Певец революции о Билимбае
С интересом обнаружил, что в очерке «Уголь, железо и живые люди», написанным революционеркой Ларисой Рейснер есть заметка о нашем поселке Билимбай и о поселке Шайтанка - теперешнем городе Первоуральске. Лариса Михайловна отправилась в поездку по Уралу и Донбассу: результатом её трудов стал вышеназванный очерк, вышедший в 1925 году. В очерке - труд, мысли жизнь послереволюционных рабочих. Думаю, не только мне будет интересна жизнь наших предков в тот период отраженная во взгляде замечательного писателя, журналиста - певца революции Ларисы Рейснер.
БИЛИМБАЙ
(Рудник)
IДорога похожа на извилистый, жесткий корень, на котором «коробок», таратайка, подскакивает ежеминутно и с грохотом. Мокрая земля со своим красноватым, железистым румянцем во мху, в холодной росе, в первых незаметных фиалках. Стволы сосен, светлея вековым загаром, стоят над холмами, как рукояти огромных лопат, воткнутых искателем, и так забыты. За ними веселая синеглазая речка, как будто прошедшая мимо этих лесистых пригорков, даже не взглянув на них, отвернувшись к далеким приисковым деревням. На самом деле она потихоньку вернулась, просочилась известковыми скважинами, пробилась через глины, увлажняя их тихими подземными слезами, и, наконец, толкая перед собой жидкую земляную кашу, выползла в глубокий подземный коридор-шахту. Стены поддержаны обрубками столетних деревьев, перекрыты могучим тесом. Старинный мачтовый лес продолжает расти, вбитый в эту темную подземную землю, без листьев и корней, без головы и давно без ног, - одними стволами, широкой Грудью своих столетних кирас. Он не только стоит и держит землю над собой, - он наступает на обвалы, продолжает тянуться усеченной вершиной к свету, которого никогда больше не увидит. Вода ручьями стекает с подпорок, шелестит в темноте, дробится в воздухе, течет вдоль рельс, собирается, стоит, бежит дальше, опять исчезает. И вдруг целый ряд стволов, пригвожденных к стене, падает на колени, сломанный пополам, обессиленный, в холодном поту всепроникающей воды.
В конце каждого коридора - маленькая пещера, освещенная керосиновой лампой. Она не коптит, ее дыхание чисто и не отравляет воздух. Но свет мал и слаб, смотрит, как глаз больного из-под надвинутой на лоб подушки. Еще издали в облаке пара виден желток этого тусклого огонька, слышно непрерывное, хриплое, равномерное дыхание забойщика и зубастый стук его кайла. Он стоит на колене, выбивая из-под ног упершейся стены мягкую глиняную скамейку, с которой она должна будет соскользнуть. Выше, над его головой, из стены торчат три рукояти, указывая место, где будет заложен динамитный патрон. Эти три стержня - три железных пальца, которые шахтер втиснул между зубов этой железной баррикады.
Шахтер вытаскивает короб с углем из забоя. 1890-е.
Подготовительная работа закончена. Вся мягкая порода выбита. Каталь, набросав ее в корзину, потащил прочь свою вагонетку, согнутый вдвое, мокрый, отпихиваясь ногами от скользких стен, почти волочась животом по лужам и маленьким оползням. Забойщик закуривает, сидя на куче щебня. Спички отсырели и не горят. К пару сырости примешивается пар человеческого тела, которое наслаждается минутой покоя, дымится, как в бане, и курит вонючую «козью ножку». В совершенной тишине, издалека, равномерно, как сердце через толстую одежду, стучит кирка соседнего забойщика. Ничто не похоже на эту подземную тишину. Журчанье и шумок незаметно осыпавшейся земли слышится, как будто уши залиты водой, и только железный дятел в соседнем дупле долбит безостановочно - тук-тук, тук-тук.
Папироска докурена. В густых ручьях пота лицо забойщика бело, без единой кровинки, -остыл. Чтобы было светлее, зажигает запасную свечу, вставляет в кольцо и ногтем прицепляет к стене.
