Из неоконченных, неопубликованных ранее текстов Константина Долматова - 1
Публикуется с разрешения автора, kuznec_d_k
ЮБИЛЕЙ
(АНТИПАСХА-69)*
1.
Гукал за вьюшкой апрельский ветер.
Хрюкала, тыкая половицы,
Нюшка, к печи из сырой подклети
переселённая пороситься.
Ново ей было сопеть и чавкать
в пыльном тепле, где сверчок кузнечит -
тётка, доской и тяжёлой лавкой,
отгородила свинье запечек.
Колька летел от подушки сонной
в быстрый разрыв, где звезда погасла.
Возле окна, под честно́й иконой,
чах фитилёк, допивая масло.
Тётка, плаксивую нудь долдоня,
щупала Нюшку - прибыток бутра.
Электролампа в косом патроне
меркла, сдаваясь на милость утра.
Тётка на кухню от однолетки
тискалась тусклой дотошной вошкой,
чтобы толкушкою у загнетки
переминать в чугуне картошку,
плюхать в ведро, и крапиву резать,
и подбавлять разварную сечку,
и, - через лавку и доску, - резво
лезть к супоросой назад, за печку.
Тётка сноровисто причитала,
холя копилку - сосуд родильный
(скоро, процентами с капитала,
задребезжит пятаков полтинник):
«в подпол текё нету нюша брюквы
ешь чё дають я клычки-иголки
им подпилю не скровянять брюхо
понавязалси нахлебник колькя
кушай двоюродкя в город смылась
чюшкя поишь взять с собой могла ведь
сколько ж их будить скажи на милость
нижний венец жри фарья поправить
свету нажёг-то покрасить крышу
книжки читае сменю подстилкю
сурик купить приживальник рыжий
не закусай не заспи их милкя
умные все поломал калиткю
сруб подгнивае сестрица людкя
сучка очкаста опять открыткю
хоть бы копеечкю пранституткя».
Сруб, поддаваясь гнильцы уценке,
исподтишка продолжал смолиться.
Вбок от божницы, со строгой стенки,
застеклены, нависали лица -
хмурился, умбристый и пятнистый,
фото-парсун вековой коллодий.
Ниже - дежурные жертвы кисти
встали картонками на комоде:
моченной в водке шафранной жамкой
липнул к берёзкам Серёжа; рядом -
Юрка, обручник орбитной рамки,
щедрился радостным рафинадом;
бодро штурмуя сугроб мохнатый,
кремов пломбирным трёхшарьем пышным,
шёл в новый год - шестьдесят девятый -
снеговичок на вишнёвых лыжах;
полнобъёмный (картонкам - зависть)
и наглорожий - вертел он, мол, их -
гжельской зефириной дулся заяц
в росписи кобальтовых наколок;
гузочку губ приоткрыв нежнейше,
грешно алея помадным сальцем,
щурила щёлки оладья гейша
на углового якудзу-зайца
и, млечно свеся в цветник палитры
вечную чёлку морщинной грушки,
разноплеменным детишкам Гитлер
с кресла-каталки трепал макушки.
2.
Вперебой придушенному радио
пшикал утюжок, круженью рад -
пионерский галстук тётка гладила,
да павлопосадский бабий плат.
Чайник, спея, булькал носом полости,
керогаз, сипя, бачком белел.
После гимна шопотные новости
грянули чуть слышным: «ю-би-лей!».
Покружив по шали, стынь и жухни-ка -
шустро, словно пальцы пар прижёг,
тётка штепсель дёрнула из «жулика»,
сунула в подшесток утюжок,
сор субботы с численника счистила,
взглядам строгих фото оголя
краснозвёздно-свастично-лучистое
сочлененье двойки и ноля,
на бачок нажала керогазовый,
чайнику не дав разлиться в свист
и умильным мёдом голос смазала:
«Колюшкя, давай садится исть».
