Певец революции о Билимбае. Часть 2
Уже предлагал читателю познакомиться с отрывком из очерка писателя и революционерки Ларисы Рейснер «Уголь, железо и живые люди», касающимся поселка Билимбай. Лариса Михайловна совершила поездку по Уралу и Донбассу, результатом стал очерк, вышедший в 1925 году. В очерке - труд, мысли жизнь послереволюционных рабочих. Думаю, не только мне будет интересна жизнь наших предков в тот период отраженная во взгляде замечательного писателя, журналиста - певца революции Ларисы Рейснер. Итак вторая часть заметки о Билимбае. Первая была о руднике. А эта о заводе.
Лариса Рейснер
БИЛИМБАЙ
IIЗавод Билимбай - старое, стариннейшее промышленное гнездо. Строено было крепостными руками: сперва баре им владели большие, потом купцы нрава дикого и большой предприимчивости. Семь сел крепостных возле завода осело, и много леса к нему приписано. Люди освободились, а бор до сих пор отдан на милость завода. На десятки верст тянутся крепостные леса: ели, сосны, колки веселой белой березы, - в легких зеленых платках дворовых девок, можжевельник-казачок, успевающий шалить в столетней тени, и поближе к жилью - прирученные дворовые породы: рябина, дикая яблоня и белая холодная черемуха - росистая, любимая, из девичьей пробежавшая в сад, да так и оставшаяся, с белыми кистями платка, свесившимися через изгородь. Их вырубают по очереди и без очереди, оставляя на семя одинокие сосны, похожие на колокольни среди погоревшего села.
Старый крепостной барин и завод, и беседку в саду, и конюшню, на коей пороли, и церковь придворную строил под стать своей вотчине: бело, широко, весьма прельстительно спереди - и со всем грязным житейским мусором и людской теснотой на задах, заставленных от чужого глаза колончатым, соразмерным фасадом стиля русского ампир.
Церковь билимбаевская до сих пор сохранила эту роскошь вида, стоит на зеленом холме, как дворец, белая и залитая солнцем, в зеленом шлафроке березовой рощицы, с белыми воротами, выступающими, как кружевные манжеты, из сочной зелени садов. Только утреннего чайного стола не хватает на паперти, самовара и барыни, разливающей чай мраморными своими, строгановскими руками.
Билимбаевская церковь и завод.
И даже главный фабричный корпус сохранил нечто от тех расточительных, падких до внешнего блеска времен. Какие-то венки еще завиваются на фасаде, нечто вроде декоративных колонок жмется у входа в плавильный цех. Но здесь живее другая быль, менее вельможная, менее беззаботная, поровшая крепостных уже не на барской конюшне, но в государевом остроге; портившая не столь девок, сколь молодых и сильных мужиков; пудрившая не летучей пудрой XVIII века, а угольной пылью; поучавшая не размашистой барской ручкой и не охотничьим арапником, но тюремным батогом и крупною, неуклюжей пулей того времени. Память жестокая и неизгладимая о золотом веке посессионных крепостных фабрик, о тяжелой руке первых русских промышленников из «третьего сословия», хозяйствовавших еще на казенной рабочей спине, но нередко и на вольнонаемных рабах, и с тою беззастенчивой рациональной жестокостью, до которой далеко было даже старому барству с его капризным, но неряшливым и непоследовательным самодурством.
Фотография билимбаевского завода.
Очень устарели машины билимбаевского завода. Многое в его устройстве и оборудовании покажется смешным европейски образованному инженеру, но сейчас старик завод, несмотря на выслугу лет, еще раз призван на действительную службу и в годы тягчайшего для революции экономического кризиса помогает строить и производить. Его старое машинное сердце стучит медленно, но все еще ровно и крепко.