Динамит, серый и мягкий, легко режется ножом, похож на дрожжи. Собственно, вставляя в него фитиль, полагается раньше проткнуть дырку, иначе капсюль может взорваться в руках рабочего. Забойщик смеется:
- Мы столько рискуем, работая в этой яме, - немного больше, немного меньше.
Фитили заложены; чтобы не потухли в сырости, их хвостики разлохмачивают: делают на конце серебристые одуванчики из стальной проволоки.
Ожидая взрыва, рабочие садятся покурить шагах в тридцати, «на свежем воздухе», где острый сквозняк просвистывается в шахту по «трубке». Невыразимым холодом и затхлостью веет из колодца, соединяющего этот штрек с поверхностью земли. При свете свеч блестят мокрые бревна, которыми он выложен, и мокрые ступеньки деревянной лестницы, отвесно спускающейся в пустоту. По этим гниловатым, сырым и кривым деревяшкам рабочие, смена за сменой, идут в шахту и выходят из нее. Оторвавшиеся камешки с особенным, стукающимся при падении о стенки, совершенно неописуемым шумом срываются в черную трубу. Свеча в руке вяло горит, обжигая ее воском. Тяжелые сапоги, мокрые глиняные, осклизлые, осторожно переступают со ступеньки на ступеньку. От времени до времени в стене открываются темные отверстия, в их Глубине трепещет отдаленный свет; если прислушаться, сквозь непрерывный осенний плач подземных вод доносится глухое долбление кирки и, если забой близко, - горячее, окутанное паром, захлебывающееся дыхание забойщика. Это дыхание - точно оно вырывается не из человеческой груди, а из живой шахты, где по стенкам легких тоже струится темная сырость, где в глубине дыхательных ходов вместо лампочек мерцают тусклые туберкулезные очаги.
Через несколько минут три сильных, но как бы ватных взрыва. Штейгер смотрит на часы. Торопиться нечего. Дым только через полчаса дойдет до нас и лениво потянется вверх по холодному, темному колодцу.
- А правда ли, что нам хотят рабочий день двинуть с шести на восьми?
Секретарь билимбаевской компартии, товарищ Волегов, сам бывший горняк, пришедший в партию со дна этой самой ямы, которую сперва помогал выдирать у бывшего ее владельца, а потом защищал с винтовкой в руках, отвечает не торопясь.
- Будем отстаивать, - может быть, и недвинут.
- А если придется встать на восьмичасовую?
- Встанем...
У молодого забойщика голос срывается, как пустая бадья, летящая в шахту на размотанной цепи, пока не разобьется вдребезги.
-Ты сам здесь работал, знаешь, что не можем мы восемь часов. Не можем... Вентиляции почти что нет. Все ползет. Лестница, весь колодец почитай что гнилой. Чинить надо, -а на какие деньги? Выйдешь, - присаживаешься на дороге, пока домой-то дойдешь. Нет, брат, ползти некуда. А прозодежда? Не резина, а холст один. Спирт нам полагается после работы, - где он? Не видали. Знаем, ты бумажки то исправно пишешь, да толку-то мало. Давай хоть папироску, сукин сын, поживимся от тебя маленько. А восьми часам не бывать! Так и запиши.
