Таганрог в мае 1918 года
Оригинал взят у skif_tag в Таганрог в мае 1918 года
В мае 1918 года, в истерзанный большевиками Таганрог, вошли немецкие кайзеровские войска.
Историк-краевед Павел Петрович Филевский так описывает это событие:
«Артиллерия медленно двигалась по Петровской улице. Солдаты в сером ее сопровождали - это были исключительно пожилые люди лет сорока и более. Весь Таганрог шпалерами стоял по обе стороны улицы. Штаб-офицеры, кроме некоторых, верхом сопровождавших артиллерию, ехали в экипажах, время от времени раскланивались со стоящей публикой, таганрожцы отвечали поклонами и снимали шляпы, некоторые первыми кланялись немецким начальникам. Вообще не было похоже на занятие города неприятелем...
У нас на передних дверях мелом написали: «Лейтенант», а фамилию не разобрал, написано неразборчиво. Это значит, что нам поставят на постой офицера. Действительно, часов в 7 вечера является молодой немец в военном костюме и говорит по-немецки. Так как из нас никто не говорит по-немецки, а по-французски он знал плохо, то позвали Данговского, как переводчика. Офицер очень деликатен, тем более были девицы: моя дочь и учительница, жившая у нас молодая девушка очень привлекательной наружности Александра Монтанова. Лейтенант выражал удовольствие, что столько молодежи, но ему передали, что ни одной отдельной комнаты нет, а ему придется поселиться вместе с гимназистом, уже взрослым. Ом отвечал, что это ничего, если только он хоть немного говорит по-немецки. На это Женя Монтанов просил передать, что он по-немецки «ни бельмеса». Тогда лейтенант сказал, что пойдет к своему товарищу, у которого большая комната и там устроится, а нас беспокоить не будет.
- А нельзя ли стереть надпись на дверях?. Он сказал, что уходя сотрет».
Вспоминает Леонид Давыдович Зимонт, которому в мае 1918-го было 9 лет:
Вероятно, первым событием, которое я хорошо запомнил после приезда в Таганрог (во всяком случе, оно затмило все остальные) было вступление в город немцев. Сперва была слышна отдаленная артиллерийская стрельба. Потом город неожиданно опустел. С улиц исчезли вооруженные люди. и, вообще, народа стало очень мало, как видно, все сидели по домам. А потом появились небольшие группы немецких солдат. Зеленовато-серая форма. Круглые стальные каски, совсем не похожие на те, которые я видел на картинках. Запыленные сапоги. Усталые, совсем не свирепые, как я ожидал, лица. Ехали какие-то добротно сделанные повозки, запряженные плотными рослыми лошадьми с безобразно коротко обрезанными хвостами. Изредка раздавались негромкие, но очень четкие команды на незнакомом и показавшемся мне неприятным языке.
Со следующего дня оккупация вошла в повседневный быт. Немцы оказались разными. В соседнем дворе было расквартировано несколько солдат. У них была великолепная серая овчарка. Собака была ласковой, охотно давала лапу, смотрела на нас добрыми умными глазами. Солдаты тоже держались миролюбиво и, по крайней мере к нам, детям, относились хорошо. Ничего плохого я не видел и от других немцев. Но на улице нередко можно было встретить немецкого офицера, реже солдата, с надменным выражением лица и холодным невидящим взглядом. От такого взгляда делалось неуютно и вспоминались слышанные рассказы о зверствах пруссаков. Чуть ли не ежедневно комендант города издавал разные приказы. Я не знаю, печатались ли они где-нибудь, но как они доводились до сведения населения помню хорошо. По улице четким шагом под тревожную барабанную дробь движется отделение солдат (человек десять) с офицером впереди. Громкая лающая команда. Солдаты замирают по стойке смирно. Барабан замолкает, и офицер на ломаном русском языке начинает громко читать: "Комендант города генераль такой-то прикасаль..." и т.д. Прохожие останавливаются, слушают, иногда подходят ближе. Чтение кончается. Снова лающая команда и под барабанную дробь маленький отряд продолжает путь, печатая шаг в лучших традициях прусской выучки, идущей, вероятно, еще с времен Фридриха Великого. Метров через двести все повторяется.