Медлительные локти пятидесятилетних водяных турбин двигаются не спеша, с некоторой старомодной величавостью. Чугунная затейливая решетка, которой они обнесены (таких теперь нигде нет), несколько походит на решетки, какими на старинных барских кладбищах бывали обнесены могилы почетных, давно вымерших семейств. Но ничего, Алексей Алексеич Кашин, хранитель и полновластный хозяин домны, маленький человечек с добродушнейшим лицом, весьма любимый рабочими за совершенную свою уступчивость, но до тонкости знающий дело, умеющий отличить малейшие оттенки угля и руды, спец; ему стоит одним глазом сквозь свое синее стеклышко, засаленное, как и обшлага его тужурки, заглянуть в белый зев печи, где, как листики, как лепестки, трепещут и растворяются в белом молоке чугуна пудовые глыбы металла и угля, чтобы отличить качество сплава, чтобы узнать, не слишком ли много было брошено в этот железный крюшон березы и ели, этих легких, нестойких пород, которым далеко до белого жара, до чистого, неподражаемого пламени, заключенного в твердом, как железо, маслянистом и сочном, как кедровый орешек, безукоризненно стройном теле столетней сосны.
Так вот, Алексей Алексеич, состоящий при домнах уже тридцать пять лет, тот самый Алексей Алексеич, что при Колчаке вместе с белыми должен был куда-то в неизвестность и разор бежать от своих машин, однако же, отбежав верст семнадцать, застрял и совершенно неожиданно оказался на месте как раз вовремя, к выходу чугуна, влекомый к этому черному плавильному котлу страстью более сильной, чем обывательский страх и вздорные политические предрассудки, Алексей Алексеич утверждает, что его машины еще поработают и себя покажут. С гордостью указывал он на поток воды, омывающей какие-то особые, очевидно, очень нужные и доброкачественные «перья» старого двигателя, к стыду моему - увы! - очень напомнившие лопаточки обыкновенной водяной мельницы. При электричестве вода, текущая на дне турбины, кажется неподвижной, как лунный свет на полу.
К счастью, Алексей Алексеич не мог угадать этих моих, к делу не относящихся, в высшей степени безграмотных впечатлений и гордо повел нас к самому сердцу домны.
Это - каторжный труд: в котел, до края наполненный рудой, углем, снова рудой и опять углем, - над исполинским чаном, из которого поднимается столб жара, дыма и огня, уходящего затем в открытый колошник (колпак, трубу, дымоход. Ал. Ал., простите, но так понятнее), рабочие непрерывно подбрасывают новые пуды и десятки пудов руды и горючего. Подвешенный как бы к подвижному железному плечу большой совок ходит над пламенем от одной кучи к другой, везде просительно протягивает руку и со всех сторон собирает железную милостыню. Уголь, разбежавшись к огненному обрыву в подвешенном чане, опрокидывается в него в столбе искр, - нескромный, феерический самоубийца. Только по особому приказу старшего мастера добавляется флюс - особые химические составы, очищающие руду. Они как бы нарывают в огне; собирая вокруг себя всю больную, гнойную кровь металла, золу и вредные составы, соединившись со всем, что есть в сплаве худшего, эти очистительные элементы вскипают прежде, чем созреет чугун. Их выпускают наружу вместе с кипящими отбросами, которые они выводят наружу, как бы жертвуя своим самостоятельным бытием.
На горячем пепле эта лава стынет, как выпавшие из котла красные внутренности огня. Возле печи стоит тропический жар. Но спины рабочих обдувает ледяной сквозняк. Ночи Урала холодны, почти морозны. От взмокших рубах идет пар. Лица в поту, тело то растворяется в нестерпимом жаре, то стынет и трясется, как после долгого холодного купанья.
Что хорошо для домны, железную рубашку которой снаружи все время поливает холодный душ, то смертельно для рабочих.
Оплачивается этот труд по четвертому, пятому и шестому разряду с некоторой сверхурочной добавкой, то есть мизерно, и тем не менее нигде на заводах, до сих пор виденных мною не пришлось
встретить такого глубоко сознательного отношения к жестокой политике, проводимой сейчас рабочим государством по отношению к своему правящему классу, обреченному на каторжные работы впредь до налажения хозяйства. Рабочие отлично понимают, что за счет их скудной зарплаты, ценою все большей интенсификации их труда заполняются зияющие прорехи бюджета, недостаток денег, отсутствие нового оборудования, удешевляющего производство.
