Это он, Эдичка...
Эдуард Лимонов умер в 77 лет из-за осложнений после операции. Он страдал онкологическим заболеванием. О его смерти стало известно 17 марта. Когда он это понял, ему, наверняка, было ужасно обидно - не пережил Солженицына, снова второй. Второй за Бродским в поэзии, второй за Солженицыным в прозе и сроках жизни. Зато, оказалось, первый в народной любви. За исключением некоторого количества личных недоброжелателей и группки заукраинских левачков о Лимонове после его смерти высказались все с удивительной теплотой. Этого неуживчивого, колючего старика любили. Умер последний русский писатель, которого была недостойна Нобелевская премия. Если и не все поголовно способны были бы сесть ради него на 8 лет, то все оказались готовы сказать несколько теплых слов, пишет историк и публицист Егор Холмогоров. Материал опубликовал ФорПост.
- Собственно мое знакомство с его творчеством началось с некролога. Принесенного однажды в почтовый ящик журналом «Знамя» длинного и эмоционального некролога под названием «У нас была великая эпоха», книги о послевоенном СССР, сталинском быте и половых трудностях ребенка Савенко. В этом тексте столько плотной жизни и родового быта, что она буквально засасывает. А потом выплевывает, как выплюнула меня на описании соседской девочки Любки, которая ходила колесом, её платье задиралось и торчали буквой V ноги в сиреневых трусах.
Это был такой оргиастической силы образ, такое явление Кибелы, что читать дальше, когда ты сам четырнадцатилетний подросток, смысла не имело. Дальше я прочел четверть века спустя, и сцены дефлорации карандашиком и прочего показались мне некоторым эстетическим снижением, которого эта книга не заслуживала.
Хотя, как сообщает Елена Щапова, перед их венчанием Эдик крестился с именем Петр, и это дает нам право молиться церковно за его прекрасную, но грешную душу, но по мировоззрению он, конечно, был язычником. Человеком, влюбленным в Жизнь, в её прекрасных и отвратительных проявлениях, и в Смерть во всем многообразии её ликов. Вряд ли у кого-то еще из писателей плоть до такой степени становится словом, сохраняя все свойства плоти.
Впрочем, узнал я об «Эдике» гораздо раньше того журнала - из поэмы Евтушенко «Мама и нейтронная бомба». Это был обычный для Евтушенко («буферное поколение», писавшее «пресные стихотворные фельетоны», как выразился Лимонов) акт публичной политической проституции, устроенный так - стихотворец заманивал читателя какой-нибудь очередной запрещёнкой, а потом выставлял в окно сообщение ТАСС о том, что нейтронное оружие это плохо.
В число пленительной запрещенки, наряду с «Аббой», «Элтон Джоном», «Иисусом Христом Суперзвездой», Зощенко, Мопассаном и девичьими грудями попал и «харьковский поэт Эдик».
Я встретился с Лёвой случайно в Нью-Йорке
и доме миллионера Питера Спрэйга,
где тогда служил мажордомом
бывший харьковский поэт Эдик,
получивший это место
благодаря протекции мажордомши-мулатки,
которую вызвала мама,
медленно умирающая в Луизиане.
Эдик,
по мнению эмигрантской общественности -
чеховский гадкий мальчик,
приготовляющий динамит
под гостеприимной крышей капиталиста,
тогда писал
спою страшную, потрясающую исповедь эмигранта
и комнатушке с портретами Че Гевары
и полковника Кадаффи.
Лимонов опишет всё это гораздо талантливей в книге «История его слуги».
Не знаю, почему мне запомнился этот Эдик, но где-то уже с началом перестройки я узнал, что у него есть еще и ужасная и неприличная книга «Это я - Эдичка». Книга, которую я до сих пор не читал, сначала из отсутствия любопытства, а потом из страха, что если я это прочитаю, то могу и не сохранить уважения к человеку, во многих других отношениях его безусловно заслуживающему. Тем более, что даже уважение, как показало давнее письмо Лимонову Маши Бароновой, может быть довольно обидным.
Лимонов вспыхивал пульсаром на моем умственном и информационном небосклоне все 1990-е.
