Из неоконченных, неопубликованных ранее текстов Константина Долматова - 3
Публикуется с разрешения автора, kuznec_d_k
ЮБИЛЕЙ (письмо)
1.
Здравствуй, Колька, мой индейчик рыжий!
Жизнь чудит - чем дальше, тем чудей.
Не писала. Ну? Навек обижен?
Я теперь в Японии - в Чите.
Кувырком год с гаком прометелил.
Как твои затеи… Нет, постой! -
помнишь ту счастливую неделю
в длинной коммуналке на Шестой?
Помнишь, как Нарышкин пушкой рыкал,
как гремел трамвай мостами дуг,
как нутро Андреевского рынка
полнил яблок благодатный дух,
как под кнехт плескался хлёсткий вымах,
как волну стальной форштевень сёк,
как болели за «Неуловимых»
в «Балтике» - от нас наискосок?
Чердака кошачие каморы
помнишь ли? Из них повылезав,
мы глазели на огнистый город;
город - славил полстолетний залп.
Там, внизу - прямым указом линий -
шёл с толпой к «Авроре», на салют,
мальчик и свистелкой мозги клинил
(так младенцы хлюпают соплю).
Знаешь, милый, в ночь плечами въехав,
к чебуречной свешивая лбы, -
мы слыхали флейту человека,
и земли, и - Неба, может быть.
Ты на поезд. После, без подмесу,
чистой гнусью - «финская тоска»:
Тойво снова завернули пьесу -
пил, валялся, грабли распускал.
При тебе - с тобой - телёнка кротче...
Водка сочно выявила суть.
Что ж, опять не состоялся отчим.
Ну да ладно, это - позабудь.
...В Англетер, на встречу «Смерть поэтов»,
загнала главредовская блажь.
Ткнулась сзади, маскируя мету -
пятидневно-жёлтый шлюшный бланш.
Желть «монокля» (презамысловато -
антресольной прелью Лао-Тсе)
срифмовали скулы азиата,
что бок о бок вежливо подсел.
Финн, таки, случился инфлюэнцей...
Дрюг степей? Воспитанный тунгус?
(Невеликий зал для конференций
был привольно, на две трети, пуст.)
Ласково сощеленные лонца
вещих глаз - таинственно косят...
Лацкан при значке с пунцовым солнцем...
Самураец. Лет за шестьдесят.
Что, подсев, коситься, то ж цикаво...
Чу, зашпрехал, русский вкусно чист:
«Доктор Тосиюки Исикава...
Что?.. Проктолог?!. В яблочко! - лингвист.
Божьим ветром авианаскока
(папка с текстом - вся ручная кладь)
прибыл, на соборе сем высоком
к Мнемозине скорбно воскамлать.
Батюшки! - зовут! Потек к пюпитру,
но мечтою льщусь - беседы нить
надвязав, старперский стол нехитрый
в ресторане с вами разделить.
Миль пардон, что за знакомством лестным
влез, как газенваген на Привоз!»
И унёс из скрипнувшего кресла
офицерской правки стройный торс,
и, с подмостков, исполняясь жара,
звуком «л» играючи легко, -
разразился мрачным мемуаром
про Харбин, про сорок первый год.
Рассказал, как - сквозь нэмбуцу-мантру,
крепко фехтованию учён -
он поэту-белоэмигранту
снёс скворешню форменным мечом.
Плыл рассвет. Вертелась нервной сукой
Сунгари в ногах причальных свай.
Довершал служебную докуку
капитан, толмач из кемпейтай, -
нависал над связанным казнимым,
метил вмах на дхармы разменять
франта с непотребным псевдонимом -
крестника от чресел Кузмина.
Уцепив зрачком знакомца-ката,
франт сказал, грассируя слегка:
«Зеркало и стрелки циферблата
мне мерзее гнусности клинка...».
Толмача качнуло смехом в кашель,
взлёт квантунки сбил весёлый бес:
- Тонкая душа! Но всё же, Саша,
сейф зачем обшаривать полез?
Несуразен гумор анекдота:
я, - мотаясь, даром суечусь;
тайса Херобуро Кунирото -
в маотае топит драму чюйств-с...
Всем воткнул, ослячья ты залупа!
Родзаевцев эко припекло, -
чистка газетёнки - целокупно
сцыт редакционное кубло.
Русопятых важно поприжали:
умные намылились в Шанхай;
добрым - штык улыбочки кинжальной
кажет ночь, клыкастая шахна.
Пьяно-бешен наш «нихон дамасий» -
хват-полковник, штопаный орёл:
ты ж ему «халатность» впидарасил,
чуть до брюхорезки не довёл.
Вот каким макаром рожи кажет
бренный мир страданий и скорбей!