Однажды к нам пришли два немецких офицера. Держались вежливо. Интересовались доктором "Симонт". Отец очень плохо знал немецкий язык, в результате чего разговор шел на французском. Оказывается, они рассматривали отца как военнопленного (военный врач русской армии) и взяли с него устное обязательство (честное слово офицера), что он никуда не уедет без ведома комендатуры. Слово отец сдержал. Да и куда он мог поехать?
Против нашего дома на другой стороне Петровской улицы был небольшой пустырь, на котором мы часто играли. Немцы на нем устроили стоянку грузовых автомобилей. Тогда это была новость, во всяком случае, в Таганроге, где я до этого не встречал ни одного грузового автомобиля. Всего машин было штук 15. Выкрашены они были в защитный цвет. Вместо теперешних баллонов, колеса их были обтянуты сплошными резиновыми лентами прямоугольного сечения. Их называли грузолентами. На тяжелых грузовиках они встречались на протяжении всех двадцатых годов, кое-где, может быть, и в начале тридцатых. На мостовой такие автомобили ужасно гремели и так тряслись, что на шофера и пассажиров было страшно смотреть.
Хотя я ничего плохого от немцев не видел, все было на самом деле далеко не так мирно и спокойно. Были взяты заложники. Кажется 35 человек, как правило, из наиболее известных и уважаемых людей города. Одного из них я знал. Это был лучший фотограф Таганрога Рубинчик. Его фотография с большой вывеской была кварталах в трех от нашего дома. На окраинах, по слухам, кого-то расстреливали, арестовывали, даже пороли. Но все это были лишь слухи. В какой мере они подтверждались не знаю. В городе было тихо, но тревожно. Ясно одно - какие бы эксцессы ни происходили (а они, конечно, были), они не шли ни в какое сравнение с тем, что творили оккупанты и в Таганроге и в других местах во время Великой Отечественной войны. Штаб группы немецких войск в Таганроге (кажется это была дивизия) помещался недалеко от нас на углу Греческой улицы и переулка, название которого я забыл, в довольно большом, по масштабам города, двухэтажном особняке. У парадного подъезда спокойно с винтовками на ремне, с плоскими примкнутыми нерусскими штыками, стояли два солдата. Переступая с ноги на ногу, они изредка перекидывались негромкими словами. В двери то и дело входили и выходили офицеры. Солдаты подтягивались, изображали какое-то подобие стойки "смирно", но, насколько я помню, винтовки у них оставались на ремне.
Кажется во время немецкой оккупации, во всяком случае в то лето, Таганрог подвергся сильной артиллерийской бомбардировке. Слово "большевики" снова было у всех на устах. Обстрел вела целая флотилия мелких, переоборудованных торговых судов. Жильцы дома переселились в подвал. Набралось человек 25. Было очень интересно жить в одной большой комнате с крошечными окошками под низким потолком, умываться во дворе из ковшика, конечно, если в это время не стреляли.
А город продолжал жить. В перерывах между бомбардировками люди бегали на базар, торопливо хоронили покойников, копались в садах и огородах, ходили на работу. В наш дом ни один снаряд не попал, если не считать многочисленных осколков. Многим соседям повезло меньше. Было повреждено здание окружного суда, метрах в двухстах от нас. Напротив него был красивый одноэтажный особняк купца Ильченко. Снаряд ночью влетел в окно спальни, пробил стену и взорвался за пределами дома. Интересно, что при этом никто не пострадал, хотя в спальне спали дети. Конечно, далеко не везде все обходилось так благополучно. Снарядами был подожжен патронный склад. Несколько часов бушевал пожар под аккомпанемент непрерывной "стрельбы" рвущихся патронов.
В течение нескольких дней слышали мы орудийные выстрелы, зловещий свист снарядов, пролетавших над домом и близкие или отдаленные взрывы. Потом флотилия ушла, и обстрел прекратился. Сумели ли их отогнать, или снаряды кончились, или была какая-то другая причина - не знаю.
Больше мне о немцах писать, пожалуй, нечего. Так же внезапно, как появились, они и исчезли. Опять поехали повозки, запряженные упитанными рослыми бесхвостыми лошадьми, сопутствуемые солдатами в зеленовато-серых мундирах. Проехали короткоствольные пушки-гаубицы и немцы исчезли. Остались только связисты, снимающие протянутые по улицам провода полевых телефонов.
