de_che
in
chekhov_ru
ТРАГЕДИЯ ПИСАТЕЛЯ
"Если в первом акте на сцене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить."
(А.П.Чехов)
Любопытно то, что автор замечательной метафоры, вынесенной в эпиграф, своими собственными пьесами блестяще опроверг её буквальный смысл. Если из созвездия его комедийно-драматических произведений исключить пьесы в одном действии - там просто некуда ружьё повесить, разве что в раздевалке перед началом представления, для подтверждения этого наблюдения останутся: пьеса без названия ("Платонов") , "Иванов", "Леший", "Чайка", "Дядя Ваня", "Три сестры" и "Вишнёвый сад".
В "Платонове" в трех первых действиях на стенах нет никаких висящих ружей, тем не менее в самом конце пьесы Софья Егоровна, подобно Фанни Каплан, внезапно достаёт из-под юбки револьвер и пристреливает главного героя, освобождаясь от штампов, навязанных ей Михалковым.
В "Иванове" герои беспрерывно выпивают, закусывают, заводят нудные монологи о роли российского интеллигента в обществе. Никакого намека на огнестрельное оружие. В самом конце четвертого действия главный герой внезапно выхватывает откуда-то револьвер и с грохотом кончает свою жизнь.
В "Лешем" тоже нет ни ружей, ни ножей. Действие развивается плавно, покуда не доходит до дележки средств от продажи ещё не проданного имения. Тут-то один из главных героев - Егор Петрович Войницкий - назло всем внезапно застреливается.
Первое действие "Чайки" все смотрят напряженно, выискивая двустволку на сцене. Тщетно. Аркадина с Тригориным на протяжении всей пьесы медленно ищут смысл жизни и печально трутся носами. Под занавес внезапный выстрел Треплева - слава Богу, всего лишь самоубийство! - заставляет проснуться уцелевших зрителей.
В "Трёх сёстрах" на сцене и за кулисами полно военных, но ружья опять нет! Унылые действия напоминают пасторальные картины, написанные в дождливую погоду. Увядающие сестры вяло собираются в завявшую в их памяти Москву. Внезапное убийство Тузенбаха на дуэли нисколько не оживляет вконец остывший спектакль.
Ну и две пьесы, где, наконец, огнестрельное оружие на сцене появляется заранее.
"Дядя Ваня" - переделка "Лешего". Те же герои, только Войницкий уже не Егор Петрович, а Иван Петрович, что по-человечески понятно. Действие развивается по шаблону демо-версии до тех пор, пока Серебряков снова не объявляет о своих планах продать имение. Войницкий сообщает всем, что скоро случится нечто страшное, на минуту покидает сцену, возвращается с пистолетом и начинает бегать за выжившим из ума профессором, стреляя в него несколько раз и всё мимо. Все живы и здоровы. В финале герои успокаиваются, пьют чай и разъезжаются по домам.
В "Вишневом саде" в первом акте гувернантка Шарлотта появляется на сцене с ружьем, но зрители не успевают рассмотреть ни марку, ни калибр - Шарлотта с ружьем уходит. Конторщик Епиходов достает из штанов револьвер, тупо глядит на него, загадочно произносит: "Теперь-то я знаю, что с тобой делать!" Кладет пистолет в штаны и уходит. А дальше - скука, знакомая по школьной программе.
Таким образом, Чехов ни разу не реализовал собственную метафору на сцене.
"Но что это за водевиль со смертью у Чехова," - спросит какая-нибудь восторженная театралка, - "Почему почти все пьесы со смертоубийством - комедии? "Леший" - комедия, "Чайка" - комедия. А "Дядя Ваня", переделка из "Лешего", уже не комедия, а сцены из деревенской жизни."
Чтобы понять причину жанровой путаницы, нам придется отказаться от общепринятого театроведческого правила судить произведение по результату, а не по намерениям писателя. Наш подход содержит в себе подвох, в рассматриваемых чеховских пьесах нет героев и злодеев, значит нет и жанровой определенности - ни комедия, ни драма - зато он дает нам единственную возможность правильно понять замысел автора. Осмелюсь предложить вам свою версию: называя пьесы комедиями, Чехов подчеркнуто демонстрировал свою резко отрицательную позицию по отношению к русской действительности и к своим персонажам - представителям русской интеллигеции. К тем, кого Достоевский в "Дневнике писателя" назвал "страдальцами от собственного недоумения", а в "Подростке" описал такими словами: "У нас создался веками какой-то ещё нигде не виданный высший культурный тип, которого нет во всем мире, - тип всемирного боления за всех. Это тип русский...". Чехов отмечал в письме к Суворину: "Когда я писал пьесу ["Иванов"], то имел в виду только то, что нужно, то есть одни только типично русские черты. Так, чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость - чисто русские..."