Разом расписался в шпионаже,
это чтоб месили послабей?
Не, нагадить - тут Сашок не сдрейфил:
подпоил любовничка, ключи
цап и зашуршал в полканском сейфе...
И - сигнализацию включил.
Ну? Откуда эдакая тупень?
Кокаин с абсентом? Белена?
Что молчим, как хризантема в дупе?
Лавры Маты Хари? На-хре-на?!
- Видишь, - поплавок, оборвок сети,
впенен ветром в кипенный бурун?
Собственно, за этим. Лишь за этим.
Лишь - за этим, Тосиюки-кун.
Скажешь: «Сань, наган верней и проще?»
Тошка, тошно трушу! Но ещё -
я насмешник всяческих поповщин,
помнящий тот храм, где был крещён.
Знаешь, в снах - заветных, знобких, цепких -
с Малого к Восьмой, на перебег,
за часовней кладбище и церковь.
Там зима. Там сторож чистит снег.
Смутную картину проявляет
яд тоски, как ртуть - даггеротип,
но, встывая в тротуар припая,
я стою, проспект не перейти:
взапуски с позёмкой не сорваться,
синюю фуражку сбив на чуб;
не взлететь, расправя крылья ранца,
Ларинской гимназии грачу;
не скользнуть за пройму перекрёстка,
за часовню в маковке репья;
не скружиться к храмовым - громоздким,
узко приотво́ ренным дверям;
не шагнуть под свод - басовый, тяжкий;
всей душой в канон не утонуть;
не подать седунье две медяшки;
двух свечей не скапать на канун.
Вырос грачик из шинели куцей...
Жизнь паскудна. Дура-плоть ветха.
Душит страх с моими разминуться,
вот и намудрил, чтоб без греха.
- Тьху на вас, поэтов-протобестий!
Во даёшь, садова голова!
Сань, реву: глаза на мокром месте,
в горле дрожь... Ты сердце мне порвал!
Чёрт, ещё осенний ветер этот
крутит-вертит - кабы не продул.
И в тепло пора, и, мочи нету,
жалко гимназёнка-сироту:
как же-с, - ностальгизм - злокозней астмы!
Верь, кретин, желанье велико
дать тебе деньжат, надёжный паспорт
и под жопу из Манчжоу-го.
Только вот попробуй, усквози-ка,
коль в полканов «опель», бок кругля,
втёрлась пикниковая корзинка -
провиантский ивовый футляр.
А давно ль бензинящим фаготом
пел мотор, окрестность колесил,
чтоб корзине - всем её щедротам -
дань отдали тайса и гайдзин?
Отбагрел октябрь; дудя дифтонги,
правит бал гобойный листобой;
под сиденьем «опеля» плетёнка
до поры постится пустотой;
загрустил кустарник придорожный -
голь ветвей тоскует о листве;
на рысях подмётывает дождик
к двери жандармерии извет;
кабинета хмурая обскура
в тьме гардин; допив и докурив,
господин полковник Херобуро
ждёт плетёнку - тыквину внутри.
На виске начальства пляс пульсаций -
тайса-сан плода мясной бахчи
алчет, чтоб с любовью попрощаться.
Как? Об этом чинно умолчим.
Извиним несчастного служаку!
(Нам, жандармам, фатум мстит слегка:
вот и я способен машек жахать,
лишь когда мордашки в синяках...)
Экзерсис полканского изыска
не опошлит радостную весть:
мой Уллис, Отечество не близко,
но достичь Итаки шанец есть!
шанец есть - распучась величаво,
мягко и легко покинув дно -
вплыть в Амур (навряд до ледостава,
верится, с апрельским ходким льдом).
Грязный лёд Хунхузии чумизной
грузно примет русская река.
Хорошо стоять станичным избам
на её дозорных берегах!
Там по Дарье выстелены кросна...
сладкий дым... широкая душа...
Но, известно, путь тысячевёрстный
начинаешь, сделав первый шаг:
в смысле - бок продуло (быть простуде)
и в сортир подпёрло, чисто - край.
Так что, помолясь Амиде Будде...
чу-у-уть повыше голову... КИ-А-А-АЙ!
2.
Бэнд блюзок наяривал мурлычно,
по щелчку подскакивал халдей.
Коньяком мягча ноль семь «Столичной»,
чмокнул брудершафт. Размолодев, -
отшвырнув берцо фазаньей ножки
в зеленцу салатного сенца, -
Тосиюки-сан (да что там - Тошка!)
забряцал стихами мертвеца.
Я их знала, выкрав у столетней
антресоли ломкий тлен бумаг! -
Лао Тсе... Чванг Санг... Венок сонетов
рукописной стопкой... Это - знак.