Один из рудокопов идет посмотреть за дымом. Уже близко, пора уходить. Колодцем спускаемся еще ниже, на самое дно. Здесь потолки так нависли, что головы не поднять. Все чаще под ногами свежие кротовые кучи оползней, все больше надломленных, скривленных сосен, на которые с неимоверной силой напирает жирная грязь. Наконец приходится ползти на четвереньках между толстых скрещенных столбов, лежащих на боку и сосновыми плечами поддерживающих друг друга. Здесь рудокоп копошится под самым животом земли, навалившимся, почти раздавившим людей, их фонарики, стук их лопат и игрушечный отголосок взрывов. Дышать нечем. А снизу, под наслойкой из досок, - уже не каплями, не ручейками, но белесоватыми, невозмутимыми полыньями, везде на одном уровне, стоит глубокая, ровная, вечная вода: шахта достигла уровня реки. Напрасно забойщик преследует исчезающую руду через жидкие прослойки глины, через эти тела жирных допотопных моллюсков, расползающихся под его киркой. Напрасно он все глубже вгрызается в пустой кварц, шаг за шагом двигаясь вместе со своей каменной могилой, непрерывно расширяя ее перед собой и за спиной снова застраивая тесовыми перекладинами. Достигнув поверхности речных вод, богатейшие залежи руды исчезают под ними. Чтобы идти дальше, нужны новые машины, электричество, всевозможные технические усовершенствования, огромные деньги. А денег нет, и не скоро будут. Между тем старинный этот рудничок, где прежде работали ссыльные политические, где во время войны пытались пристроить на каторжные работы немецких военнопленных (что не удалось из-за их организованного, мужественного сопротивления), эта маленькая яма, подпертая гнилым деревом и освещаемая керосиновыми коптилками, снабжает рудой Билимбаевский чугуноплавильный завод и является одним из живых производственных колесиков, работающих на возрождение Урала. Его хотели закрыть, - рабочие не дали. В неимоверно трудных условиях они продолжают свою борьбу с водой, глиной и переутомлением. Чтобы не повысить себестоимость, отказались от электрификации.
Наткнувшись на подземное озеро, забойщики, как улиточный домик, волоча за собою свой каменный мешок, пошли на разведку. Весь рудник, руководимый особым охотничьим чутьем, в темноте и тверди еще не тронутых подземелий угадывает мощный пласт, залегший где-то поблизости над уровнем воды. Его ищут, - и, вероятно, найдут. А пока все расходы, все бесплодные поиски подземных разведчиков, все напрасные блуждания в сырых, черных, ползучих глубинах ложатся на плечи самих рабочих.
Забойщик за шесть часов своего нечеловеческого труда получает 1 руб. 12 коп. К этому минимуму он может путем величайшего напряжения приработать сверх нормы 30 - 35 коп. Каталь получает еще меньше, копеек 50 - 70. И то еще не всегда деньгами, которые, в связи с денежной реформой, часто запаздывают или приходят в недостаточном количестве. Так, например, пожертвования, сделанные горнорабочими и рабочими-металлистами Билимбая в пользу голодающих детей Германии (более 500 взносов), до сих пор не могли быть реализованы из-за острого денежного голода. Можно себе представить, как живут рудокопы. Правда, многие из них имеют собственную избу и миниатюрное сельское хозяйство. Но эти же крошечные хозяйства привязывают рабочего к месту, ставят его в крепостную зависимость не только от рудника, но и от собственного огорода и хлеба, от козы, пары поросят и пегого теленка с водянистыми младенческими глазами.
В одном из последних забоев, который мне пришлось повидать, снова спросили о восьмичасовом рабочем дне. «Неужели правда? Ну, ладно! Если без этого нельзя, -согласимся. Хоть уж много лет мы эту песенку слышим: потерпите - де еще год, другой - и наладим. Пока не наладили. Хорошего мало видели. Ну, допустим, теперь денежная реформа, и взаймы нам англичане не дают», - говоривший был коммунист, и поэтому ничего не было удивительного в том, что на дне этой мокрой могилы прозвучал отзвук великих мировых событий, -и только глубокая бледность человека, говорившего о социальных судьбах мира с киркой в руке, только полное молчание тридцатисаженного колодца, только клубы пара, окутавшие его стынущие плечи облаком морозной испарины, придали этим немногим словам особенную каменную серьезность, заставили почувствовать всю ответственность партии, которую она несет на себе за исполнение своей социальной программы, во имя которой люди подземелья продолжают нести свой каторжный труд. Каждый взмах кирки на этих дьявольских рудниках совершается в надежде на скорое наступление жизни более человеческой и справедливой.
