Небо как колокол
Небо - как колокол,
Месяц - язык.
Мать моя - Родина,
Я - большевик.
Ради вселенского
Братства людей,
Радуюсь песней я
Смерти твоей.
Крепкий и сильный,
На гибель твою,
В колокол синий
Я месяцем бью.
Братья миряне!
Вам моя песнь.
Слышу в тумане я
Светлую весть.
Наверное, во всякой революции есть что-то действительно радостное, пьянящее неожиданным смыслом в жизни и освобождением. И чем дольше иллюзия держится, чем страшнее потом от неё проснуться.
Что чудесного видели в разрушениях? Крестьяне смеялись беззубо, лукаво щурились старички и старушки, беззаботно смолящие самокрутки красноармейцы разбирали по кусочкам старую жизнь.Рушились устои, все, что веками окружало…
Но это не было разрушением. Не для всех. Живут люди своей обычной, серой жизнью. И даже хуже, живут они и понимают, что они - рабы всего, что их окружает. Рабы власти, системы, маленьких ритуалов, которые придумали себе сами, своих привычек и самой жизни своей. И вдруг - наступает прорыв, выход в новую реальность… обретение веры. Вдруг, всё начинает обретать смысл. Вера в коммунизм, вера в братство и равноправие, - какое чудесное избавление от бессмысленного существования! А со смыслом приходят и силы - ведь теперь можно и нужно жить, теперь есть, за что умирать! И рождается свирепая радость, отчаянная бодрость. Её подхватывают звуки марша и несут, влекут в поток, который уже начинает всё сметать.
И смотришь со стороны на этот поток и видишь, как рушатся перед ним прошлое - словно картонное. И радуешься вдруг: всё, что было, что цепляло и держало и устанавливало, как жить, теперь умирает. И тогда берёшь в руки месяц и колотишь им в небо исступлённо, пока небо не расколется и Луна не обрушится и не погребёт всех. Молотить вместе со всеми и петь, и убивать всё, что не поёт с тобой. Здесь у нас жизнь.
Стивен Кинг рассказал историю «Ярость» о мальчике, захватившим в заложники свой класс. Тот парень честно признался одноклассникам, что не знает, зачем сделал это. И что, наверное, в конце пожалеет о случившемся. И вдруг, заложники понимают его, ощущают его как родственную душу. И в этой, безумной ситуации, прошлые правила и законы разрушаются. Вдруг, школьники рассказывают друг другу откровенные истории своей подростковой жизни, признаются в самых разных вещах. И хотя на них по-прежнему нацелен пистолет, они совсем не чувствуют себя пленниками. Напротив, теперь они - свободны. Что-то было сломлено, что-то ушло, и от этого так легко дышится, что человек, наставивший на тебя оружие, оказывается лучшим твоим другом. И у этой свободы есть сила, и она находит себе выход. В классе оказывается некий Тед, относящийся к ситуации, как положено, как к захвату заложников. Он единственный не разделяет радость одноклассников, и те избивают его до полусмерти, припомнив ему все прошлые прегрешения.
Вот и кажется мне, что мы были захваченными заложниками, но стали отождествлять себя с захватчиками. Мы обрели через них веру и позволили этой славной вере прокатиться паровым катком по всему, что знали и чего раньше боялись. И от страха, что кто-то может прервать наш полёт, мы обрушились с яростью на каждого не разделяющего эту веру.
Потом и эта вера пала. Растворилась в новогоднем шампанском, сгнила в заброшенных пионерлагерях, а осадок осел мишурой на станциях метро и наших мозгах. И все вновь живут ожиданием. Что было? Что будет? От какой силы мы подскочем и станем колотить месяцем в небо? И потом, через десятки лет, те, кто выживут, станут извиняться перед внуками: «Мы же не знали. Мы ведь правда думали, что это - враги народа.»
Или, может, есть выход из этого цикла? То, ради чего вставали люди на пути у парового катка? И что-то эти люди пронесли через все революции этого мира, через все веры этого мира. И когда смеющаяся, первобытная ярость поведёт нас убивать соплеменника и мы занесём камень над его головой, что нас остановит? Что придётся сломать в себе прежде? Что необходимо убить в себе прежде, чем убить другого? И если это что-то достаточно сильное, оно может смирить те трубы и барабаны, что призывают нанести удар. И тогда, возможно, захочется заслонить другого собой.
Ныне у нас совсем другие революции. И музыка совсем другая. И кажется, что этот путь наш нов и столь непохож на старые уклады, что, без сомнения, выше и разумнее. И искренне не веря в коммунизм, мы потешаемся над людьми, которые верили в него. А во что же верим мы? Ради чего живём, что ведёт нас сейчас и куда? Такие разговоры не принято вести, а если и принято, то не раньше, чем допито, что есть в стакане и бутылке.
Но как, не определившись сейчас, ради чего живёшь, делать выбор, когда услышишь новую музыку? Когда начнётся новое движение? Как понять, ради чего можно отказаться слушать эту радостную музыку, принимать сверкающее знамя? Какой мерой оценить жизнь человеческую?
