РАСПАД ВСЕГО
Всем привет. Вот, почитайте, что получилось.
I.
Даже любящему уху
этот звук - точно скрежет:
подобно ветру, кружащему муху,
крушащему ветки и разную нежить,
пережёвывает нас любовь в труху,
потрошит, разбрасывает требуху,
а должна бы - нежить.
Жуток звук соприкасающихся голов:
уток стук, подстреленных,
так глух и не требует слов.
А мы каждый день лбами касаемся лбов.
(И вот это любовь? И вот это любовь?)
А всё нежное - где же?
Пыль,
и отражается солнце в пыли.
Мы шагали вдаль,
но нет дали вдали:
только детали, только тлен, только тли,
и два страха торчат, как усы у Дали,
всё некрупно и близко - лишь ужас безбрежен.
Первый страх -
неужели всегда вместе так?
И года вместе так? И всего вместо так?
Точно кожей, обросшими временем,
спетыми в такт,
погружаться в глубины деталей, где фраза "итак..."
манит пуще двух сотен воспетых Итак,
и дыханье становится реже и реже.
Страх второй -
неужели расстаться совсем?
Как мешочки с овсом,
как две книжки о всём,
опершись друг на друга, живём,
поднимаемся в семь
и в двенадцать ложимся, чтоб даже во сне
как бы наискось жить, прислоняясь спиною к спине,
убери одного - упадём
и в падении выдох разреженный срежем.
II.
Кто здесь есть?
Никого. Только я, только ты.
И обломки растений. Фрагменты мышей. И коты.
И земные кусочки. И угол плиты.
А за ним: кубометр густой пустоты,
сквозь которую взгляд мой едва ли, проснувшись, забрезжит.
Семь печатей на нас, семь холодных камней.
Семь печалей, деталей, семь сетчатых дней,
через них, как сквозь сито, мы смотрим во вне,
в полость мутную жизни, и кажемся в ней
черепками, зарытыми в илистом дне,
что лежат, где кувшин был расплющен тайфунами прежде.
Мы лежим, там где жизнь возвышалась пуста,
повторяя и контур её, и цвета,
средь обломков обломки, на тех же местах,
где нас время сложило, недвижны
и так,
хоть недолго ещё, помним телом о жизни, сжимаем усталые вежды.
III.
Размыкая уста, замыкая уста,
мы поём - наша песня длинна и грустна,
и беззвучна.
По-моему, глупо,
но всё же она - о надежде.
I.
Даже любящему уху
этот звук - точно скрежет:
подобно ветру, кружащему муху,
крушащему ветки и разную нежить,
пережёвывает нас любовь в труху,
потрошит, разбрасывает требуху,
а должна бы - нежить.
Жуток звук соприкасающихся голов:
уток стук, подстреленных,
так глух и не требует слов.
А мы каждый день лбами касаемся лбов.
(И вот это любовь? И вот это любовь?)
А всё нежное - где же?
Пыль,
и отражается солнце в пыли.
Мы шагали вдаль,
но нет дали вдали:
только детали, только тлен, только тли,
и два страха торчат, как усы у Дали,
всё некрупно и близко - лишь ужас безбрежен.
Первый страх -
неужели всегда вместе так?
И года вместе так? И всего вместо так?
Точно кожей, обросшими временем,
спетыми в такт,
погружаться в глубины деталей, где фраза "итак..."
манит пуще двух сотен воспетых Итак,
и дыханье становится реже и реже.
Страх второй -
неужели расстаться совсем?
Как мешочки с овсом,
как две книжки о всём,
опершись друг на друга, живём,
поднимаемся в семь
и в двенадцать ложимся, чтоб даже во сне
как бы наискось жить, прислоняясь спиною к спине,
убери одного - упадём
и в падении выдох разреженный срежем.
II.
Кто здесь есть?
Никого. Только я, только ты.
И обломки растений. Фрагменты мышей. И коты.
И земные кусочки. И угол плиты.
А за ним: кубометр густой пустоты,
сквозь которую взгляд мой едва ли, проснувшись, забрезжит.
Семь печатей на нас, семь холодных камней.
Семь печалей, деталей, семь сетчатых дней,
через них, как сквозь сито, мы смотрим во вне,
в полость мутную жизни, и кажемся в ней
черепками, зарытыми в илистом дне,
что лежат, где кувшин был расплющен тайфунами прежде.
Мы лежим, там где жизнь возвышалась пуста,
повторяя и контур её, и цвета,
средь обломков обломки, на тех же местах,
где нас время сложило, недвижны
и так,
хоть недолго ещё, помним телом о жизни, сжимаем усталые вежды.
III.
Размыкая уста, замыкая уста,
мы поём - наша песня длинна и грустна,
и беззвучна.
По-моему, глупо,
но всё же она - о надежде.