От всего нацбольского движения - Летов, Лимонов, Дугин, я, умеренно консервативный православный фундаменталист, был в те годы исчерпывающе далек, «Лимонку» в переходах не брал, но то я узнавал, что он воюет где-то в Приднестровье, Абхазии и в Боснии - не уважать этого было нельзя. То всплывали и вбивались в мозг кричалки «Сталин-Берия-ГУЛАГ» и «Наши миги сядут в Риге». То на одной из ведущих телепрограмм эпохи шедшем в прямом эфире «Пресс-Клубе» он в кожаной куртке, стриженый бобриком, оказывался против всей ликующей и обагряющей рукокроватной общественности.
Кажется, это тот самый случай, который описал Лимонов в некрологе Новодворской: «Однажды в подвале ресторана на проспекте Мира, где происходили теледебаты оппозиции, это был год примерно 1996-й, она подняла тост (всем всучили по бокалу шампанского еще у двери): «За победу чеченского оружия!» В Чечне шла война, там гибли наши солдаты. Я рассвирепел и, взяв микрофон, назвал ее «старой толстой дурой». И добавил «хорошо для вас, что здесь не присутствуют родители русских солдат, погибших в Чечне, они бы вас растерзали».
В 1999, уже при начале моей общественной деятельности, один очень странный человек познакомил меня с Юрием Мамлеевым. Почти уже ослепший гуру московских правых мистиков и его супруга вспоминали свои эмигрантские годы и то, как Лимонов написал и опубликовал в эмигрантской газете статью о том, что эмигрантам надо с особым чувством надо праздновать 7 ноября, и какой скандал из этого вышел.
Прошел год, и Лимонова посадили.
Посадили за самое, в общем-то, очевидное и понятное русское желание - вернуть себе часть Русской Земли, хотя и с совершенно утопической для изолированных районов Центральной Евразии целью - создать там Другую Россию.
Я всегда настаивал, что Россия одна и бороться надо именно за неё. Но сам факт жесткой посадки за мысль, пусть и воплощенную в каких-то не слишком внятных и неопасных действиях, о русской ирреденте, не предвещал ничего хорошего, обещал после короткого взрыва русской воли в 1999-2000 годах длинное безвременье с разговорами о «придурках и провокаторах». Безвременье, мучеником которого Лимонов оказался и искупил его своим исповедничеством русского восстания и воссоединения.
В сторону, просто удивительно, как государство, пытающееся удержать в своих руках реку Яик, оказалось намного более эффективно против русских ирредентистов, чем государство, пытающееся удержать реку Донец. За прошедшие 20 лет в тюрьме за не слишком впечатляющие попытки подорвать его территориальную целостность и недоторканность кордонов, или как это будет на тамошней мове, оказались в тюрьме Эдуард Лимонов, Александр Поткин (Белов), Петр Милосердов…
Если умение кусать врага на его собственной территории - признак серьезной государственности, то здесь удалось ее создать и до 2019 года поддерживать.
В этот момент у Лимонова из камеры изолятора выходит книга, которая оказалась одной из лучших, хотя в её предисловии и сказано, что она «бедная» и «пахнет парашей» - «Священные монстры». Из описателя жизни Лимонов превращается здесь в описателя идей, портретиста культурных символов, и оказывается неожиданно удачен в этом амплуа. Его грубоватые характеристики почти никогда не точны и не верны, нчего стоит «Пушкин - поэт для календарей», совершенно неверно, но, тем не менее, схвачено в Пушкине что-то очень важное.
От этой книги веяло утонченностью европейского интеллектуала, который, оказавшись в СИЗО, решил, за неимением чернил, писать тексты пятидесятилетним коньяком, настоявшимся в его мозгу. Спору нет, Лимонов не был ученым, а когда, к примеру, брался поддерживать бредни Морозова и Фоменко-Носовского, это выглядело постыдно. Но, все же, по сравнению с ненавязчивой высокой культурой «портняжки Эдички» весь местечковый интеллектуализм нашего бомонда кажется дешевкой.
Потом в власти пришёл Путин: Лимонов оказался досрочно на свободе, а вместо него на 10 лет отправился шить рукавички Ходорковский. Но Лимонов все-таки надолго ушел в оппозицию и в этот период мне резчайше не нравился. Казалось, он вписался в обычный антипутинский гламур - фото с женой-актрисой на обложках глянцевых журналов, модные разговоры модных молодых писателей о том, что хорошо бы всем вступить в НБП, какие-то альбомы его фотографий доэмигрантского времени со Щаповой, обнаруживавшиеся на полках у по-лимоновски молодой подруги.