Месяц - язык.
Мать моя - Родина,
Я - большевик.
Ради вселенского
Братства людей,
Радуюсь песней я
Смерти твоей.
Крепкий и сильный,
На гибель твою,
В колокол синий
Я месяцем бью.
Братья миряне!
Вам моя песнь.
Слышу в тумане я
Светлую весть.
Наверное, во всякой революции есть что-то действительно радостное, пьянящее неожиданным смыслом в жизни и освобождением. И чем дольше иллюзия держится, чем страшнее потом от неё проснуться.
Что чудесного видели в разрушениях? Крестьяне смеялись беззубо, лукаво щурились старички и старушки, беззаботно смолящие самокрутки красноармейцы разбирали по кусочкам старую жизнь.Рушились устои, все, что веками окружало…
Но это не было разрушением. Не для всех. Живут люди своей обычной, серой жизнью. И даже хуже, живут они и понимают, что они - рабы всего, что их окружает. Рабы власти, системы, маленьких ритуалов, которые придумали себе сами, своих привычек и самой жизни своей. И вдруг - наступает прорыв, выход в новую реальность… обретение веры. Вдруг, всё начинает обретать смысл. Вера в коммунизм, вера в братство и равноправие, - какое чудесное избавление от бессмысленного существования! А со смыслом приходят и силы - ведь теперь можно и нужно жить, теперь есть, за что умирать! И рождается свирепая радость, отчаянная бодрость. Её подхватывают звуки марша и несут, влекут в поток, который уже начинает всё сметать.
И смотришь со стороны на этот поток и видишь, как рушатся перед ним прошлое - словно картонное. И радуешься вдруг: всё, что было, что цепляло и держало и устанавливало, как жить, теперь умирает. И тогда берёшь в руки месяц и колотишь им в небо исступлённо, пока небо не расколется и Луна не обрушится и не погребёт всех. Молотить вместе со всеми и петь, и убивать всё, что не поёт с тобой. Здесь у нас жизнь.
Стивен Кинг рассказал историю «Ярость» о мальчике, захватившим в заложники свой класс. Тот парень честно признался одноклассникам, что не знает, зачем сделал это. И что, наверное, в конце пожалеет о случившемся. И вдруг, заложники понимают его, ощущают его как родственную душу. И в этой, безумной ситуации, прошлые правила и законы разрушаются. Вдруг, школьники рассказывают друг другу откровенные истории своей подростковой жизни, признаются в самых разных вещах. И хотя на них по-прежнему нацелен пистолет, они совсем не чувствуют себя пленниками. Напротив, теперь они - свободны. Что-то было сломлено, что-то ушло, и от этого так легко дышится, что человек, наставивший на тебя оружие, оказывается лучшим твоим другом. И у этой свободы есть сила, и она находит себе выход. В классе оказывается некий Тед, относящийся к ситуации, как положено, как к захвату заложников. Он единственный не разделяет радость одноклассников, и те избивают его до полусмерти, припомнив ему все прошлые прегрешения.
Вот и кажется мне, что мы были захваченными заложниками, но стали отождествлять себя с захватчиками. Мы обрели через них веру и позволили этой славной вере прокатиться паровым катком по всему, что знали и чего раньше боялись. И от страха, что кто-то может прервать наш полёт, мы обрушились с яростью на каждого не разделяющего эту веру.
Потом и эта вера пала. Растворилась в новогоднем шампанском, сгнила в заброшенных пионерлагерях, а осадок осел мишурой на станциях метро и наших мозгах. И все вновь живут ожиданием. Что было? Что будет? От какой силы мы подскочем и станем колотить месяцем в небо? И потом, через десятки лет, те, кто выживут, станут извиняться перед внуками: «Мы же не знали. Мы ведь правда думали, что это - враги народа.»
Или, может, есть выход из этого цикла? То, ради чего вставали люди на пути у парового катка? И что-то эти люди пронесли через все революции этого мира, через все веры этого мира. И когда смеющаяся, первобытная ярость поведёт нас убивать соплеменника и мы занесём камень над его головой, что нас остановит? Что придётся сломать в себе прежде? Что необходимо убить в себе прежде, чем убить другого? И если это что-то достаточно сильное, оно может смирить те трубы и барабаны, что призывают нанести удар. И тогда, возможно, захочется заслонить другого собой.
Ныне у нас совсем другие революции. И музыка совсем другая. И кажется, что этот путь наш нов и столь непохож на старые уклады, что, без сомнения, выше и разумнее. И искренне не веря в коммунизм, мы потешаемся над людьми, которые верили в него. А во что же верим мы? Ради чего живём, что ведёт нас сейчас и куда? Такие разговоры не принято вести, а если и принято, то не раньше, чем допито, что есть в стакане и бутылке.
Но как, не определившись сейчас, ради чего живёшь, делать выбор, когда услышишь новую музыку? Когда начнётся новое движение? Как понять, ради чего можно отказаться слушать эту радостную музыку, принимать сверкающее знамя? Какой мерой оценить жизнь человеческую?