Подшибал чаёк грузинским веником,
ссох кулич, седмицу отсчитав,
но, лоснясь, манила буро-беленьким
прошлогодней Нюшки ветчина;
бравый карп распучил рот-мортирку и, -
в прении с объедком-куличом, -
громовым молчаньем эпатировал,
по вечерней топке запечён;
к ситному прильнув, на блюдо эллипса
бородинский полбуханкой лёг.
Чай тянул и вилкой в рыбу целился
Колька под докучный ручеёк:
«Вот, поишь краюшкю с сальцем хлебненьким -
мяконькое, шкуркя без щетин...
Что ж ты, Коля, Гитлиру в учебники
нос на похабень перечертил?
Мариванна не на шутку сердится,
у сельпы распыхалась вчерась -
называла сорняковым сеянцем,
говорила, что позоришь класс,
жалилась: “Есть совесть в рыжем свине ли?
Фюлеру разделать нос под хер!
Всех, вон, в комсомол намедни приняли,
ваш один осталси пионер…”.
Наказала, - на собраньи, нонеча,
галстук не затолкивать в карман
(это ты, Колюнькя, чтеньем порченый,
голову́ о буквы поломал).
Строго упреждала: “Знаю, любить он
схорониться с книжкой на поветь...
Чтоб как штык воскресным полднем в клубе-то -
не затеял, ловкай, заболеть!”
Сетовала: “ведь не стоеросовый -
на олимпияде всех умыл,
но востёр подсеривать вопросами
деловей неверного Фомы!”
Аж зашлась, одышная мандушина,
колотилась в кашле - чисто страсть...
Колюшкя! Начальство надоть слушать нам!
Колюшкя! От Бога всяка власть!
Вон ракета, пламищем разжарена,
воздымнулась на хвосте-костре!
Немцы пристегнули к ей Гагарина,
тот за небом Троицу узрел,
и слетел обратно, не умученный,
и разнял ремни рывком руки,
и с шинелке пуговы поскручивал,
и порвал ботинные шнурки,
и пошёл, псаломствуя, со посохом, -
радостным юродом по земле...»
Колька тронул вёрткое колёсико,
расшуршал динамик посильней.
Львинокосмый, хороводя, толпы пас -
звал под звёзды, к смычке братских плеч.
Сразу после «An die Freude» тёплый бас
с чувством начал ритменную речь:
«Вевельсбург
Обцвели флаг-шпили
башен подвой.
Аллилуйным хаджем
группа пошла.
Полно сыпать, Вилли,
мой брат боевой,
от гравюр увража
пыль на обшлаг, -
книжной сути высев
продолжь-ка потом…
Ахни! Грохни стулом!
Вхруст обнялись:
ты - музейщик лысый,
рожа-картон,
я - болтун сутулый,
руссланд -турист.
Эх, музейщик! Пальцы
цапнул артрит;
черепушка перстня,
слыбившись в блик,
переплётным шильцем
жалит, горит...
Здравствуй, даймон места!
Ну, здравствуй, старик.
Глупо балагурит
негаданный гость.
Хмыкнул? Окуляры
замшей протёр?
Был ты белокур, я -
русоволос,
да коварен ярый
Крон-куафёр.
Ветер Крона - бритва,
краска - сед снег.
Ввязнешь головизной
мэтру в ладонь -
мэтр напорет рытвин,
усердия сверх
ясны зырки сбрызнет
кёльнской водой.
Но неодолимо
млад памяти дар!
...Клюв корнцанга клацал,
бинт розовел, -
самокрутным дымом
нас побратал,
подлатав в пятнадцатом,
фельдлазарет:
за амбаром Нарочь -
плач вдовой воды,
сидор ровня ранцу -
битых битком...
и, в раздраях напрочь
(довод - под дых!),
спайка пангерманца
с большевиком.
Знатец русской речи
(мой Deutsch - хилей),
ты таскал для пленных
чай, да табак -
востроглазый кречет
с лубком на крыле,
фатоватый фенрих -
ох не простак!
Чуть за двадцать было
паре задир -
нам, пускавшим, склабясь,
цигарки в чадёж,
а за дымом плыл он,
будущий мир, -
не туманный абрис,
точный чертёж.