«Но одно вы, товарищ, - простите, не знаю, как вас зовут, - пишите. Мы очень более грудью. Много чахоточных. Посылают нас в отпуск, лечиться на свои же, уральские курорты. Ванны там с серой, но очень холодно. Солнца нам надо, после этой-то работы. А на теплое море только одного человека в год мы имеем право послать отсюда, и то с заводом вместе. Очень уж мало».
Лариса Рейснер. Избранное. М. 1965. С. 289 - 293.
Читать часть 2
БИЛИМБАЙ
(Рудник)
IДорога похожа на извилистый, жесткий корень, на котором «коробок», таратайка, подскакивает ежеминутно и с грохотом. Мокрая земля со своим красноватым, железистым румянцем во мху, в холодной росе, в первых незаметных фиалках. Стволы сосен, светлея вековым загаром, стоят над холмами, как рукояти огромных лопат, воткнутых искателем, и так забыты. За ними веселая синеглазая речка, как будто прошедшая мимо этих лесистых пригорков, даже не взглянув на них, отвернувшись к далеким приисковым деревням. На самом деле она потихоньку вернулась, просочилась известковыми скважинами, пробилась через глины, увлажняя их тихими подземными слезами, и, наконец, толкая перед собой жидкую земляную кашу, выползла в глубокий подземный коридор-шахту. Стены поддержаны обрубками столетних деревьев, перекрыты могучим тесом. Старинный мачтовый лес продолжает расти, вбитый в эту темную подземную землю, без листьев и корней, без головы и давно без ног, - одними стволами, широкой Грудью своих столетних кирас. Он не только стоит и держит землю над собой, - он наступает на обвалы, продолжает тянуться усеченной вершиной к свету, которого никогда больше не увидит. Вода ручьями стекает с подпорок, шелестит в темноте, дробится в воздухе, течет вдоль рельс, собирается, стоит, бежит дальше, опять исчезает. И вдруг целый ряд стволов, пригвожденных к стене, падает на колени, сломанный пополам, обессиленный, в холодном поту всепроникающей воды.
В конце каждого коридора - маленькая пещера, освещенная керосиновой лампой. Она не коптит, ее дыхание чисто и не отравляет воздух. Но свет мал и слаб, смотрит, как глаз больного из-под надвинутой на лоб подушки. Еще издали в облаке пара виден желток этого тусклого огонька, слышно непрерывное, хриплое, равномерное дыхание забойщика и зубастый стук его кайла. Он стоит на колене, выбивая из-под ног упершейся стены мягкую глиняную скамейку, с которой она должна будет соскользнуть. Выше, над его головой, из стены торчат три рукояти, указывая место, где будет заложен динамитный патрон. Эти три стержня - три железных пальца, которые шахтер втиснул между зубов этой железной баррикады.
Шахтер вытаскивает короб с углем из забоя. 1890-е.
Подготовительная работа закончена. Вся мягкая порода выбита. Каталь, набросав ее в корзину, потащил прочь свою вагонетку, согнутый вдвое, мокрый, отпихиваясь ногами от скользких стен, почти волочась животом по лужам и маленьким оползням. Забойщик закуривает, сидя на куче щебня. Спички отсырели и не горят. К пару сырости примешивается пар человеческого тела, которое наслаждается минутой покоя, дымится, как в бане, и курит вонючую «козью ножку». В совершенной тишине, издалека, равномерно, как сердце через толстую одежду, стучит кирка соседнего забойщика. Ничто не похоже на эту подземную тишину. Журчанье и шумок незаметно осыпавшейся земли слышится, как будто уши залиты водой, и только железный дятел в соседнем дупле долбит безостановочно - тук-тук, тук-тук.
Папироска докурена. В густых ручьях пота лицо забойщика бело, без единой кровинки, -остыл. Чтобы было светлее, зажигает запасную свечу, вставляет в кольцо и ногтем прицепляет к стене.
Динамит, серый и мягкий, легко режется ножом, похож на дрожжи. Собственно, вставляя в него фитиль, полагается раньше проткнуть дырку, иначе капсюль может взорваться в руках рабочего. Забойщик смеется:
- Мы столько рискуем, работая в этой яме, - немного больше, немного меньше.
