «письме 62-х», опубликованном в 1966 году официальной «Литературной газетой». [...] Обратим внимание, в каком энергичном, напористом ключе составлено обращение. Это совсем не стиль всеподданнейшего прошения о помиловании! Это пишут люди, чувствующие себя соавторами строительства нового общества, выступающие от имени самой истории. Много раз в коротком тексте настойчиво повторяется слово «требуют». Освободить Даниэля и Синявского, по их мнению, «требуют интересы нашей страны. Этого требуют интересы мира. Этого требуют интересы мирового коммунистического движения».
А в их словах о том, что эпоха «требует расширения (а не сужения) свободы интеллектуального и художественного эксперимента», ведь заключена целая политическая программа! Она была адресована руководству правящей партии, но, отвергнутая им, стала программой действий диссидентства, а потом - программой перестроечной интеллигенции.
Но было и ещё кое-что, о чём широкая публика тогда не ведала. Оказывается, дело Даниэля и Синявского вызвало острую борьбу не только среди общественности, но и в верхах советского руководства. Об этом рассказал позднее в мемуарах, в частности, Анастас Микоян, в те дни - Председатель Президиума Верховного Совета СССР, то есть формальный глава Советского государства. Он писал:
«Помню, как Суслов и его чиновники из Отдела пропаганды ЦК начали «дело Даниэля и Синявского». Это дело очень походило на позорную войну Хрущева против Бориса Пастернака… И вот теперь, оказывается, то же самое: на этот раз - без Хрущёва, при руководстве Брежнева, обрушилось на двух писателей. Как будто все сговорились оттолкнуть интеллигенцию от партии. Невероятно! Я зашёл к Брежневу (был ещё членом Президиума ЦК и Председателем Президиума Верховного Совета), долго внушал ему, что никакой пользы не будет от такого разноса за публикации под псевдонимами за рубежом, а тем более суда над писателями, о чём уже говорили всерьёз. Старался находить слова и аргументы, понятные для него. И убедил. Вместо уголовного суда он согласился ограничиться товарищеским судом в Союзе писателей. Но уже на следующий день узнаю, что уголовный суд будет - это решение Брежнев принял после того, как к нему зашёл Суслов».
Может показаться парадоксальным, что Микоян, человек старшего поколения большевиков, ещё сталинской закалки и выдержки, добивался мягкого решения вопроса. Однако, как опытный политик, он ясно понимал, что если уж ХХ съезд даровал определённые права и гарантии руководящему слою партии, то нельзя обделять этими же правами и интеллигенцию, не нанеся ей этим тяжкой обиды, а это может привести её в стан политических и классовых врагов и повлечь непоправимые последствия для всего общества.
К 1991 году между партией и интеллигенцией выросла уже не трещина, а целая непроходимая пропасть, в которую в конечном итоге провалился и социализм, и СССР, а потом, в качестве заключительного аккорда, и сама советская интеллигенция (которая из «инженеров человеческих душ» была в 90-е годы разжалована в «иждивенцы и нахлебники»).
Некоторым, довольно слабым утешением может послужить тот факт, что после этого повторного разочарования 90-х годов часть интеллигенции вновь, хоть и со скрипом и с полувековым опозданием, начала потихоньку поворачиваться к левым идеям, от которых столь опрометчиво отвернулась после 1965 года. Но это, как говорится, уже совсем другая история.