За их счет, их потом и трудом удешевляется черный металл. Производительность отдельного рабочего во многих местах, в частности на Билимбае, достигла довоенных норм и даже через них перешагнула. Каким образом, какой ценой? Ведь штаты рабочих сокращены. Где раньше стояли трое теперь работает один. Машины за десять лет износились, их продукция должна была пасть? Палки, которая прежде выколачивала «прибавочную», не стало. Рудники истощились, и понизилось качество руды; а между тем старинный билимбаевский самовар, садясь набок, пыхтя пыльными ноздрями своих воздуходувных машин (одна из них вовсе старая, лежачая мамонтиха, более не употребляемая), орудуя печными заслонками, через которые наблюдает течение вдыхаемых домной и выдыхаемых ею газов, не бросающихся к выходу только из уважения к нашей труддисциплине,- билимбаевский самовар не только исполнил свое «квартальное задание», но, вместо заданных 46 на сто пудов руды, ухитрился дать 46,47 чугуна на выход. Технические усовершенствования? Да, отчасти. Но гораздо больше - неслыханное мужество рабочих, несмотря на все протесты и неудовольствия, на своем горбу вытаскивающих Россию из экономической трясины. И не надо забывать, что это мужество - на голодный желудок. Лебеды и крапивы 1919- 1920 годов уже нет, но и мяса рабочие не видят месяцами.
Одно, о чем они спрашивают, отложив на время молот, лом, гигантские щипцы, вытирая лоб угольным рукавом: «Скоро ли?..»
Что им ответить?
Между тем наступает час «выхода», повторяющийся ежедневно и тем не менее всегда радостный и тревожный в заводе. С особенным, только ему одному свойственным, спокойным величием течет кипящий чугун в приготовленные ложницы, наполняя их сот за сотом, медленно подергиваясь первой пурпурной тенью.
Рабочие то подгоняют огонь к своим грядкам, то заграждают его течение.
Похоже на игроков, особыми длинными лопаточками собирающих на игорном поле потоки жидкого золота.
Лариса Рейснер. Избранное. М. 1965. С. 294 - 297.
Читать часть 1
Лариса Рейснер
БИЛИМБАЙ
IIЗавод Билимбай - старое, стариннейшее промышленное гнездо. Строено было крепостными руками: сперва баре им владели большие, потом купцы нрава дикого и большой предприимчивости. Семь сел крепостных возле завода осело, и много леса к нему приписано. Люди освободились, а бор до сих пор отдан на милость завода. На десятки верст тянутся крепостные леса: ели, сосны, колки веселой белой березы, - в легких зеленых платках дворовых девок, можжевельник-казачок, успевающий шалить в столетней тени, и поближе к жилью - прирученные дворовые породы: рябина, дикая яблоня и белая холодная черемуха - росистая, любимая, из девичьей пробежавшая в сад, да так и оставшаяся, с белыми кистями платка, свесившимися через изгородь. Их вырубают по очереди и без очереди, оставляя на семя одинокие сосны, похожие на колокольни среди погоревшего села.
Старый крепостной барин и завод, и беседку в саду, и конюшню, на коей пороли, и церковь придворную строил под стать своей вотчине: бело, широко, весьма прельстительно спереди - и со всем грязным житейским мусором и людской теснотой на задах, заставленных от чужого глаза колончатым, соразмерным фасадом стиля русского ампир.
Церковь билимбаевская до сих пор сохранила эту роскошь вида, стоит на зеленом холме, как дворец, белая и залитая солнцем, в зеленом шлафроке березовой рощицы, с белыми воротами, выступающими, как кружевные манжеты, из сочной зелени садов. Только утреннего чайного стола не хватает на паперти, самовара и барыни, разливающей чай мраморными своими, строгановскими руками.
Билимбаевская церковь и завод.