Он шатал режим, предлагал предоставить независимость Чечне, что больше всего злило - это отправки молодых людей на акции, за которые им лепили срока по 5 и более лет, в то время как самого Лимонова после освобождения никто уже, разумеется, не трогал. Дед, правда, писал о них в книгах, типа «Анатомии героя», но все равно вся эта политическая фабрика, в которой нацболы просуществовали почти десятилетие, отдавала изрядным вампиризмом (многие до сих пор не могут ему этого простить и со своей точки зрения безусловно правы). При этом анархистом и даже природным оппозиционером, вечным леваком, Лимонов не был (строго говоря, сын советского офицера вообще не был леваком).
Чудесная проговорка содержится в некрологе Виктору Топорову, где мимоходом иронично проговаривается формула счастья: «В клубах ядовитого дыма, где-то между гостиницами «Астория» и «Англетер», я прибыл в Hammer’е издателя. Вместе с беременной Катей, а на Исаакиевской площади в это время шла битва ОМОНа с прокремлевскими демонстрантами, явившимися демонстрировать против моего присутствия. О, это было что-то! Очень приятным оказалось наблюдать, как омоновцы топчут сапогами антилимоновские плакаты и волокут прокремлевских юношей в автозаки. Из сизого дыма вынырнул тогда седобородый гном с сумкой по диагонали груди (ну, с ремешком сумки) и протянул мне руку: - Топоров. Я не стал напоминать ему, как он в 2002-м написал ошибочную и злую рецензию на мои тюремные рукописи. И из благородства, и потому что был счастлив. Жена беременна, ОМОН бьет говнюков, пришедших наброситься на меня, что человеку еще нужно? В такие моменты человек отходчив, благодушен».
Счастье, это когда государство бьет не тебя, а за тебя. Лимонов и хотел, строго говоря, счастья, и себе и всем русским, хотел чтобы государство било не русских, а «за русских».
И когда государство начало «бить за русских», превратился практически в охранителя, а для некоторых так и вовсе в столп режима. От инстинктивной тяги либерального (независимо от политического направления) интеллигента быть всегда любой ценой против государства он был совершенно свободен. Интуитивно оставалось ощущение, что по сути мы делаем общее дело. Мы - за русских, Россия на берегах реки Урала однажды будет, а МиГи все-таки сядут в Риге.
Когда Лимонов почувствовал, что сможет максимизировать свое политическое влияние на противоположной стороне политического поля (ушел по каким-то причинам горячо его ненавидевший Сурков, пришел благосклонный Володин), он эту оппозицию спустил в унитаз и правильно сделал.
В 2013 году Лимонов неожиданно набросился на выдвигавшегося тогда в мэры Навального. А надо помнить, что в этот момент Навальный флиртовал с национал-демократами, ходил на русские марши, смело выступал против нелегальной миграции и вообще выглядел респектабельным русским националистом, "патриотом-оппозиционером". И вдруг Лимонов начинает его разоблачать как фальшивку и проклинает на чем свет стоит. Прошло меньше года, и кто был прав в оценке Навального, показало время и сам Навальный. Прав был Лимонов. Перед нами был обычный политический украинец, который и расчехлился в соответствующий момент, показав свою стопроцентную внешнюю подконтрольность.
В 2014 году началась Русская Весна, и всё остальное стало неважно. Он писал очень простые и понятные тексты о том, что Крым, Донбасс и Новороссия - русские земли и должны быть в России, вспоминал, как именно его нацболы в 1999 году провели акцию, вывесив над Клубом Моряков в баннер «Севастополь - русский город». На какие-то недели казалось, что возможно все, что почки единовременно набухли и распустились, а еще немного, и Лимонов станет первым народным губернатором освобожденного Харькова.
Нацболы отправились воевать и одно время составляли заметный контингент в Луганской республике, потом большую их часть оттуда выдавили, так как либеральные политологи пугали власть в Москве, что война там - это только прикрытие «национал-радикалов» для подготовки восстания здесь.
Это был момент истины, который вскрыл главное во всех. И оказалось, что все эти определения, которые пытались налепить Лимонову в течение жизни: диссидент, нонконформист, оппозиционер, интеллигент, постмодернист, провокатор - все было козьей шелухой.
Лимонов был русский. Просто русский. Все прочее значение не имеет.
У него был предельно четкий и острый русский инстинкт, который доминировал над всем остальным, и столь же четкий русский интеллект, который организовывал работу инстинкта. Все девяностые и нулевые он нес знамя русской ирреденты, которое казалось со стороны совершенно не нужным довеском к оппозиционности, революционности, левачеству и прочему. Он ухитрился сесть не за что-то, а именно за русскую ирреденту. От этого своего принципа он не отказывался никогда и ни на секунду, понимал, что это «важнейшее в законе».