(Под ключом постскриптум, тройка строчек:
«Mon amour Michelle, мотней к письму
вздорный ученическiй в ѣ ночекъ.
В ѣ рно, розгъ от ментора приму.»
Что ж, вселенским оползнем поехав,
Град и Мир ушли в разломный зев,
но порой выкапываешь вехи
из-под глыб - подшивок совгазет.)
Я шепнула - жарко, хрипловато -
сдунув прядь кудельного каре:
«Над кроватью Каца, фельдкурата,
помнится, висела акварель…»
Тошка, тотчас кинув рифм чеканку,
рявкнул, в тогу пафоса рядясь:
«О-о-о! Макакам острова Чипангу
русых дев прельстительна приязнь!»
И уже (мне грудь чудесно формил
узкой блузки креповый жоржет)
нас встречал тот самый - пятый - номер,
на втором - том самом - этаже;
нам мерцало памятное фото
анилинцем глянцево-цветным:
талисман гостиничного слёта,
пленный Лель молитвенной стены -
прозревая синь - глазную соску,
улыбая детскую губу -
обнимал блудливую берёзку,
как паропроводную трубу.
Далее - туман. Но в нём - покуда
въёрзав в стон, не замерла возня -
ангельских загульных незабудок
я ловила купоросный взгляд:
будто-бы, ведя приёмный счёт книг,
в каталог за сотню записав,
мой папанька, мой избач-начётник, -
продышаться вышел в палисад.
Вот и он, отстукнув стул тустепом,
нутряную мысль на мыльный нуль
поменял, что яблоки на репы -
куль рязанских на пироцких куль.
...Сон качнув четой смычков, канцону
пели сердцу двое из ларца:
был рязанец образом отцовым,
был японец символом отца.
3.
Пуповины кровной не порвать мне!
Завлажнел рукав, слёзой измок...
на футон пристроила хибати -
греюсь, плачу, стряпаю письмо.
Колыбели подле, чуть в сторонке,
Нэко-сама кормит трёх котят,
боевых друзей твоей сестрёнки -
озорной беззубки Бунко-тян.
Господин насупясь виновато,
на неделю (ждём его вовсю!)
мотанул из Нового Ямато
к госпоже-супруге на Хонсю.
Пустоту страстишек не отринуть
«Сутрой сердца», бубненной с утра:
я хожу в кадыньях-конкубинах,
госпожа недужлива, стара
и бездетна... Грымзе - быстрый катер,
чтоб Другого Берега достичь!
Жаба! ...Гате, гате, парагате...
Нет, не лечит мантровая зычь.
Осень в забайкалье колодило -
млеет мглой Ингодагавы гладь.
Скоро съедем с дачи на квартиру -
минка класс, но можно дуба дать:
помышляла со Вселенной слиться
(чай - вот Путь умишку-миражу),
да спеклась лягушка у тясицу -
пруд с шугой, хоть карбыша моржуй.
Мой мираж, болтун неутомимый,
затесался в цепкий лес цитат...
...не забыть купить коробку грима -
снова ёк синячные цвета:
состраданьем чувство колорита
умеряя, Тоша по-людски -
только в день рожденья Хирохито -
меж бровей мне бьёт сейкен цуки.
К слову, для тебя, дела отбросив,
господин усердно порадел -
перевёл сэнсэя Фунакоси:
«Вводный курс в искусство каратэ»!
Не дурак, сумеешь разобраться
(цепок твой читательский рефлекс!):
книга с кучей фотоиллюстраций;
к ней, отдельной папкой, русский текст.
Бандероль финтом, как мяч в пинг-понге
(отвести сквалыжный сестрин глаз)
шлю подружке Соньке-почтальонке,
однокашка сразу передаст.
Зишка что? Зудит? Слюня словес сор,
ждёт деньжищ? Какой тут капитал! -
господин, на пенсии профессор,
беден - он за правду пострадал.
(Помню, с отпускных ей шаль-кашмирку
привезла - большой крестьянский шик.
Глядь, она в растопку, на подтирку
извела сундук отцовых книг!
Дать ведром бы, да по чиче щучьей! -
я родник проведывать иду,
а под ивой - цепь толстовских кучек
облегла шекспирову гряду...)
Эко, сантиментами разнюня,
шкодит труп душонке-миражу:
«Жалко погорелицу! Горюнья,
на тебя избу перепишу.»
Но досель той жалости не сдюжу -
исколол сестру венцовый тёрн:
в сорок первом проводила мужа,
свёкр учил молодку, да не тёр.
С этих бед увял рдяной бутон губ,
от надсады выпала кила.
Через год прислали похоронку -
помню вой, хоть малая была.