Фитили заложены; чтобы не потухли в сырости, их хвостики разлохмачивают: делают на конце серебристые одуванчики из стальной проволоки.
Ожидая взрыва, рабочие садятся покурить шагах в тридцати, «на свежем воздухе», где острый сквозняк просвистывается в шахту по «трубке». Невыразимым холодом и затхлостью веет из колодца, соединяющего этот штрек с поверхностью земли. При свете свеч блестят мокрые бревна, которыми он выложен, и мокрые ступеньки деревянной лестницы, отвесно спускающейся в пустоту. По этим гниловатым, сырым и кривым деревяшкам рабочие, смена за сменой, идут в шахту и выходят из нее. Оторвавшиеся камешки с особенным, стукающимся при падении о стенки, совершенно неописуемым шумом срываются в черную трубу. Свеча в руке вяло горит, обжигая ее воском. Тяжелые сапоги, мокрые глиняные, осклизлые, осторожно переступают со ступеньки на ступеньку. От времени до времени в стене открываются темные отверстия, в их Глубине трепещет отдаленный свет; если прислушаться, сквозь непрерывный осенний плач подземных вод доносится глухое долбление кирки и, если забой близко, - горячее, окутанное паром, захлебывающееся дыхание забойщика. Это дыхание - точно оно вырывается не из человеческой груди, а из живой шахты, где по стенкам легких тоже струится темная сырость, где в глубине дыхательных ходов вместо лампочек мерцают тусклые туберкулезные очаги.
Через несколько минут три сильных, но как бы ватных взрыва. Штейгер смотрит на часы. Торопиться нечего. Дым только через полчаса дойдет до нас и лениво потянется вверх по холодному, темному колодцу.
- А правда ли, что нам хотят рабочий день двинуть с шести на восьми?
Секретарь билимбаевской компартии, товарищ Волегов, сам бывший горняк, пришедший в партию со дна этой самой ямы, которую сперва помогал выдирать у бывшего ее владельца, а потом защищал с винтовкой в руках, отвечает не торопясь.
- Будем отстаивать, - может быть, и недвинут.
- А если придется встать на восьмичасовую?
- Встанем...
У молодого забойщика голос срывается, как пустая бадья, летящая в шахту на размотанной цепи, пока не разобьется вдребезги.
-Ты сам здесь работал, знаешь, что не можем мы восемь часов. Не можем... Вентиляции почти что нет. Все ползет. Лестница, весь колодец почитай что гнилой. Чинить надо, -а на какие деньги? Выйдешь, - присаживаешься на дороге, пока домой-то дойдешь. Нет, брат, ползти некуда. А прозодежда? Не резина, а холст один. Спирт нам полагается после работы, - где он? Не видали. Знаем, ты бумажки то исправно пишешь, да толку-то мало. Давай хоть папироску, сукин сын, поживимся от тебя маленько. А восьми часам не бывать! Так и запиши.
Один из рудокопов идет посмотреть за дымом. Уже близко, пора уходить. Колодцем спускаемся еще ниже, на самое дно. Здесь потолки так нависли, что головы не поднять. Все чаще под ногами свежие кротовые кучи оползней, все больше надломленных, скривленных сосен, на которые с неимоверной силой напирает жирная грязь. Наконец приходится ползти на четвереньках между толстых скрещенных столбов, лежащих на боку и сосновыми плечами поддерживающих друг друга. Здесь рудокоп копошится под самым животом земли, навалившимся, почти раздавившим людей, их фонарики, стук их лопат и игрушечный отголосок взрывов. Дышать нечем. А снизу, под наслойкой из досок, - уже не каплями, не ручейками, но белесоватыми, невозмутимыми полыньями, везде на одном уровне, стоит глубокая, ровная, вечная вода: шахта достигла уровня реки. Напрасно забойщик преследует исчезающую руду через жидкие прослойки глины, через эти тела жирных допотопных моллюсков, расползающихся под его киркой. Напрасно он все глубже вгрызается в пустой кварц, шаг за шагом двигаясь вместе со своей каменной могилой, непрерывно расширяя ее перед собой и за спиной снова застраивая тесовыми перекладинами. Достигнув поверхности речных вод, богатейшие залежи руды исчезают под ними. Чтобы идти дальше, нужны новые машины, электричество, всевозможные технические усовершенствования, огромные деньги. А денег нет, и не скоро будут. Между тем старинный этот рудничок, где прежде работали ссыльные политические, где во время войны пытались пристроить на каторжные работы немецких военнопленных (что не удалось из-за их организованного, мужественного сопротивления), эта маленькая яма, подпертая гнилым деревом и освещаемая керосиновыми коптилками, снабжает рудой Билимбаевский чугуноплавильный завод и является одним из живых производственных колесиков, работающих на возрождение Урала. Его хотели закрыть, - рабочие не дали. В неимоверно трудных условиях они продолжают свою борьбу с водой, глиной и переутомлением. Чтобы не повысить себестоимость, отказались от электрификации.