Лагерь в Трирском крае...
Я брюквы погрыз
и обет Конторе
сам подписал.
Вальтер Николаи,
трюковый лис,
дёрнул веком: “Впору
большевизан.”
Лёт мгновений плавен,
годов шаг грубей.
...Мелко тенькал пульман
лептами пломб
и картавил, правя
планы в купе,
гений, светел умно
лепленным лбом.
Пыл нечеловечий
брал речью в полон
драгомана-шваба:
слушал, немел, -
ты, оплечь отмеченный
новью погон,
лейтенант Генштаба
Бюриг Вильгельм!
Маслился: “как-с планец?” -
гуннски раскос -
тот, кто стяжи яви
мог рвать и вязать.
Ротмистр Арвид Планитц
рыкал под нос,
сталь усища правя:
“Was er gesagt?”.
Но, в монокль пристрастно
купе обозрев,
фабренною шпажиной
ротмистр повёл
и ключом с запястья
цепный браслет
сщёлкнул, саквояж нам
двинул под стол.
Я - тук-тукнув в дверь, я -
кукуя в углу, -
прел с ведёрной дурой
чаю в руках.
Саквояж проверя,
гунн подмигнул:
“Нет, товагищ стюард!
Пго-о-о-сим пивка!”
Континентам в качку
рвался состав
одолеть с разгона
тягость Земли.
“Варшавянку” начал
Радек, привстав,
вслед, капеллой стона,
привстал партсинклит.
Гнал, циклопя фарно
набухлую темь,
паровик - буксиром
сфере земной...
а на хлорной Марне
духом твердел,
крепнул вровень миру,
гений иной:
“Дюж фашинный бруствер,
ежели взять
в скрутку - в обруч вицам, -
снопьё хворостин!” .
златоуста буйство,
властника стать -
он, окопный рыцарь,
Волей взрастил.
Наливай, мой Вилли!
Prost, старый хрен!
Помнишь чашу Бреста -
братний потир?
Тет-а-тет убили
Ноябрь и Компьен
пулемётов presto,
grave мортир;
двадцать лет редуты, -
горла их жерл, -
муравели мятой
в немь - рыбий ожог,
но, исправя гнутый
ржавленный жезл,
жестом смёл фермату
Тамбурмажор!
И - кривились губы
краковских панн
(Ах, слезливый гнев! Ах,
силезская соль!)
и, грозу сугубя,
РККА
встречно чтила Вермахт -
марш в унисон,
марш шеренг по восемь -
Брест под каблук...
...встали, “Juno” курим,
дым по сердцам:
- Ну, здоров, геноссе
старшой политрук!
- Вилька! Штурмбанфюрер?!
Ай, молодца!
Город в складки драпа
пальцы пихал -
шторил дрожь фрамужин, -
бронепробег.
Кровь, поля обкапав,
алела, липка, -
кровь крепила дружбу.
Мнилось - навек.
Понт Рябого - пара
мягких сапог,
за халяву вточен
тёртый нож тюрьм.
Но опора Пакта?
Слово-зарок?
Фюрер - рыцарь. Точка.
Он верит вождю.
Грабом многогранно
пророс штабный скарб -
стол, цуг стульев, кресло -
в тесность глубин;
бдит над картой плана
“Агенобарб”
(бойкий пепел-неслух
влёт взял Берлин)
соправитель трубки,
картой бродя;
командармов рыльца
виснут на стол.
Постигает бункер
клёкот вождя:
“Пэрэход граныцы -
чэтырэ нол-нол”.
Ярость, в бельмы кровь кинь!
Сей мебельный скетч
бычь копытом мыка:
“Сволочи! Как
кумачовой ковки
армия-меч
стала сучьей пикой
из ичига?!”.
Боль, митральный клапан
пулею клюнь!