Допекут побои, да прокуды -
к нам летит голубкой на гумно
(укрывал папанька слабогрудый
дочку брата, мертвого давно).
По войне - лишь свёкр раскинул пятки -
рыбаков к ней шастала артель,
только взять килатую солдатку
за себя никто не захотел.
Так прости бездетной старой тётке
(свет ей - поросячая подклеть)
сахарин притворства, подлость смётки,
гиль мыслишки: «надоть жить уметь...»
И меня - бумажную мараку,
мать-кукушку - нет, не костери:
на истфак читинского Дайгаку
ты поступишь года через три!
Ах, студентство... КВН раёшный...
Цвёл над факультетовской толпой -
в пятьдесят четвёртом, на картошке -
огнегривый Лёва Гольденбойм.
Уболтал хохмач девятиклашку,
чтоб, залёт селянке наласкав,
отвалить - прости-прощай, не кашляй -
в Израиль: «Шалом, Мадагаскар!»
Сволочили порченку Пирочи,
пил папанька вдумчиво-угрюм,
дал подвал «Коломенский рабочий»:
«Блат. Пединститут лелеет тлю.»
А весной, десятого апреля,
роженице фельдшер помогал.
Огороды паюсно чернели;
пёрла вширь дородная Ока;
сыпал мать-и-мачехой пригорок;
высь ткала не ситец, но виссон;
через реку, с Троицких Озёрок,
колоколя, тенькал вербный звон;
ковылял, курлыкнув над деревней,
журавлиный клин за окоём...
Гольденбойма в час войны трёхдневной
мальгаши прошпилили копьём.
...После майских - сосняком, по травке -
в Щу́рово, чей чад - цементный прах,
я тащила фельдшерскую справку,
фактом к справке - чадо на руках.
И обратно до родного крова -
от ухмылок ЗАГСовских сусал -
пёрла рёву Колю Иванова
(ЗАГС «клопа» на «шкетку» записал).
На рысях топтала хвою, корни,
огибала мёрлый бурелом,
меж сисяр, под фартук, к школьной форме
прибулавя метрику с гербом.
Ходом - вперерез Рязанке ржавой,
бродом - Чёрной речке вперерез, -
торопилась, увернув направо,
в край берёз - пресветлый Тицкий лес;
белоствольем гнула на пологий,
в давних шрамах дедовских плугов,
просечённый торною дорогой,
травяной Татаринов бугор;
напослед спускалась полем вольным -
полторы версты Оке в прогиб -
до Пироч, к обломку колокольни,
что тычком выпяливал из лип
(там - родня похабной груде хлама -
полз осот сквозь известковый сор:
кирпичами Троицкого храма
прошлый год сложили конный двор).
Обойдя разборину сторонкой,
торопилась я к родной избе,
где, до глаз налитый самогонкой,
мяк папанька, с Пасхи не трезвел:
незабудок ангельскую синьку,
тлеюща, изъела слёз зуда...
«Разогрел ли щец на керосинке?
Вытощал - на мощи исхудал...»
Я, толкнувшись в горницу и в ступор,
пятилась, беспамятно-тиха -
перпендикулярно строкам сруба
матица родила вертикаль:
колыбельный крюк вожжой наладя,
внове не партиен и не вдов,
не качался, отвисевшись за день,
Николай Калиныч Иванов.
4.
Память - книга. Мелок кегель литер,
кос курсив, исчёрканы поля:
институт-Москва... работа-Питер...
Сандомерский... Лемке... Вяйсяля...
Белкой в колесе (блажная дура -
девяносто пять рублей оклад!) -
сбегай-принеси (плюс корректура),
но журнал-то - что ты! - «Ленинград»!
Мне, рабе бумажной круговерти,
не случилось твёрдости сыскать, -
из обьятий синеокой перди
насовсем не вывезла сынка:
не взяла с собой от льнов, от вётел,
от крылец, от семок, от махры,
от суглинков, от скудельной тёти...
Только, милый, это до поры!
На читинской широченной Гиндзе
ёжику меж хаеров - рыжеть!
(Господин шутя устроит визу,
с чуточной задержкой - ВНЖ.)
Но и ты, с проворностью пирата
разломав печатки сургуча,
познавай могучий дух Ямато -
каратэ в начатках изучай.
Всё ль тебе до чёртиков заманчив
вшивый быт номадовых орав -
оджибвеев, шауней, команчей?
Милый мой! Взрослеть! Взрослеть пора!
Колька, наших айнов, да хакасов
(чем не оджибвеи?) встретишь ты:
на медаль закончи десять классов
и тотчас же - вызов из Читы!
Планомерно, методично, нудно
угрызай учебников гранит.