Его русский национализм, который каждый идиот теперь прописывает в формулировках «люблю Лимонова несмотря на его национализм», был естественным продолжением его чувства жизни. Нация это то естественное сообщество, которое ты не выбираешь и в котором осуществляешься как свой среди своих. Со своим даром «жить по природе» Лимонов не мог не быть националистом, так как это значило бы отречься от своего.
А стремление сыграть яркую роль на политической сцене (политический артистизм у него несомненно присутствовал) задавало единственное возможное амплуа националиста радикала - солдата, политического вожака, пламенного публициста, отличавшегося от остальных тем, что он совершенно не был связан формами русского патриотического дискурса, созданного в позднем СССР «русской партией». Не могу сказать, что эта дискурсивная свобода была чем-то однозначно хорошим (от его слегка бравирующего антиклерикализма и антимонархизма меня всегда коробило), но оно придавало ему оригинальности.
Стихи у Лимонова плохие, не казните. Я не понимал, зачем он тратит на них время, силы и душевный жар, которые мог бы потратить на прозу, изводил себя завистью к Бродскому. Но если ты поэт, то ты, видимо, не можешь стихов не писать. Но были у него и неплохие стихи.
Поместья русского царя
В Крыму разбросаны не зря,
Мы им столетьями владели
И делали там, что хотели...
Там, где вцеплялись фрейлин платья
В шипы шиповников и роз,
Где все любовные объятья
Кончались серией заноз,
Над розовым туманом моря
Лежат любовников тела,
Белогвардейцев на просторе
Недолго тлели факела...
Из Феодосии фрегаты
Их уносили за Стамбул,
Казаки были бородаты...
А кто-то просто утонул...
О, Крым, ликующий теперь!
Цари и тени их вернулись,
Расцеловались, пошатнулись,
Забыли горечи потерь...
Опять здесь русский стяг летит
По ветру бреющему косо,
Опять прекрасные матросы,
Опять Россия здесь стоит!
Изумительный текст, показывающий, что на самом деле «красным» Лимонов не был. Красное для него было одной из форм эстетического восприятия русской действительности.
Первые его ассоциации с Крымом - цари, Русский Исход, красный террор, и возвращение Крыма России у него - это возвращение Белого Крыма, Русского Крыма, не «советского», что было бы от Лимонова более ожидаемо. Но нет - если русский стяг поднят трехцветный, то эти образный ряд должен быть трехцветный, а не красный.
Сейчас уже подзабылось, но вся эстетика Русской Весны была именно белогвардейской.
Потом он начал сильно болеть (оказалось, рак). Но все-таки Лимонов ухитрился умереть внезапно. Вот он мечет молнии в Прилепина, дает интервью, пишет про лжедрузей Эрдогана и Лукашенко. Вот ты садишься на самолет из Челябинска в Москву, думая в основном о коронавирусе. А вот его уже нет - и Лимонов затмевает собой доллар и вирус. Умер последний русский писатель, которого была недостойна Нобелевская премия, написавший свою жизнь как роман, которого не вместил бы даже весь «Жиль Блас».
Для меня он был в известном смысле совершенно чужой - практически вне Православия и традиции, человек богемы, кокетничающий с де Садом и Селином, с другой стороны - солдат, который мог отправиться на войну, вести партию смертников в заведомо безнадежную политическую атаку, выворачивать себя наизнанку с фавновским бесстыдством.
Это был экзотический цветок, казавшийся совершенно не с нашей равнины. Но этот цветок был насквозь русский.
И для меня цветение этого русского цветка, на который можно было посмотреть, понюхать, потрогать, повосхищаться, уколоться, было свидетельством о том, что русское - живо, живо столь же, а может быть и больше, чем когда-либо прежде.
Понимая, что умрет скорее, чем планировалось, он оставил в твиттере русское ирредентистское завещание: «ЗАВЕЩАНИЕ, вдруг не доживу. Возьмите в Россию все русскоговорящие области Украины. начиная с Харькова. Сразу после смерти Назарбаева разделите с Китаем Казахстан. Только не давайте Китаю выход к Каспию. Что-то вроде пакта Молотова-Риббентропа о разделе Казахстана. Дайте китайцам - восток».
Китайцы обойдутся, а так - все верно, не поспоришь. С Харькова и начнем.