Давайте ещё раз послушаем тот тихий интеллигентский бред, который Чехов вложил в уста своих героев. Ирина в "Трех сестрах": "Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, или машинистом на железной дороге..." Софья Егоровна в "Платонове": "Мы будем людьми, Мишель! Мы будем есть свой хлеб, мы будем проливать пот, натирать мозоли..." Иванов в "Иванове": "День и ночь болит моя совесть, я чувствую, что глубоко виноват, но в чем собственно моя вина, не понимаю." Семен в "Лешем": "Интеллигента нельзя купить, потому что он не продается!" Платонов: "Зло кишит вокруг меня, пачкает землю, глотает моих братьев во Христе, я же сижу сложив руки, как после работы... Пропала жизнь!" А знаменитый монолог Пети Трофимова (комедия "Вишневый сад") о прошлом, которое взывает к совести и требует искупления, иначе нечем будет жить в настоящем?! Абсурд. Гротеск. Комедия!
Зритель опускается без кислорода на 7000 метров ниже уровня моря, чтобы увидеть, как там в углекислой среде копошатся чеховские герои. В письме к И.Орлову Чехов написал: "Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр".
Пристреливая в каждой комедии по интеллигенту, Чехов пытался приблизить неизбежный закат эпохи этих людишек, провозглашающих высокие идеалы, а на деле живущих одной лишь жалостью к себе и при этом в высшей степени презирающих окружающий мир. "А Тузенбаха-то за что?", - спрашивал в письме Григорович. "Ну какая Вам разница, Тузенбах или Соленый." - отвечал Чехов, - "Бросил я жребий, выпало Тузенбаху. Выстрел это не драма, а случай!"
На советской сцене пьесы Чехова ставились скорее как мелодрамы: во-первых, литературный материал изобилует мелодраматическими эффектами, во-вторых, такая интерперетация наиболее соответствовала духовной ситуации советской интеллигенции. Ведь в пьесах этих перед зрителем во всей своей красе представали люди разочарованные, бездеятельно страдающие и оплакивающих свои неисполнившиеся надежды. Советский интеллигент видел в бессмысленных диалогах некий тайный, чуть ли не диссидентский смысл, примерял на себя безвыходность театральных ситуаций, находил оправдание собственной никчемности.
Чехов был доктор. Он создал свои гениальные комедии как лекарственное средство от русской национальной болезни - импотеллигенции. К сожалению, лекарство это продолжает использоваться без консультации с врачом.
(Впервые опубликовано в Альманахе "Лебедь")
(А.П.Чехов)
Любопытно то, что автор замечательной метафоры, вынесенной в эпиграф, своими собственными пьесами блестяще опроверг её буквальный смысл. Если из созвездия его комедийно-драматических произведений исключить пьесы в одном действии - там просто некуда ружьё повесить, разве что в раздевалке перед началом представления, для подтверждения этого наблюдения останутся: пьеса без названия ("Платонов") , "Иванов", "Леший", "Чайка", "Дядя Ваня", "Три сестры" и "Вишнёвый сад".
В "Платонове" в трех первых действиях на стенах нет никаких висящих ружей, тем не менее в самом конце пьесы Софья Егоровна, подобно Фанни Каплан, внезапно достаёт из-под юбки револьвер и пристреливает главного героя, освобождаясь от штампов, навязанных ей Михалковым.
В "Иванове" герои беспрерывно выпивают, закусывают, заводят нудные монологи о роли российского интеллигента в обществе. Никакого намека на огнестрельное оружие. В самом конце четвертого действия главный герой внезапно выхватывает откуда-то револьвер и с грохотом кончает свою жизнь.
В "Лешем" тоже нет ни ружей, ни ножей. Действие развивается плавно, покуда не доходит до дележки средств от продажи ещё не проданного имения. Тут-то один из главных героев - Егор Петрович Войницкий - назло всем внезапно застреливается.
Первое действие "Чайки" все смотрят напряженно, выискивая двустволку на сцене. Тщетно. Аркадина с Тригориным на протяжении всей пьесы медленно ищут смысл жизни и печально трутся носами. Под занавес внезапный выстрел Треплева - слава Богу, всего лишь самоубийство! - заставляет проснуться уцелевших зрителей.
В "Трёх сёстрах" на сцене и за кулисами полно военных, но ружья опять нет! Унылые действия напоминают пасторальные картины, написанные в дождливую погоду. Увядающие сестры вяло собираются в завявшую в их памяти Москву. Внезапное убийство Тузенбаха на дуэли нисколько не оживляет вконец остывший спектакль.
Ну и две пьесы, где, наконец, огнестрельное оружие на сцене появляется заранее.