Пусть тебя хранит Амида-Будда.
Пусть моя любовь тебя хранит.
ЮБИЛЕЙ (письмо)
1.
Здравствуй, Колька, мой индейчик рыжий!
Жизнь чудит - чем дальше, тем чудей.
Не писала. Ну? Навек обижен?
Я теперь в Японии - в Чите.
Кувырком год с гаком прометелил.
Как твои затеи… Нет, постой! -
помнишь ту счастливую неделю
в длинной коммуналке на Шестой?
Помнишь, как Нарышкин пушкой рыкал,
как гремел трамвай мостами дуг,
как нутро Андреевского рынка
полнил яблок благодатный дух,
как под кнехт плескался хлёсткий вымах,
как волну стальной форштевень сёк,
как болели за «Неуловимых»
в «Балтике» - от нас наискосок?
Чердака кошачие каморы
помнишь ли? Из них повылезав,
мы глазели на огнистый город;
город - славил полстолетний залп.
Там, внизу - прямым указом линий -
шёл с толпой к «Авроре», на салют,
мальчик и свистелкой мозги клинил
(так младенцы хлюпают соплю).
Знаешь, милый, в ночь плечами въехав,
к чебуречной свешивая лбы, -
мы слыхали флейту человека,
и земли, и - Неба, может быть.
Ты на поезд. После, без подмесу,
чистой гнусью - «финская тоска»:
Тойво снова завернули пьесу -
пил, валялся, грабли распускал.
При тебе - с тобой - телёнка кротче...
Водка сочно выявила суть.
Что ж, опять не состоялся отчим.
Ну да ладно, это - позабудь.
...В Англетер, на встречу «Смерть поэтов»,
загнала главредовская блажь.
Ткнулась сзади, маскируя мету -
пятидневно-жёлтый шлюшный бланш.
Желть «монокля» (презамысловато -
антресольной прелью Лао-Тсе)
срифмовали скулы азиата,
что бок о бок вежливо подсел.
Финн, таки, случился инфлюэнцей...
Дрюг степей? Воспитанный тунгус?
(Невеликий зал для конференций
был привольно, на две трети, пуст.)
Ласково сощеленные лонца
вещих глаз - таинственно косят...
Лацкан при значке с пунцовым солнцем...
Самураец. Лет за шестьдесят.
Что, подсев, коситься, то ж цикаво...
Чу, зашпрехал, русский вкусно чист:
«Доктор Тосиюки Исикава...
Что?.. Проктолог?!. В яблочко! - лингвист.
Божьим ветром авианаскока
(папка с текстом - вся ручная кладь)
прибыл, на соборе сем высоком
к Мнемозине скорбно воскамлать.
Батюшки! - зовут! Потек к пюпитру,
но мечтою льщусь - беседы нить
надвязав, старперский стол нехитрый
в ресторане с вами разделить.
Миль пардон, что за знакомством лестным
влез, как газенваген на Привоз!»
И унёс из скрипнувшего кресла
офицерской правки стройный торс,
и, с подмостков, исполняясь жара,
звуком «л» играючи легко, -
разразился мрачным мемуаром
про Харбин, про сорок первый год.
Рассказал, как - сквозь нэмбуцу-мантру,
крепко фехтованию учён -
он поэту-белоэмигранту
снёс скворешню форменным мечом.
Плыл рассвет. Вертелась нервной сукой
Сунгари в ногах причальных свай.
Довершал служебную докуку
капитан, толмач из кемпейтай, -
нависал над связанным казнимым,
метил вмах на дхармы разменять
франта с непотребным псевдонимом -
крестника от чресел Кузмина.
Уцепив зрачком знакомца-ката,
франт сказал, грассируя слегка:
«Зеркало и стрелки циферблата
мне мерзее гнусности клинка...».
Толмача качнуло смехом в кашель,
взлёт квантунки сбил весёлый бес:
- Тонкая душа! Но всё же, Саша,
сейф зачем обшаривать полез?
Несуразен гумор анекдота:
я, - мотаясь, даром суечусь;
тайса Херобуро Кунирото -
в маотае топит драму чюйств-с...
Всем воткнул, ослячья ты залупа!
Родзаевцев эко припекло, -
чистка газетёнки - целокупно
сцыт редакционное кубло.
Русопятых важно поприжали:
умные намылились в Шанхай;
добрым - штык улыбочки кинжальной
кажет ночь, клыкастая шахна.
Пьяно-бешен наш «нихон дамасий» -
хват-полковник, штопаный орёл:
ты ж ему «халатность» впидарасил,
чуть до брюхорезки не довёл.
Вот каким макаром рожи кажет
бренный мир страданий и скорбей!
Разом расписался в шпионаже,
это чтоб месили послабей?