В этом городе обязательно будет Площадь Лимонова и памятник его великому уроженцу, который не успел стать первым русским народным губернатором освобожденного Харькова.
PS: насколько интересным человеком был Эдуард Лимонов, настолько не интересной является партия "Другая Россия". Программа партии совпадает с программами Явлинского и Навального, это обычная леволиберальная программа, и этого достаточно для их оценок. Совершенно не этого хотели в 90-е нацболы.
Click to view- Собственно мое знакомство с его творчеством началось с некролога. Принесенного однажды в почтовый ящик журналом «Знамя» длинного и эмоционального некролога под названием «У нас была великая эпоха», книги о послевоенном СССР, сталинском быте и половых трудностях ребенка Савенко. В этом тексте столько плотной жизни и родового быта, что она буквально засасывает. А потом выплевывает, как выплюнула меня на описании соседской девочки Любки, которая ходила колесом, её платье задиралось и торчали буквой V ноги в сиреневых трусах.
Это был такой оргиастической силы образ, такое явление Кибелы, что читать дальше, когда ты сам четырнадцатилетний подросток, смысла не имело. Дальше я прочел четверть века спустя, и сцены дефлорации карандашиком и прочего показались мне некоторым эстетическим снижением, которого эта книга не заслуживала.
Хотя, как сообщает Елена Щапова, перед их венчанием Эдик крестился с именем Петр, и это дает нам право молиться церковно за его прекрасную, но грешную душу, но по мировоззрению он, конечно, был язычником. Человеком, влюбленным в Жизнь, в её прекрасных и отвратительных проявлениях, и в Смерть во всем многообразии её ликов. Вряд ли у кого-то еще из писателей плоть до такой степени становится словом, сохраняя все свойства плоти.
Впрочем, узнал я об «Эдике» гораздо раньше того журнала - из поэмы Евтушенко «Мама и нейтронная бомба». Это был обычный для Евтушенко («буферное поколение», писавшее «пресные стихотворные фельетоны», как выразился Лимонов) акт публичной политической проституции, устроенный так - стихотворец заманивал читателя какой-нибудь очередной запрещёнкой, а потом выставлял в окно сообщение ТАСС о том, что нейтронное оружие это плохо.
В число пленительной запрещенки, наряду с «Аббой», «Элтон Джоном», «Иисусом Христом Суперзвездой», Зощенко, Мопассаном и девичьими грудями попал и «харьковский поэт Эдик».
Я встретился с Лёвой случайно в Нью-Йорке
и доме миллионера Питера Спрэйга,
где тогда служил мажордомом
бывший харьковский поэт Эдик,
получивший это место
благодаря протекции мажордомши-мулатки,
которую вызвала мама,
медленно умирающая в Луизиане.
Эдик,
по мнению эмигрантской общественности -
чеховский гадкий мальчик,
приготовляющий динамит
под гостеприимной крышей капиталиста,
тогда писал
спою страшную, потрясающую исповедь эмигранта
и комнатушке с портретами Че Гевары
и полковника Кадаффи.
Лимонов опишет всё это гораздо талантливей в книге «История его слуги».
Не знаю, почему мне запомнился этот Эдик, но где-то уже с началом перестройки я узнал, что у него есть еще и ужасная и неприличная книга «Это я - Эдичка». Книга, которую я до сих пор не читал, сначала из отсутствия любопытства, а потом из страха, что если я это прочитаю, то могу и не сохранить уважения к человеку, во многих других отношениях его безусловно заслуживающему. Тем более, что даже уважение, как показало давнее письмо Лимонову Маши Бароновой, может быть довольно обидным.
Лимонов вспыхивал пульсаром на моем умственном и информационном небосклоне все 1990-е.
От всего нацбольского движения - Летов, Лимонов, Дугин, я, умеренно консервативный православный фундаменталист, был в те годы исчерпывающе далек, «Лимонку» в переходах не брал, но то я узнавал, что он воюет где-то в Приднестровье, Абхазии и в Боснии - не уважать этого было нельзя. То всплывали и вбивались в мозг кричалки «Сталин-Берия-ГУЛАГ» и «Наши миги сядут в Риге». То на одной из ведущих телепрограмм эпохи шедшем в прямом эфире «Пресс-Клубе» он в кожаной куртке, стриженый бобриком, оказывался против всей ликующей и обагряющей рукокроватной общественности.