В сорок первом - впрах мы
сбились с пути:
ринул миру на пол
иуда-июнь
двадцать две дидрахмы
из тридцати, -
чтоб лобзала копоть
солнечный крест;
чтоб Илок с оттяжки
жбан “Тиграм” колол;
чтоб полезла топать
с Оста на Вест
миллиононожка
ратных колонн;
чтоб, напоен Nestle
вялой зари,
стыл блокадник-Данциг,
немыслимо сыт;
чтоб, холодной вестью,
лярд субмарин
на причальный кранец
ляпала зыбь;
чтоб мангеймский месяц -
снулый карась -
плыл над рванью рельсов
сквозь остов моста...
чтоб фасетил Мехлис
гнусинки глаз,
вызирая цейсом
серый Рейхстаг -
купол, флаг ел в линзы
веками жвал,
протяжённость кратил
верньером, шкалой...
Отмели берлинцы
пепловый шквал:
не кружок на карте
Город-Герой!
Верность - кость солдата -
есть чести оплот.
И солдат, сородич
Одина, смог,
раскачав возвратный
медленный ход,
перейти за Одер -
дранг на восток.
А Хаомы-Сомы
небесная сыть,
а провидцев-предков
рунная рьянь -
гнали новых гномов
в копи, копить
Хлеб Победы - едкий
гневный уран.
Час настал: дурманной
юлой небытья
к Вевельсбургским башням
пала, кругла,
кадь Махатм - вимана,
Майя-ладья,
в трюм утробы страшный
фрахт приняла.
Свасти, горний гностик! -
от нордовых льдов
полон Джняны жгучей -
ведая высь,
зная кормчий мостик -
Гитлер
Адольф
взвил к полночным тучам
лхасский ленд-лиз!
Был безбожно скор пуск
(мысль на пристяг)
коловёртки - ложной
скинии - в темь:
раскрутился корпус,
тошно свистя
чешуёю ошвы
из синих ногтей;
в морок - сколок тела
драккара - оброс;
претворясь, трясинно
дрогнул и - скок! -
форт офонарелый,
выметав мост,
рот двора разинув,
сбросился вбок.
В позвонки, в подкорки -
рокотом од,
громом прозы - вящей
силищей слов -
вбит Двойной Четвёрки
бомбовый год!
Вмят апрель, слепящий
Двадцатым Числом!
И - до слёз экраны
сетчаток сечёт
хроникальный ветер
кинолуча...
Нумеролог, глянув
давний расчёт,
ночь рожденья встретил,
тучами мча
(здесь премудрость сути
разностей, сумм, -
зодиака циркус
вертит судьбой,
миром числа крутят:
имеющий ум,
две последних цифры
года - удвой).
Вёл химеру, велий
лотос-штурвал
силой мысли стиснув,
Сын Высоты.
Подле ливнем трелей
йодля давал
хирд былинных присных
(с ним, Вилли, и ты!),
вслед за йодлем “Вессель”
лился... но вот,
там, внизу - озорна,
обла, трезва -
сквозь заградзавесу
лётных тенёт
паучихой чёрной
вспухла Москва:
тлели узы нитей
искрами брызг,
ловчий вой тягуче
плыл, криворот,
и желтил, зенитен,
прожекторов рыск
четверговым тучам
зыбкий испод.
Глум богов картинил
адски благой
голубок, венчально
парус крыля.
Глубоко в надире,
ханской тамгой
с каблука печатан,
мрел пряник Кремля.
В схлёстку жёлтых, в пляс их,
гость, - белый курьёз,
сахарок от Локи, -
вхряс, как в щипцы.
РАЗ! - и стаю красных
трассерных звёзд
отмели потоки
царственной Ци:
Шакти - Пневмы - Праны
вихре-парчой
он, Летучий Свеец,
окутался, клят.
ДВА! - и ас тарана,
псих “ишачок”
шибанулся, свеян,
крышам в Арбат.
Пёсий ветер вёсен,
рад виражу,
плутоватой лапой
гостя толкал.
ТРИ! - и, косо бросив
дар, - парашют, -
усвистал на запад
белёсый драккар.