Не, нагадить - тут Сашок не сдрейфил:
подпоил любовничка, ключи
цап и зашуршал в полканском сейфе...
И - сигнализацию включил.
Ну? Откуда эдакая тупень?
Кокаин с абсентом? Белена?
Что молчим, как хризантема в дупе?
Лавры Маты Хари? На-хре-на?!
- Видишь, - поплавок, оборвок сети,
впенен ветром в кипенный бурун?
Собственно, за этим. Лишь за этим.
Лишь - за этим, Тосиюки-кун.
Скажешь: «Сань, наган верней и проще?»
Тошка, тошно трушу! Но ещё -
я насмешник всяческих поповщин,
помнящий тот храм, где был крещён.
Знаешь, в снах - заветных, знобких, цепких -
с Малого к Восьмой, на перебег,
за часовней кладбище и церковь.
Там зима. Там сторож чистит снег.
Смутную картину проявляет
яд тоски, как ртуть - даггеротип,
но, встывая в тротуар припая,
я стою, проспект не перейти:
взапуски с позёмкой не сорваться,
синюю фуражку сбив на чуб;
не взлететь, расправя крылья ранца,
Ларинской гимназии грачу;
не скользнуть за пройму перекрёстка,
за часовню в маковке репья;
не скружиться к храмовым - громоздким,
узко приотво́ ренным дверям;
не шагнуть под свод - басовый, тяжкий;
всей душой в канон не утонуть;
не подать седунье две медяшки;
двух свечей не скапать на канун.
Вырос грачик из шинели куцей...
Жизнь паскудна. Дура-плоть ветха.
Душит страх с моими разминуться,
вот и намудрил, чтоб без греха.
- Тьху на вас, поэтов-протобестий!
Во даёшь, садова голова!
Сань, реву: глаза на мокром месте,
в горле дрожь... Ты сердце мне порвал!
Чёрт, ещё осенний ветер этот
крутит-вертит - кабы не продул.
И в тепло пора, и, мочи нету,
жалко гимназёнка-сироту:
как же-с, - ностальгизм - злокозней астмы!
Верь, кретин, желанье велико
дать тебе деньжат, надёжный паспорт
и под жопу из Манчжоу-го.
Только вот попробуй, усквози-ка,
коль в полканов «опель», бок кругля,
втёрлась пикниковая корзинка -
провиантский ивовый футляр.
А давно ль бензинящим фаготом
пел мотор, окрестность колесил,
чтоб корзине - всем её щедротам -
дань отдали тайса и гайдзин?
Отбагрел октябрь; дудя дифтонги,
правит бал гобойный листобой;
под сиденьем «опеля» плетёнка
до поры постится пустотой;
загрустил кустарник придорожный -
голь ветвей тоскует о листве;
на рысях подмётывает дождик
к двери жандармерии извет;
кабинета хмурая обскура
в тьме гардин; допив и докурив,
господин полковник Херобуро
ждёт плетёнку - тыквину внутри.
На виске начальства пляс пульсаций -
тайса-сан плода мясной бахчи
алчет, чтоб с любовью попрощаться.
Как? Об этом чинно умолчим.
Извиним несчастного служаку!
(Нам, жандармам, фатум мстит слегка:
вот и я способен машек жахать,
лишь когда мордашки в синяках...)
Экзерсис полканского изыска
не опошлит радостную весть:
мой Уллис, Отечество не близко,
но достичь Итаки шанец есть!
шанец есть - распучась величаво,
мягко и легко покинув дно -
вплыть в Амур (навряд до ледостава,
верится, с апрельским ходким льдом).
Грязный лёд Хунхузии чумизной
грузно примет русская река.
Хорошо стоять станичным избам
на её дозорных берегах!
Там по Дарье выстелены кросна...
сладкий дым... широкая душа...
Но, известно, путь тысячевёрстный
начинаешь, сделав первый шаг:
в смысле - бок продуло (быть простуде)
и в сортир подпёрло, чисто - край.
Так что, помолясь Амиде Будде...
чу-у-уть повыше голову... КИ-А-А-АЙ!
2.
Бэнд блюзок наяривал мурлычно,
по щелчку подскакивал халдей.
Коньяком мягча ноль семь «Столичной»,
чмокнул брудершафт. Размолодев, -
отшвырнув берцо фазаньей ножки
в зеленцу салатного сенца, -
Тосиюки-сан (да что там - Тошка!)
забряцал стихами мертвеца.
Я их знала, выкрав у столетней
антресоли ломкий тлен бумаг! -
Лао Тсе... Чванг Санг... Венок сонетов
рукописной стопкой... Это - знак.
