Посвящается мужественному еврейскому народу, пережившему массовые расстрелы 40-х годов.
В расстегнутом пальто, без всякой цели
Он брел по мостовой, глотая дым.
Здесь все знакомые до боли двери
Покрылись пеплом мертвенно-седым.
Он сам был сед, хотя чуть-чуть за тридцать,
Дрожали пальцы, мучая «Казбек».
Перед глазами снова эти лица…
Их больше нет. Двенадцать человек.
Ему 4, спрятался под крышей,
Закрыл глазенки маленькой рукой
И делал вид, что он совсем не слышит
Тот мамин, леденящий душу вой.
_____________________________________
В расстегнутом пальто, с букетом алым
Он брел по мостовой, не пряча слез.
А перед ним опять стояла мама,
И все, казалось, было не всерьез.
Он брел по мостовой, глотая дым.
Здесь все знакомые до боли двери
Покрылись пеплом мертвенно-седым.
Он сам был сед, хотя чуть-чуть за тридцать,
Дрожали пальцы, мучая «Казбек».
Перед глазами снова эти лица…
Их больше нет. Двенадцать человек.
Ему 4, спрятался под крышей,
Закрыл глазенки маленькой рукой
И делал вид, что он совсем не слышит
Тот мамин, леденящий душу вой.
_____________________________________
В расстегнутом пальто, с букетом алым
Он брел по мостовой, не пряча слез.
А перед ним опять стояла мама,
И все, казалось, было не всерьез.