Брат мой, водки! Амен.
Ангелам в хор
лез Царь-гриб, мицелий
низы ада сёк,
а кротовый камень
с Ленинских гор
к эпицентру целил
киноглазок.
“Тор” - пароль Конторы,
отзыв - “Квирин”, -
был связник и мышью
вышел. И я -
алатырь с подзорной
Zeitlupe внутри,
утвердил повыше,
на крутояр:
муть-Москве союзен,
сизел мелкий Кремль,
рвал зюйд-пёс суставы
сосен, примчась...
...отомкнуть спецузел;
лимбом реле
стрелку “start” наставить
ночи на час;
Ткнуть под тучкин локон
оптики ось;
тиснуть гермодверцы
донце-овал
на лючок, с причмоком,
так, словно взасос
Огарёва Герцен
поцеловал;
сделать ноги. Дёру!
Праведник Лот,
ты тропой скитальчеств
шкары истёр!
За вечерним бором
фонарь у ворот.
Тёплый Стан. Подвальчик.
Жар двух сестёр.
Сто секунд до капли
лента бобин
закадрила, вспашкой
ярь-квантов ряба:
час ноль ноль - кораблик;
час ноль один -
улыбнулась вспышка,
мама гриба
и, на кумпол лисий
штраймл водрузив,
пейсам косм подсватав
молний серьгу, -
юный, в плазме слизи,
груздь - Über Хасид -
хохмой рос остатних
сорок секунд.
...Лязг зубов с фужером
согласовал
ток воды ледовой.
Нет! Я не раскис!
“Искупленье”, “жертва”, -
слёзны слова...
Возвращаю слову
солнечный смысл!
Брат, поверь, браваде
скорбь не избыть,
но священен жребий -
Одр Огневой -
всесожжённых ради
звонов весны!
Ради сини неба
над головой!
Ради зорь румянца!
Ради… глотнём
белой, - ком в гортани
перебороть...
...испаляя канцер
гамма-огнём,
врач отчасти ранит
добротную плоть.
Врач спасает, раня!
Примчался и - спас.
Было: плотной смолью
дым улетел,
метастазы в тканях -
в мясе парт.масс -
выел, взмётан болью,
иммунитет.
Рыхловатым ямам -
расстрельную прель.
Орифламм ветрилам -
Древко Побед!
Пылкость флага прямо
вверил апрель
нам, здоровым силам
ВКП(б).
Вера боевая
без дела мертва:
скорьте Neues Ordnung
дням в пересчёт!
Третьим полднем мая
Брестский мир-2
подписал упорный
спорщик Хрущёв.
Но, гоня армаду
Рейху в извод,
встал июнь при дверех
и - полчищем орд,
многоглавым гадом,
зверем из вод -
на угрюмый берег
вполз Оверлорд.
О нормандской жатве
по скулам песка
поминанье штрайбит
бриз-каллиграф:
что посланцы Клятвы,
Russland-войска -
при крылатом штабе,
в чистых рядах;
что гагат огарков
отмыт добела -
холят воды нави
костный фарфор;
что спецназ Агартхи,
прыткий полк лам,
Колесо оставя,
волен от форм;
что песок наощупь
сталь задушил
пятернёй шуршащей...
Амба. Шабаш.
Что, тевтонской мощью
засадных дружин,
раздраконен ящер -
свален в Ла-Манш.
Фарам лампищ вечер
веки отверз.
С гайки перстня лучик
жалит лютей.
Вспоминаешь, кречет,
Нюрнбергский процесс?
За барьером кучку
как бы людей?
Пух затылков свалян,
глинян цвет лиц,
дрожью шиты губы,
беглы глаза:
Джугашвили (Сталин),
Калинин (Клейнкриц),
Ворошилов (Бубис),
Берия (Зарх),
Абакумов (Шурман),
Жуков (Юнгфрам),
Жданов (Ребельдрукер),
Меркулов (Цион)...