(Под ключом постскриптум, тройка строчек:
«Mon amour Michelle, мотней к письму
вздорный ученическiй в ѣ ночекъ.
В ѣ рно, розгъ от ментора приму.»
Что ж, вселенским оползнем поехав,
Град и Мир ушли в разломный зев,
но порой выкапываешь вехи
из-под глыб - подшивок совгазет.)
Я шепнула - жарко, хрипловато -
сдунув прядь кудельного каре:
«Над кроватью Каца, фельдкурата,
помнится, висела акварель…»
Тошка, тотчас кинув рифм чеканку,
рявкнул, в тогу пафоса рядясь:
«О-о-о! Макакам острова Чипангу
русых дев прельстительна приязнь!»
И уже (мне грудь чудесно формил
узкой блузки креповый жоржет)
нас встречал тот самый - пятый - номер,
на втором - том самом - этаже;
нам мерцало памятное фото
анилинцем глянцево-цветным:
талисман гостиничного слёта,
пленный Лель молитвенной стены -
прозревая синь - глазную соску,
улыбая детскую губу -
обнимал блудливую берёзку,
как паропроводную трубу.
Далее - туман. Но в нём - покуда
въёрзав в стон, не замерла возня -
ангельских загульных незабудок
я ловила купоросный взгляд:
будто-бы, ведя приёмный счёт книг,
в каталог за сотню записав,
мой папанька, мой избач-начётник, -
продышаться вышел в палисад.
Вот и он, отстукнув стул тустепом,
нутряную мысль на мыльный нуль
поменял, что яблоки на репы -
куль рязанских на пироцких куль.
...Сон качнув четой смычков, канцону
пели сердцу двое из ларца:
был рязанец образом отцовым,
был японец символом отца.
3.
Пуповины кровной не порвать мне!
Завлажнел рукав, слёзой измок...
на футон пристроила хибати -
греюсь, плачу, стряпаю письмо.
Колыбели подле, чуть в сторонке,
Нэко-сама кормит трёх котят,
боевых друзей твоей сестрёнки -
озорной беззубки Бунко-тян.
Господин насупясь виновато,
на неделю (ждём его вовсю!)
мотанул из Нового Ямато
к госпоже-супруге на Хонсю.
Пустоту страстишек не отринуть
«Сутрой сердца», бубненной с утра:
я хожу в кадыньях-конкубинах,
госпожа недужлива, стара
и бездетна... Грымзе - быстрый катер,
чтоб Другого Берега достичь!
Жаба! ...Гате, гате, парагате...
Нет, не лечит мантровая зычь.
Осень в забайкалье колодило -
млеет мглой Ингодагавы гладь.
Скоро съедем с дачи на квартиру -
минка класс, но можно дуба дать:
помышляла со Вселенной слиться
(чай - вот Путь умишку-миражу),
да спеклась лягушка у тясицу -
пруд с шугой, хоть карбыша моржуй.
Мой мираж, болтун неутомимый,
затесался в цепкий лес цитат...
...не забыть купить коробку грима -
снова ёк синячные цвета:
состраданьем чувство колорита
умеряя, Тоша по-людски -
только в день рожденья Хирохито -
меж бровей мне бьёт сейкен цуки.
К слову, для тебя, дела отбросив,
господин усердно порадел -
перевёл сэнсэя Фунакоси:
«Вводный курс в искусство каратэ»!
Не дурак, сумеешь разобраться
(цепок твой читательский рефлекс!):
книга с кучей фотоиллюстраций;
к ней, отдельной папкой, русский текст.
Бандероль финтом, как мяч в пинг-понге
(отвести сквалыжный сестрин глаз)
шлю подружке Соньке-почтальонке,
однокашка сразу передаст.
Зишка что? Зудит? Слюня словес сор,
ждёт деньжищ? Какой тут капитал! -
господин, на пенсии профессор,
беден - он за правду пострадал.
(Помню, с отпускных ей шаль-кашмирку
привезла - большой крестьянский шик.
Глядь, она в растопку, на подтирку
извела сундук отцовых книг!
Дать ведром бы, да по чиче щучьей! -
я родник проведывать иду,
а под ивой - цепь толстовских кучек
облегла шекспирову гряду...)
Эко, сантиментами разнюня,
шкодит труп душонке-миражу:
«Жалко погорелицу! Горюнья,
на тебя избу перепишу.»
Но досель той жалости не сдюжу -
исколол сестру венцовый тёрн:
в сорок первом проводила мужа,
свёкр учил молодку, да не тёр.
С этих бед увял рдяной бутон губ,
от надсады выпала кила.
Через год прислали похоронку -
помню вой, хоть малая была.