Кажется, это тот самый случай, который описал Лимонов в некрологе Новодворской: «Однажды в подвале ресторана на проспекте Мира, где происходили теледебаты оппозиции, это был год примерно 1996-й, она подняла тост (всем всучили по бокалу шампанского еще у двери): «За победу чеченского оружия!» В Чечне шла война, там гибли наши солдаты. Я рассвирепел и, взяв микрофон, назвал ее «старой толстой дурой». И добавил «хорошо для вас, что здесь не присутствуют родители русских солдат, погибших в Чечне, они бы вас растерзали».
В 1999, уже при начале моей общественной деятельности, один очень странный человек познакомил меня с Юрием Мамлеевым. Почти уже ослепший гуру московских правых мистиков и его супруга вспоминали свои эмигрантские годы и то, как Лимонов написал и опубликовал в эмигрантской газете статью о том, что эмигрантам надо с особым чувством надо праздновать 7 ноября, и какой скандал из этого вышел.
Прошел год, и Лимонова посадили.
Посадили за самое, в общем-то, очевидное и понятное русское желание - вернуть себе часть Русской Земли, хотя и с совершенно утопической для изолированных районов Центральной Евразии целью - создать там Другую Россию.
Я всегда настаивал, что Россия одна и бороться надо именно за неё. Но сам факт жесткой посадки за мысль, пусть и воплощенную в каких-то не слишком внятных и неопасных действиях, о русской ирреденте, не предвещал ничего хорошего, обещал после короткого взрыва русской воли в 1999-2000 годах длинное безвременье с разговорами о «придурках и провокаторах». Безвременье, мучеником которого Лимонов оказался и искупил его своим исповедничеством русского восстания и воссоединения.
В сторону, просто удивительно, как государство, пытающееся удержать в своих руках реку Яик, оказалось намного более эффективно против русских ирредентистов, чем государство, пытающееся удержать реку Донец. За прошедшие 20 лет в тюрьме за не слишком впечатляющие попытки подорвать его территориальную целостность и недоторканность кордонов, или как это будет на тамошней мове, оказались в тюрьме Эдуард Лимонов, Александр Поткин (Белов), Петр Милосердов…
Если умение кусать врага на его собственной территории - признак серьезной государственности, то здесь удалось ее создать и до 2019 года поддерживать.
В этот момент у Лимонова из камеры изолятора выходит книга, которая оказалась одной из лучших, хотя в её предисловии и сказано, что она «бедная» и «пахнет парашей» - «Священные монстры». Из описателя жизни Лимонов превращается здесь в описателя идей, портретиста культурных символов, и оказывается неожиданно удачен в этом амплуа. Его грубоватые характеристики почти никогда не точны и не верны, нчего стоит «Пушкин - поэт для календарей», совершенно неверно, но, тем не менее, схвачено в Пушкине что-то очень важное.
От этой книги веяло утонченностью европейского интеллектуала, который, оказавшись в СИЗО, решил, за неимением чернил, писать тексты пятидесятилетним коньяком, настоявшимся в его мозгу. Спору нет, Лимонов не был ученым, а когда, к примеру, брался поддерживать бредни Морозова и Фоменко-Носовского, это выглядело постыдно. Но, все же, по сравнению с ненавязчивой высокой культурой «портняжки Эдички» весь местечковый интеллектуализм нашего бомонда кажется дешевкой.
Потом в власти пришёл Путин: Лимонов оказался досрочно на свободе, а вместо него на 10 лет отправился шить рукавички Ходорковский. Но Лимонов все-таки надолго ушел в оппозицию и в этот период мне резчайше не нравился. Казалось, он вписался в обычный антипутинский гламур - фото с женой-актрисой на обложках глянцевых журналов, модные разговоры модных молодых писателей о том, что хорошо бы всем вступить в НБП, какие-то альбомы его фотографий доэмигрантского времени со Щаповой, обнаруживавшиеся на полках у по-лимоновски молодой подруги.
Он шатал режим, предлагал предоставить независимость Чечне, что больше всего злило - это отправки молодых людей на акции, за которые им лепили срока по 5 и более лет, в то время как самого Лимонова после освобождения никто уже, разумеется, не трогал. Дед, правда, писал о них в книгах, типа «Анатомии героя», но все равно вся эта политическая фабрика, в которой нацболы просуществовали почти десятилетие, отдавала изрядным вампиризмом (многие до сих пор не могут ему этого простить и со своей точки зрения безусловно правы). При этом анархистом и даже природным оппозиционером, вечным леваком, Лимонов не был (строго говоря, сын советского офицера вообще не был леваком).
