Греческая песня
Над Критом не поднимется пчела с мёдом.
Накрытым останется стол.
Йодом будет насыщен воздух.
Ядом - еда и напитки.
Гости будут лежать рядом.
Тяжелые, точно слитки.
Отец с матерью будут держать в руках собственные головы.
Жених будет зажимать рану в груди, широкую, словно рот.
И только невеста будет хохотать и танцевать голая,
и напевать: "Я же говорила? Ну вот, ну вот, ну вот".
Свадьбы и похороны героев никогда не однообразны:
то скормят гостям родителей, то перебьют детей.
И без всеобщей гибели - какой уж праздник?
Если некого оплакивать - то как-то уж совсем без затей.
Греки и реки их, впадая в море, исчезнут,
как в небе исчезает вырвавшийся жертвенный голубок.
Но перед тем, как пытаться наполнить собою раскрывшуюся бездну,
нужно узнать, насколько кубок с ядом глубок.
И тут,
глотков клубок в горло протолкнув,
ощутишь ли цикуты действие сразу?
Так в городе чумном не распознаешь заразу,
пока жар в теле не превысит пределов теплоты.
Нож в сердце так не почувствуешь ты,
пока не затронет сталь какую-нибудь из корпускул,
и та не ударится в нерв, а нерв не ударится в мускул,
и тихо не поманит тебя кто-то из темноты.
И вот
ты увидишь:
ночь, хрустящая, точно косточка птичья,
вилочка из соловьиного плеча,
так она истончена до неприличья,
так она вкусна и так она горяча,
глазастая, точно сова Минервы,
нежная, точно утроба матери, и -
за мгновение до того, как проснувшиеся нервы
сообщат о гибели материи,-
эта ночь придёт к тебе из-за холмов, что похожи на груди,
из которых сочится чёрное молоко,
из-за оливковых рощ, что толпятся, как люди,
жизнью разбросанные далеко,
она стечёт к тебе, как стекает нега
в низкие части твоей души,
когда ты ласкаешь любимого человека
и думаешь, что с этим человеком грешишь.
Она наполнит тебя крепче вязкого мёда,
что склеивает губы и пчелиный мех,
крепче впавшей в изнеможенье природы,
крепче гибели всей и крепче ужасов всех.
И застыв, как жучок в янтаре, ты мгновение счастлив,
навсегда законсервированный пряною темнотой,
потому что был вырван из зияющей пасти,
вырван из смерти этой, но остался в той,
которая мифы и сказки даже,
медленные истории, обломки, засушенные цветы,
оттиски ступней в плитах, которые были пляжем,
где босой проходил на рассвете ты,
черепки, черепа, дорические колонны,
которые порубили на дольки землетрясения и вражда,
остатки стен (по расположению оных
можно понять, как звучало эхо и дальше - голос, который его порождал); -
это смерть, где останется твой отпечаток,
или то, что заполнит его. Или хотя бы - не суть -
то, что об этом напишут. Или шесть опечаток,
в тексте, который только этим и запомнится кому-нибудь.
Или эти вот нарочитые рифмы,
или хотя бы - наконец -
волны, набегающие на рифы,
тонущий мальчик, плывущий к нему отец,
погружение на дно, камни, зубы и кости,
и среди них - серебристый обол,
который ты бросил в море, собираясь на свадьбу гостем,
чтобы вернуться, но так обратно и не пришёл,
и который вместе с песком и тиной
тогда найдут в руке малыша
(мальчика рыбкой больною из моря вынут,
но уже слишком поздно - он не будет дышать).
Обол в зелёные губы положат,
и споют длинную песню про
кровававую свадьбу, мечом изрытую кожу,
ядом забрызганное серебро,
про тебя, неназванного и чужого,
тоже мёртвого, среди этих тёплых лагун,
про безумие женщины, про мстительность бога,
про асфодели, распустившиеся на лугу.
И всё это потом снова песнею станет:
и обол, и мальчик, и его отец,
и просоленный воздух, и траурный танец,
и желтое солнце, и отары овец,
и пчела, что уже не взлетает над Критом,
и высохший мёд, и густая вода,
и ты будешь снова живым, будешь снова убитым,
и так очень долго -
наверное,
навсегда.