Наткнувшись на подземное озеро, забойщики, как улиточный домик, волоча за собою свой каменный мешок, пошли на разведку. Весь рудник, руководимый особым охотничьим чутьем, в темноте и тверди еще не тронутых подземелий угадывает мощный пласт, залегший где-то поблизости над уровнем воды. Его ищут, - и, вероятно, найдут. А пока все расходы, все бесплодные поиски подземных разведчиков, все напрасные блуждания в сырых, черных, ползучих глубинах ложатся на плечи самих рабочих.
Забойщик за шесть часов своего нечеловеческого труда получает 1 руб. 12 коп. К этому минимуму он может путем величайшего напряжения приработать сверх нормы 30 - 35 коп. Каталь получает еще меньше, копеек 50 - 70. И то еще не всегда деньгами, которые, в связи с денежной реформой, часто запаздывают или приходят в недостаточном количестве. Так, например, пожертвования, сделанные горнорабочими и рабочими-металлистами Билимбая в пользу голодающих детей Германии (более 500 взносов), до сих пор не могли быть реализованы из-за острого денежного голода. Можно себе представить, как живут рудокопы. Правда, многие из них имеют собственную избу и миниатюрное сельское хозяйство. Но эти же крошечные хозяйства привязывают рабочего к месту, ставят его в крепостную зависимость не только от рудника, но и от собственного огорода и хлеба, от козы, пары поросят и пегого теленка с водянистыми младенческими глазами.
В одном из последних забоев, который мне пришлось повидать, снова спросили о восьмичасовом рабочем дне. «Неужели правда? Ну, ладно! Если без этого нельзя, -согласимся. Хоть уж много лет мы эту песенку слышим: потерпите - де еще год, другой - и наладим. Пока не наладили. Хорошего мало видели. Ну, допустим, теперь денежная реформа, и взаймы нам англичане не дают», - говоривший был коммунист, и поэтому ничего не было удивительного в том, что на дне этой мокрой могилы прозвучал отзвук великих мировых событий, -и только глубокая бледность человека, говорившего о социальных судьбах мира с киркой в руке, только полное молчание тридцатисаженного колодца, только клубы пара, окутавшие его стынущие плечи облаком морозной испарины, придали этим немногим словам особенную каменную серьезность, заставили почувствовать всю ответственность партии, которую она несет на себе за исполнение своей социальной программы, во имя которой люди подземелья продолжают нести свой каторжный труд. Каждый взмах кирки на этих дьявольских рудниках совершается в надежде на скорое наступление жизни более человеческой и справедливой.
«Но одно вы, товарищ, - простите, не знаю, как вас зовут, - пишите. Мы очень более грудью. Много чахоточных. Посылают нас в отпуск, лечиться на свои же, уральские курорты. Ванны там с серой, но очень холодно. Солнца нам надо, после этой-то работы. А на теплое море только одного человека в год мы имеем право послать отсюда, и то с заводом вместе. Очень уж мало».
Лариса Рейснер. Избранное. М. 1965. С. 289 - 293.
Читать часть 2