Чудесная проговорка содержится в некрологе Виктору Топорову, где мимоходом иронично проговаривается формула счастья: «В клубах ядовитого дыма, где-то между гостиницами «Астория» и «Англетер», я прибыл в Hammer’е издателя. Вместе с беременной Катей, а на Исаакиевской площади в это время шла битва ОМОНа с прокремлевскими демонстрантами, явившимися демонстрировать против моего присутствия. О, это было что-то! Очень приятным оказалось наблюдать, как омоновцы топчут сапогами антилимоновские плакаты и волокут прокремлевских юношей в автозаки. Из сизого дыма вынырнул тогда седобородый гном с сумкой по диагонали груди (ну, с ремешком сумки) и протянул мне руку: - Топоров. Я не стал напоминать ему, как он в 2002-м написал ошибочную и злую рецензию на мои тюремные рукописи. И из благородства, и потому что был счастлив. Жена беременна, ОМОН бьет говнюков, пришедших наброситься на меня, что человеку еще нужно? В такие моменты человек отходчив, благодушен».
Счастье, это когда государство бьет не тебя, а за тебя. Лимонов и хотел, строго говоря, счастья, и себе и всем русским, хотел чтобы государство било не русских, а «за русских».
И когда государство начало «бить за русских», превратился практически в охранителя, а для некоторых так и вовсе в столп режима. От инстинктивной тяги либерального (независимо от политического направления) интеллигента быть всегда любой ценой против государства он был совершенно свободен. Интуитивно оставалось ощущение, что по сути мы делаем общее дело. Мы - за русских, Россия на берегах реки Урала однажды будет, а МиГи все-таки сядут в Риге.
Когда Лимонов почувствовал, что сможет максимизировать свое политическое влияние на противоположной стороне политического поля (ушел по каким-то причинам горячо его ненавидевший Сурков, пришел благосклонный Володин), он эту оппозицию спустил в унитаз и правильно сделал.
В 2013 году Лимонов неожиданно набросился на выдвигавшегося тогда в мэры Навального. А надо помнить, что в этот момент Навальный флиртовал с национал-демократами, ходил на русские марши, смело выступал против нелегальной миграции и вообще выглядел респектабельным русским националистом, "патриотом-оппозиционером". И вдруг Лимонов начинает его разоблачать как фальшивку и проклинает на чем свет стоит. Прошло меньше года, и кто был прав в оценке Навального, показало время и сам Навальный. Прав был Лимонов. Перед нами был обычный политический украинец, который и расчехлился в соответствующий момент, показав свою стопроцентную внешнюю подконтрольность.
В 2014 году началась Русская Весна, и всё остальное стало неважно. Он писал очень простые и понятные тексты о том, что Крым, Донбасс и Новороссия - русские земли и должны быть в России, вспоминал, как именно его нацболы в 1999 году провели акцию, вывесив над Клубом Моряков в баннер «Севастополь - русский город». На какие-то недели казалось, что возможно все, что почки единовременно набухли и распустились, а еще немного, и Лимонов станет первым народным губернатором освобожденного Харькова.
Нацболы отправились воевать и одно время составляли заметный контингент в Луганской республике, потом большую их часть оттуда выдавили, так как либеральные политологи пугали власть в Москве, что война там - это только прикрытие «национал-радикалов» для подготовки восстания здесь.
Это был момент истины, который вскрыл главное во всех. И оказалось, что все эти определения, которые пытались налепить Лимонову в течение жизни: диссидент, нонконформист, оппозиционер, интеллигент, постмодернист, провокатор - все было козьей шелухой.
Лимонов был русский. Просто русский. Все прочее значение не имеет.
У него был предельно четкий и острый русский инстинкт, который доминировал над всем остальным, и столь же четкий русский интеллект, который организовывал работу инстинкта. Все девяностые и нулевые он нес знамя русской ирреденты, которое казалось со стороны совершенно не нужным довеском к оппозиционности, революционности, левачеству и прочему. Он ухитрился сесть не за что-то, а именно за русскую ирреденту. От этого своего принципа он не отказывался никогда и ни на секунду, понимал, что это «важнейшее в законе».
Его русский национализм, который каждый идиот теперь прописывает в формулировках «люблю Лимонова несмотря на его национализм», был естественным продолжением его чувства жизни. Нация это то естественное сообщество, которое ты не выбираешь и в котором осуществляешься как свой среди своих. Со своим даром «жить по природе» Лимонов не мог не быть националистом, так как это значило бы отречься от своего.