Накрытым останется стол.
Йодом будет насыщен воздух.
Ядом - еда и напитки.
Гости будут лежать рядом.
Тяжелые, точно слитки.
Отец с матерью будут держать в руках собственные головы.
Жених будет зажимать рану в груди, широкую, словно рот.
И только невеста будет хохотать и танцевать голая,
и напевать: "Я же говорила? Ну вот, ну вот, ну вот".
Свадьбы и похороны героев никогда не однообразны:
то скормят гостям родителей, то перебьют детей.
И без всеобщей гибели - какой уж праздник?
Если некого оплакивать - то как-то уж совсем без затей.
Греки и реки их, впадая в море, исчезнут,
как в небе исчезает вырвавшийся жертвенный голубок.
Но перед тем, как пытаться наполнить собою раскрывшуюся бездну,
нужно узнать, насколько кубок с ядом глубок.
И тут,
глотков клубок в горло протолкнув,
ощутишь ли цикуты действие сразу?
Так в городе чумном не распознаешь заразу,
пока жар в теле не превысит пределов теплоты.
Нож в сердце так не почувствуешь ты,
пока не затронет сталь какую-нибудь из корпускул,
и та не ударится в нерв, а нерв не ударится в мускул,
и тихо не поманит тебя кто-то из темноты.
И вот
ты увидишь:
ночь, хрустящая, точно косточка птичья,
вилочка из соловьиного плеча,
так она истончена до неприличья,
так она вкусна и так она горяча,
глазастая, точно сова Минервы,
нежная, точно утроба матери, и -
за мгновение до того, как проснувшиеся нервы
сообщат о гибели материи,-
эта ночь придёт к тебе из-за холмов, что похожи на груди,
из которых сочится чёрное молоко,
из-за оливковых рощ, что толпятся, как люди,
жизнью разбросанные далеко,
она стечёт к тебе, как стекает нега
в низкие части твоей души,
когда ты ласкаешь любимого человека
и думаешь, что с этим человеком грешишь.
Она наполнит тебя крепче вязкого мёда,
что склеивает губы и пчелиный мех,
крепче впавшей в изнеможенье природы,
крепче гибели всей и крепче ужасов всех.
И застыв, как жучок в янтаре, ты мгновение счастлив,
навсегда законсервированный пряною темнотой,
потому что был вырван из зияющей пасти,
вырван из смерти этой, но остался в той,
которая мифы и сказки даже,
медленные истории, обломки, засушенные цветы,
оттиски ступней в плитах, которые были пляжем,
где босой проходил на рассвете ты,
черепки, черепа, дорические колонны,
которые порубили на дольки землетрясения и вражда,
остатки стен (по расположению оных
можно понять, как звучало эхо и дальше - голос, который его порождал); -
это смерть, где останется твой отпечаток,
или то, что заполнит его. Или хотя бы - не суть -
то, что об этом напишут. Или шесть опечаток,
в тексте, который только этим и запомнится кому-нибудь.
Или эти вот нарочитые рифмы,
или хотя бы - наконец -
волны, набегающие на рифы,
тонущий мальчик, плывущий к нему отец,
погружение на дно, камни, зубы и кости,
и среди них - серебристый обол,
который ты бросил в море, собираясь на свадьбу гостем,
чтобы вернуться, но так обратно и не пришёл,
и который вместе с песком и тиной
тогда найдут в руке малыша
(мальчика рыбкой больною из моря вынут,
но уже слишком поздно - он не будет дышать).
Обол в зелёные губы положат,
и споют длинную песню про
кровававую свадьбу, мечом изрытую кожу,
ядом забрызганное серебро,
про тебя, неназванного и чужого,
тоже мёртвого, среди этих тёплых лагун,
про безумие женщины, про мстительность бога,
про асфодели, распустившиеся на лугу.
И всё это потом снова песнею станет:
и обол, и мальчик, и его отец,
и просоленный воздух, и траурный танец,
и желтое солнце, и отары овец,
и пчела, что уже не взлетает над Критом,
и высохший мёд, и густая вода,
и ты будешь снова живым, будешь снова убитым,
и так очень долго -
наверное,
навсегда.