Допекут побои, да прокуды -
к нам летит голубкой на гумно
(укрывал папанька слабогрудый
дочку брата, мертвого давно).
По войне - лишь свёкр раскинул пятки -
рыбаков к ней шастала артель,
только взять килатую солдатку
за себя никто не захотел.
Так прости бездетной старой тётке
(свет ей - поросячая подклеть)
сахарин притворства, подлость смётки,
гиль мыслишки: «надоть жить уметь...»
И меня - бумажную мараку,
мать-кукушку - нет, не костери:
на истфак читинского Дайгаку
ты поступишь года через три!
Ах, студентство... КВН раёшный...
Цвёл над факультетовской толпой -
в пятьдесят четвёртом, на картошке -
огнегривый Лёва Гольденбойм.
Уболтал хохмач девятиклашку,
чтоб, залёт селянке наласкав,
отвалить - прости-прощай, не кашляй -
в Израиль: «Шалом, Мадагаскар!»
Сволочили порченку Пирочи,
пил папанька вдумчиво-угрюм,
дал подвал «Коломенский рабочий»:
«Блат. Пединститут лелеет тлю.»
А весной, десятого апреля,
роженице фельдшер помогал.
Огороды паюсно чернели;
пёрла вширь дородная Ока;
сыпал мать-и-мачехой пригорок;
высь ткала не ситец, но виссон;
через реку, с Троицких Озёрок,
колоколя, тенькал вербный звон;
ковылял, курлыкнув над деревней,
журавлиный клин за окоём...
Гольденбойма в час войны трёхдневной
мальгаши прошпилили копьём.
...После майских - сосняком, по травке -
в Щу́рово, чей чад - цементный прах,
я тащила фельдшерскую справку,
фактом к справке - чадо на руках.
И обратно до родного крова -
от ухмылок ЗАГСовских сусал -
пёрла рёву Колю Иванова
(ЗАГС «клопа» на «шкетку» записал).
На рысях топтала хвою, корни,
огибала мёрлый бурелом,
меж сисяр, под фартук, к школьной форме
прибулавя метрику с гербом.
Ходом - вперерез Рязанке ржавой,
бродом - Чёрной речке вперерез, -
торопилась, увернув направо,
в край берёз - пресветлый Тицкий лес;
белоствольем гнула на пологий,
в давних шрамах дедовских плугов,
просечённый торною дорогой,
травяной Татаринов бугор;
напослед спускалась полем вольным -
полторы версты Оке в прогиб -
до Пироч, к обломку колокольни,
что тычком выпяливал из лип
(там - родня похабной груде хлама -
полз осот сквозь известковый сор:
кирпичами Троицкого храма
прошлый год сложили конный двор).
Обойдя разборину сторонкой,
торопилась я к родной избе,
где, до глаз налитый самогонкой,
мяк папанька, с Пасхи не трезвел:
незабудок ангельскую синьку,
тлеюща, изъела слёз зуда...
«Разогрел ли щец на керосинке?
Вытощал - на мощи исхудал...»
Я, толкнувшись в горницу и в ступор,
пятилась, беспамятно-тиха -
перпендикулярно строкам сруба
матица родила вертикаль:
колыбельный крюк вожжой наладя,
внове не партиен и не вдов,
не качался, отвисевшись за день,
Николай Калиныч Иванов.
4.
Память - книга. Мелок кегель литер,
кос курсив, исчёрканы поля:
институт-Москва... работа-Питер...
Сандомерский... Лемке... Вяйсяля...
Белкой в колесе (блажная дура -
девяносто пять рублей оклад!) -
сбегай-принеси (плюс корректура),
но журнал-то - что ты! - «Ленинград»!
Мне, рабе бумажной круговерти,
не случилось твёрдости сыскать, -
из обьятий синеокой перди
насовсем не вывезла сынка:
не взяла с собой от льнов, от вётел,
от крылец, от семок, от махры,
от суглинков, от скудельной тёти...
Только, милый, это до поры!
На читинской широченной Гиндзе
ёжику меж хаеров - рыжеть!
(Господин шутя устроит визу,
с чуточной задержкой - ВНЖ.)
Но и ты, с проворностью пирата
разломав печатки сургуча,
познавай могучий дух Ямато -
каратэ в начатках изучай.
Всё ль тебе до чёртиков заманчив
вшивый быт номадовых орав -
оджибвеев, шауней, команчей?
Милый мой! Взрослеть! Взрослеть пора!
Колька, наших айнов, да хакасов
(чем не оджибвеи?) встретишь ты:
на медаль закончи десять классов
и тотчас же - вызов из Читы!
Планомерно, методично, нудно
угрызай учебников гранит.
Пусть тебя хранит Амида-Будда.
Пусть моя любовь тебя хранит.