И даже главный фабричный корпус сохранил нечто от тех расточительных, падких до внешнего блеска времен. Какие-то венки еще завиваются на фасаде, нечто вроде декоративных колонок жмется у входа в плавильный цех. Но здесь живее другая быль, менее вельможная, менее беззаботная, поровшая крепостных уже не на барской конюшне, но в государевом остроге; портившая не столь девок, сколь молодых и сильных мужиков; пудрившая не летучей пудрой XVIII века, а угольной пылью; поучавшая не размашистой барской ручкой и не охотничьим арапником, но тюремным батогом и крупною, неуклюжей пулей того времени. Память жестокая и неизгладимая о золотом веке посессионных крепостных фабрик, о тяжелой руке первых русских промышленников из «третьего сословия», хозяйствовавших еще на казенной рабочей спине, но нередко и на вольнонаемных рабах, и с тою беззастенчивой рациональной жестокостью, до которой далеко было даже старому барству с его капризным, но неряшливым и непоследовательным самодурством.
Фотография билимбаевского завода.
Очень устарели машины билимбаевского завода. Многое в его устройстве и оборудовании покажется смешным европейски образованному инженеру, но сейчас старик завод, несмотря на выслугу лет, еще раз призван на действительную службу и в годы тягчайшего для революции экономического кризиса помогает строить и производить. Его старое машинное сердце стучит медленно, но все еще ровно и крепко.
Медлительные локти пятидесятилетних водяных турбин двигаются не спеша, с некоторой старомодной величавостью. Чугунная затейливая решетка, которой они обнесены (таких теперь нигде нет), несколько походит на решетки, какими на старинных барских кладбищах бывали обнесены могилы почетных, давно вымерших семейств. Но ничего, Алексей Алексеич Кашин, хранитель и полновластный хозяин домны, маленький человечек с добродушнейшим лицом, весьма любимый рабочими за совершенную свою уступчивость, но до тонкости знающий дело, умеющий отличить малейшие оттенки угля и руды, спец; ему стоит одним глазом сквозь свое синее стеклышко, засаленное, как и обшлага его тужурки, заглянуть в белый зев печи, где, как листики, как лепестки, трепещут и растворяются в белом молоке чугуна пудовые глыбы металла и угля, чтобы отличить качество сплава, чтобы узнать, не слишком ли много было брошено в этот железный крюшон березы и ели, этих легких, нестойких пород, которым далеко до белого жара, до чистого, неподражаемого пламени, заключенного в твердом, как железо, маслянистом и сочном, как кедровый орешек, безукоризненно стройном теле столетней сосны.
Так вот, Алексей Алексеич, состоящий при домнах уже тридцать пять лет, тот самый Алексей Алексеич, что при Колчаке вместе с белыми должен был куда-то в неизвестность и разор бежать от своих машин, однако же, отбежав верст семнадцать, застрял и совершенно неожиданно оказался на месте как раз вовремя, к выходу чугуна, влекомый к этому черному плавильному котлу страстью более сильной, чем обывательский страх и вздорные политические предрассудки, Алексей Алексеич утверждает, что его машины еще поработают и себя покажут. С гордостью указывал он на поток воды, омывающей какие-то особые, очевидно, очень нужные и доброкачественные «перья» старого двигателя, к стыду моему - увы! - очень напомнившие лопаточки обыкновенной водяной мельницы. При электричестве вода, текущая на дне турбины, кажется неподвижной, как лунный свет на полу.
К счастью, Алексей Алексеич не мог угадать этих моих, к делу не относящихся, в высшей степени безграмотных впечатлений и гордо повел нас к самому сердцу домны.