В мае 1918 года, в истерзанный большевиками Таганрог, вошли немецкие кайзеровские войска.
Историк-краевед Павел Петрович Филевский так описывает это событие:
«Артиллерия медленно двигалась по Петровской улице. Солдаты в сером ее сопровождали - это были исключительно пожилые люди лет сорока и более. Весь Таганрог шпалерами стоял по обе стороны улицы. Штаб-офицеры, кроме некоторых, верхом сопровождавших артиллерию, ехали в экипажах, время от времени раскланивались со стоящей публикой, таганрожцы отвечали поклонами и снимали шляпы, некоторые первыми кланялись немецким начальникам. Вообще не было похоже на занятие города неприятелем...
У нас на передних дверях мелом написали: «Лейтенант», а фамилию не разобрал, написано неразборчиво. Это значит, что нам поставят на постой офицера. Действительно, часов в 7 вечера является молодой немец в военном костюме и говорит по-немецки. Так как из нас никто не говорит по-немецки, а по-французски он знал плохо, то позвали Данговского, как переводчика. Офицер очень деликатен, тем более были девицы: моя дочь и учительница, жившая у нас молодая девушка очень привлекательной наружности Александра Монтанова. Лейтенант выражал удовольствие, что столько молодежи, но ему передали, что ни одной отдельной комнаты нет, а ему придется поселиться вместе с гимназистом, уже взрослым. Ом отвечал, что это ничего, если только он хоть немного говорит по-немецки. На это Женя Монтанов просил передать, что он по-немецки «ни бельмеса». Тогда лейтенант сказал, что пойдет к своему товарищу, у которого большая комната и там устроится, а нас беспокоить не будет.
- А нельзя ли стереть надпись на дверях?. Он сказал, что уходя сотрет».
Вспоминает Леонид Давыдович Зимонт, которому в мае 1918-го было 9 лет:
Вероятно, первым событием, которое я хорошо запомнил после приезда в Таганрог (во всяком случе, оно затмило все остальные) было вступление в город немцев. Сперва была слышна отдаленная артиллерийская стрельба. Потом город неожиданно опустел. С улиц исчезли вооруженные люди. и, вообще, народа стало очень мало, как видно, все сидели по домам. А потом появились небольшие группы немецких солдат. Зеленовато-серая форма. Круглые стальные каски, совсем не похожие на те, которые я видел на картинках. Запыленные сапоги. Усталые, совсем не свирепые, как я ожидал, лица. Ехали какие-то добротно сделанные повозки, запряженные плотными рослыми лошадьми с безобразно коротко обрезанными хвостами. Изредка раздавались негромкие, но очень четкие команды на незнакомом и показавшемся мне неприятным языке.
Со следующего дня оккупация вошла в повседневный быт. Немцы оказались разными. В соседнем дворе было расквартировано несколько солдат. У них была великолепная серая овчарка. Собака была ласковой, охотно давала лапу, смотрела на нас добрыми умными глазами. Солдаты тоже держались миролюбиво и, по крайней мере к нам, детям, относились хорошо. Ничего плохого я не видел и от других немцев. Но на улице нередко можно было встретить немецкого офицера, реже солдата, с надменным выражением лица и холодным невидящим взглядом. От такого взгляда делалось неуютно и вспоминались слышанные рассказы о зверствах пруссаков. Чуть ли не ежедневно комендант города издавал разные приказы. Я не знаю, печатались ли они где-нибудь, но как они доводились до сведения населения помню хорошо. По улице четким шагом под тревожную барабанную дробь движется отделение солдат (человек десять) с офицером впереди. Громкая лающая команда. Солдаты замирают по стойке смирно. Барабан замолкает, и офицер на ломаном русском языке начинает громко читать: "Комендант города генераль такой-то прикасаль..." и т.д. Прохожие останавливаются, слушают, иногда подходят ближе. Чтение кончается. Снова лающая команда и под барабанную дробь маленький отряд продолжает путь, печатая шаг в лучших традициях прусской выучки, идущей, вероятно, еще с времен Фридриха Великого. Метров через двести все повторяется.