А стремление сыграть яркую роль на политической сцене (политический артистизм у него несомненно присутствовал) задавало единственное возможное амплуа националиста радикала - солдата, политического вожака, пламенного публициста, отличавшегося от остальных тем, что он совершенно не был связан формами русского патриотического дискурса, созданного в позднем СССР «русской партией». Не могу сказать, что эта дискурсивная свобода была чем-то однозначно хорошим (от его слегка бравирующего антиклерикализма и антимонархизма меня всегда коробило), но оно придавало ему оригинальности.
Стихи у Лимонова плохие, не казните. Я не понимал, зачем он тратит на них время, силы и душевный жар, которые мог бы потратить на прозу, изводил себя завистью к Бродскому. Но если ты поэт, то ты, видимо, не можешь стихов не писать. Но были у него и неплохие стихи.
Поместья русского царя
В Крыму разбросаны не зря,
Мы им столетьями владели
И делали там, что хотели...
Там, где вцеплялись фрейлин платья
В шипы шиповников и роз,
Где все любовные объятья
Кончались серией заноз,
Над розовым туманом моря
Лежат любовников тела,
Белогвардейцев на просторе
Недолго тлели факела...
Из Феодосии фрегаты
Их уносили за Стамбул,
Казаки были бородаты...
А кто-то просто утонул...
О, Крым, ликующий теперь!
Цари и тени их вернулись,
Расцеловались, пошатнулись,
Забыли горечи потерь...
Опять здесь русский стяг летит
По ветру бреющему косо,
Опять прекрасные матросы,
Опять Россия здесь стоит!
Изумительный текст, показывающий, что на самом деле «красным» Лимонов не был. Красное для него было одной из форм эстетического восприятия русской действительности.
Первые его ассоциации с Крымом - цари, Русский Исход, красный террор, и возвращение Крыма России у него - это возвращение Белого Крыма, Русского Крыма, не «советского», что было бы от Лимонова более ожидаемо. Но нет - если русский стяг поднят трехцветный, то эти образный ряд должен быть трехцветный, а не красный.
Сейчас уже подзабылось, но вся эстетика Русской Весны была именно белогвардейской.
Потом он начал сильно болеть (оказалось, рак). Но все-таки Лимонов ухитрился умереть внезапно. Вот он мечет молнии в Прилепина, дает интервью, пишет про лжедрузей Эрдогана и Лукашенко. Вот ты садишься на самолет из Челябинска в Москву, думая в основном о коронавирусе. А вот его уже нет - и Лимонов затмевает собой доллар и вирус. Умер последний русский писатель, которого была недостойна Нобелевская премия, написавший свою жизнь как роман, которого не вместил бы даже весь «Жиль Блас».
Для меня он был в известном смысле совершенно чужой - практически вне Православия и традиции, человек богемы, кокетничающий с де Садом и Селином, с другой стороны - солдат, который мог отправиться на войну, вести партию смертников в заведомо безнадежную политическую атаку, выворачивать себя наизнанку с фавновским бесстыдством.
Это был экзотический цветок, казавшийся совершенно не с нашей равнины. Но этот цветок был насквозь русский.
И для меня цветение этого русского цветка, на который можно было посмотреть, понюхать, потрогать, повосхищаться, уколоться, было свидетельством о том, что русское - живо, живо столь же, а может быть и больше, чем когда-либо прежде.
Понимая, что умрет скорее, чем планировалось, он оставил в твиттере русское ирредентистское завещание: «ЗАВЕЩАНИЕ, вдруг не доживу. Возьмите в Россию все русскоговорящие области Украины. начиная с Харькова. Сразу после смерти Назарбаева разделите с Китаем Казахстан. Только не давайте Китаю выход к Каспию. Что-то вроде пакта Молотова-Риббентропа о разделе Казахстана. Дайте китайцам - восток».
Китайцы обойдутся, а так - все верно, не поспоришь. С Харькова и начнем.
В этом городе обязательно будет Площадь Лимонова и памятник его великому уроженцу, который не успел стать первым русским народным губернатором освобожденного Харькова.
PS: насколько интересным человеком был Эдуард Лимонов, настолько не интересной является партия "Другая Россия". Программа партии совпадает с программами Явлинского и Навального, это обычная леволиберальная программа, и этого достаточно для их оценок. Совершенно не этого хотели в 90-е нацболы.