Это - каторжный труд: в котел, до края наполненный рудой, углем, снова рудой и опять углем, - над исполинским чаном, из которого поднимается столб жара, дыма и огня, уходящего затем в открытый колошник (колпак, трубу, дымоход. Ал. Ал., простите, но так понятнее), рабочие непрерывно подбрасывают новые пуды и десятки пудов руды и горючего. Подвешенный как бы к подвижному железному плечу большой совок ходит над пламенем от одной кучи к другой, везде просительно протягивает руку и со всех сторон собирает железную милостыню. Уголь, разбежавшись к огненному обрыву в подвешенном чане, опрокидывается в него в столбе искр, - нескромный, феерический самоубийца. Только по особому приказу старшего мастера добавляется флюс - особые химические составы, очищающие руду. Они как бы нарывают в огне; собирая вокруг себя всю больную, гнойную кровь металла, золу и вредные составы, соединившись со всем, что есть в сплаве худшего, эти очистительные элементы вскипают прежде, чем созреет чугун. Их выпускают наружу вместе с кипящими отбросами, которые они выводят наружу, как бы жертвуя своим самостоятельным бытием.
На горячем пепле эта лава стынет, как выпавшие из котла красные внутренности огня. Возле печи стоит тропический жар. Но спины рабочих обдувает ледяной сквозняк. Ночи Урала холодны, почти морозны. От взмокших рубах идет пар. Лица в поту, тело то растворяется в нестерпимом жаре, то стынет и трясется, как после долгого холодного купанья.
Что хорошо для домны, железную рубашку которой снаружи все время поливает холодный душ, то смертельно для рабочих.
Оплачивается этот труд по четвертому, пятому и шестому разряду с некоторой сверхурочной добавкой, то есть мизерно, и тем не менее нигде на заводах, до сих пор виденных мною не пришлось
встретить такого глубоко сознательного отношения к жестокой политике, проводимой сейчас рабочим государством по отношению к своему правящему классу, обреченному на каторжные работы впредь до налажения хозяйства. Рабочие отлично понимают, что за счет их скудной зарплаты, ценою все большей интенсификации их труда заполняются зияющие прорехи бюджета, недостаток денег, отсутствие нового оборудования, удешевляющего производство.
За их счет, их потом и трудом удешевляется черный металл. Производительность отдельного рабочего во многих местах, в частности на Билимбае, достигла довоенных норм и даже через них перешагнула. Каким образом, какой ценой? Ведь штаты рабочих сокращены. Где раньше стояли трое теперь работает один. Машины за десять лет износились, их продукция должна была пасть? Палки, которая прежде выколачивала «прибавочную», не стало. Рудники истощились, и понизилось качество руды; а между тем старинный билимбаевский самовар, садясь набок, пыхтя пыльными ноздрями своих воздуходувных машин (одна из них вовсе старая, лежачая мамонтиха, более не употребляемая), орудуя печными заслонками, через которые наблюдает течение вдыхаемых домной и выдыхаемых ею газов, не бросающихся к выходу только из уважения к нашей труддисциплине,- билимбаевский самовар не только исполнил свое «квартальное задание», но, вместо заданных 46 на сто пудов руды, ухитрился дать 46,47 чугуна на выход. Технические усовершенствования? Да, отчасти. Но гораздо больше - неслыханное мужество рабочих, несмотря на все протесты и неудовольствия, на своем горбу вытаскивающих Россию из экономической трясины. И не надо забывать, что это мужество - на голодный желудок. Лебеды и крапивы 1919- 1920 годов уже нет, но и мяса рабочие не видят месяцами.
Одно, о чем они спрашивают, отложив на время молот, лом, гигантские щипцы, вытирая лоб угольным рукавом: «Скоро ли?..»
Что им ответить?
Между тем наступает час «выхода», повторяющийся ежедневно и тем не менее всегда радостный и тревожный в заводе. С особенным, только ему одному свойственным, спокойным величием течет кипящий чугун в приготовленные ложницы, наполняя их сот за сотом, медленно подергиваясь первой пурпурной тенью.
Рабочие то подгоняют огонь к своим грядкам, то заграждают его течение.
Похоже на игроков, особыми длинными лопаточками собирающих на игорном поле потоки жидкого золота.
Лариса Рейснер. Избранное. М. 1965. С. 294 - 297.
Читать часть 1