Однажды к нам пришли два немецких офицера. Держались вежливо. Интересовались доктором "Симонт". Отец очень плохо знал немецкий язык, в результате чего разговор шел на французском. Оказывается, они рассматривали отца как военнопленного (военный врач русской армии) и взяли с него устное обязательство (честное слово офицера), что он никуда не уедет без ведома комендатуры. Слово отец сдержал. Да и куда он мог поехать?
Против нашего дома на другой стороне Петровской улицы был небольшой пустырь, на котором мы часто играли. Немцы на нем устроили стоянку грузовых автомобилей. Тогда это была новость, во всяком случае, в Таганроге, где я до этого не встречал ни одного грузового автомобиля. Всего машин было штук 15. Выкрашены они были в защитный цвет. Вместо теперешних баллонов, колеса их были обтянуты сплошными резиновыми лентами прямоугольного сечения. Их называли грузолентами. На тяжелых грузовиках они встречались на протяжении всех двадцатых годов, кое-где, может быть, и в начале тридцатых. На мостовой такие автомобили ужасно гремели и так тряслись, что на шофера и пассажиров было страшно смотреть.
Хотя я ничего плохого от немцев не видел, все было на самом деле далеко не так мирно и спокойно. Были взяты заложники. Кажется 35 человек, как правило, из наиболее известных и уважаемых людей города. Одного из них я знал. Это был лучший фотограф Таганрога Рубинчик. Его фотография с большой вывеской была кварталах в трех от нашего дома. На окраинах, по слухам, кого-то расстреливали, арестовывали, даже пороли. Но все это были лишь слухи. В какой мере они подтверждались не знаю. В городе было тихо, но тревожно. Ясно одно - какие бы эксцессы ни происходили (а они, конечно, были), они не шли ни в какое сравнение с тем, что творили оккупанты и в Таганроге и в других местах во время Великой Отечественной войны. Штаб группы немецких войск в Таганроге (кажется это была дивизия) помещался недалеко от нас на углу Греческой улицы и переулка, название которого я забыл, в довольно большом, по масштабам города, двухэтажном особняке. У парадного подъезда спокойно с винтовками на ремне, с плоскими примкнутыми нерусскими штыками, стояли два солдата. Переступая с ноги на ногу, они изредка перекидывались негромкими словами. В двери то и дело входили и выходили офицеры. Солдаты подтягивались, изображали какое-то подобие стойки "смирно", но, насколько я помню, винтовки у них оставались на ремне.
Кажется во время немецкой оккупации, во всяком случае в то лето, Таганрог подвергся сильной артиллерийской бомбардировке. Слово "большевики" снова было у всех на устах. Обстрел вела целая флотилия мелких, переоборудованных торговых судов. Жильцы дома переселились в подвал. Набралось человек 25. Было очень интересно жить в одной большой комнате с крошечными окошками под низким потолком, умываться во дворе из ковшика, конечно, если в это время не стреляли.
А город продолжал жить. В перерывах между бомбардировками люди бегали на базар, торопливо хоронили покойников, копались в садах и огородах, ходили на работу. В наш дом ни один снаряд не попал, если не считать многочисленных осколков. Многим соседям повезло меньше. Было повреждено здание окружного суда, метрах в двухстах от нас. Напротив него был красивый одноэтажный особняк купца Ильченко. Снаряд ночью влетел в окно спальни, пробил стену и взорвался за пределами дома. Интересно, что при этом никто не пострадал, хотя в спальне спали дети. Конечно, далеко не везде все обходилось так благополучно. Снарядами был подожжен патронный склад. Несколько часов бушевал пожар под аккомпанемент непрерывной "стрельбы" рвущихся патронов.
В течение нескольких дней слышали мы орудийные выстрелы, зловещий свист снарядов, пролетавших над домом и близкие или отдаленные взрывы. Потом флотилия ушла, и обстрел прекратился. Сумели ли их отогнать, или снаряды кончились, или была какая-то другая причина - не знаю.
Больше мне о немцах писать, пожалуй, нечего. Так же внезапно, как появились, они и исчезли. Опять поехали повозки, запряженные упитанными рослыми бесхвостыми лошадьми, сопутствуемые солдатами в зеленовато-серых мундирах. Проехали короткоствольные пушки-гаубицы и немцы исчезли. Остались только связисты, снимающие протянутые по улицам провода полевых телефонов.