"Дядя Ваня" - переделка "Лешего". Те же герои, только Войницкий уже не Егор Петрович, а Иван Петрович, что по-человечески понятно. Действие развивается по шаблону демо-версии до тех пор, пока Серебряков снова не объявляет о своих планах продать имение. Войницкий сообщает всем, что скоро случится нечто страшное, на минуту покидает сцену, возвращается с пистолетом и начинает бегать за выжившим из ума профессором, стреляя в него несколько раз и всё мимо. Все живы и здоровы. В финале герои успокаиваются, пьют чай и разъезжаются по домам.
В "Вишневом саде" в первом акте гувернантка Шарлотта появляется на сцене с ружьем, но зрители не успевают рассмотреть ни марку, ни калибр - Шарлотта с ружьем уходит. Конторщик Епиходов достает из штанов револьвер, тупо глядит на него, загадочно произносит: "Теперь-то я знаю, что с тобой делать!" Кладет пистолет в штаны и уходит. А дальше - скука, знакомая по школьной программе.
Таким образом, Чехов ни разу не реализовал собственную метафору на сцене.
"Но что это за водевиль со смертью у Чехова," - спросит какая-нибудь восторженная театралка, - "Почему почти все пьесы со смертоубийством - комедии? "Леший" - комедия, "Чайка" - комедия. А "Дядя Ваня", переделка из "Лешего", уже не комедия, а сцены из деревенской жизни."
Чтобы понять причину жанровой путаницы, нам придется отказаться от общепринятого театроведческого правила судить произведение по результату, а не по намерениям писателя. Наш подход содержит в себе подвох, в рассматриваемых чеховских пьесах нет героев и злодеев, значит нет и жанровой определенности - ни комедия, ни драма - зато он дает нам единственную возможность правильно понять замысел автора. Осмелюсь предложить вам свою версию: называя пьесы комедиями, Чехов подчеркнуто демонстрировал свою резко отрицательную позицию по отношению к русской действительности и к своим персонажам - представителям русской интеллигеции. К тем, кого Достоевский в "Дневнике писателя" назвал "страдальцами от собственного недоумения", а в "Подростке" описал такими словами: "У нас создался веками какой-то ещё нигде не виданный высший культурный тип, которого нет во всем мире, - тип всемирного боления за всех. Это тип русский...". Чехов отмечал в письме к Суворину: "Когда я писал пьесу ["Иванов"], то имел в виду только то, что нужно, то есть одни только типично русские черты. Так, чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость - чисто русские..."
Давайте ещё раз послушаем тот тихий интеллигентский бред, который Чехов вложил в уста своих героев. Ирина в "Трех сестрах": "Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, или машинистом на железной дороге..." Софья Егоровна в "Платонове": "Мы будем людьми, Мишель! Мы будем есть свой хлеб, мы будем проливать пот, натирать мозоли..." Иванов в "Иванове": "День и ночь болит моя совесть, я чувствую, что глубоко виноват, но в чем собственно моя вина, не понимаю." Семен в "Лешем": "Интеллигента нельзя купить, потому что он не продается!" Платонов: "Зло кишит вокруг меня, пачкает землю, глотает моих братьев во Христе, я же сижу сложив руки, как после работы... Пропала жизнь!" А знаменитый монолог Пети Трофимова (комедия "Вишневый сад") о прошлом, которое взывает к совести и требует искупления, иначе нечем будет жить в настоящем?! Абсурд. Гротеск. Комедия!
Зритель опускается без кислорода на 7000 метров ниже уровня моря, чтобы увидеть, как там в углекислой среде копошатся чеховские герои. В письме к И.Орлову Чехов написал: "Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр".
Пристреливая в каждой комедии по интеллигенту, Чехов пытался приблизить неизбежный закат эпохи этих людишек, провозглашающих высокие идеалы, а на деле живущих одной лишь жалостью к себе и при этом в высшей степени презирающих окружающий мир. "А Тузенбаха-то за что?", - спрашивал в письме Григорович. "Ну какая Вам разница, Тузенбах или Соленый." - отвечал Чехов, - "Бросил я жребий, выпало Тузенбаху. Выстрел это не драма, а случай!"
На советской сцене пьесы Чехова ставились скорее как мелодрамы: во-первых, литературный материал изобилует мелодраматическими эффектами, во-вторых, такая интерперетация наиболее соответствовала духовной ситуации советской интеллигенции. Ведь в пьесах этих перед зрителем во всей своей красе представали люди разочарованные, бездеятельно страдающие и оплакивающих свои неисполнившиеся надежды. Советский интеллигент видел в бессмысленных диалогах некий тайный, чуть ли не диссидентский смысл, примерял на себя безвыходность театральных ситуаций, находил оправдание собственной никчемности.
Чехов был доктор. Он создал свои гениальные комедии как лекарственное средство от русской национальной болезни - импотеллигенции. К сожалению, лекарство это продолжает использоваться без консультации с врачом.
(Впервые опубликовано в Альманахе "Лебедь")