Расколупан штурмом
вглубь, до нутра, -
сдал отребье бункер -
кунцевский схрон
и шахтёр Руденко
хтонь фактов копал,
и, - в пролистку лестниц, -
тряских вели,
и введённых ненькал
фатер-подвал
волокнисто-тесной
лаской петли.
И тогда ж - о чуде,
славя гранит, -
ТАСС в длинно́ ту ленты
тайп-птахой стучал:
“Демонтажем груды
сплавленных плит
обретён нетленный
прах Ильича!”
Эта новость, Вилли, -
песней сердцам…»
Бас сгустел - хоть куличи обмазывай.
Клёк горшком башки набатный гул.
Колька мелко-рубчатый пластмассовый
кругляшок обратно увернул,
вбил хай-шу с отмашки в раму зимнюю -
«вонь свиньи проветрить не даёт...» -
и культурно кашлянул: «ТётьЗина, я
по крапиву сбегаю в мурьё».
Тётка жадно - вплоть до крышек жаберных -
грызла карпа, вздохами давясь:
«Стих сказали ох кудышный жалисный,
ох Макаркю вспомнила как раз,
убиен военным тяжким громом он,
рви мокрицу тоже чушке снедь,
спереде́ где дверь армяшкя ломана,
в ей голицы кожны руки вдеть,
не сжиреть за мужа тридцать пензия,
жгё крапивкя хоть и молода...»
Во дворе кадушки кисли плесенью,
обронила бочка обода,
крестовел мизгирь бесстрастным Мессингом,
горбате́ла в пять жердин кривых
трёхступенка - приставная лесенка -
на поветь рогатя тетивы.
Верхний мир - точильной мучкой трушеный
стародавний свал сенных пластов -
серебрила пыльная отдушина:
сквозь квадрат стекла светил восток.
Ветер смолк, совело солнце тихое
и - раз в сто усиливая тишь -
обрешёткой древоточцы тикали,
из пластов попискивала мышь,
трогал ржавь конька Небесный Кровельщик
(шорох крыльев… редкое «тук-тук»...)
У окна инспекции сокровища
ждал подкнижный дедовский сундук.
(Он менял тома на жмых, на отруби;
он пустел, безделен до поры...
Но сейчас украдкой жили в коробе
запредельной ценности дары.)
Колька! Дай шалнирам скрипнуть дискантом!
Расторопней, медно-рыжий чёрт,
отмыкай хранилище единственным,
под стрехою прятанным ключом!
На века штуковина сработана -
крышки железнёное дубьё
подымай напором... Опа! - вот оно, -
высшее, таённое, твоё:
кольт-рогатка (нижет крынку с полпинка,
мощь резины - можно жесть промять!);
томагаук , пизженный у плотника
(ждёт гусиных перьев рукоять);
томик «Я - чероки» Карла Биглера, -
без обложки, чтоб под свитер влез
(сбоку штамп «Пирочинская библио…» -
всё ж таки, подчистить надо весь);
всеволно́вый друг, - японец шиковый, -
Шарп, ловец словес сквозь бесий вой
(лёг на отдых, утомлён глушилками -
батареек месяц нет в сельпо)
и - вторым подарком из Японии -
книга, где мозольный фото-дед
торс топырит камня непреклоннее, -
наторев в ладонной пустоте,
вес вработав в стойку - выверт ног кривых,
твердь руки набрав от пень-колод...
Текстом к фото только иероглифы,
но при книге папка - перевод;
но при книге, гривистой водичкою
волнорунных расторопных строк,
вкось струится тридцатистраничное,
наизусть знакомое письмо -
исплеснула росчерки текучие
Курогава материнских слёз...
Ты стопу листов со дна сундучного
доставай, тесьмы обвивы сбрось, -
пусть слетит на сено сребротканная
шёлко-змейка, страж страниц-растрёп...
Перечти осеннее послание
словно первый раз - почти взахлёб.
* часть первая
ЮБИЛЕЙ
(АНТИПАСХА-69)*
1.
Гукал за вьюшкой апрельский ветер.
Хрюкала, тыкая половицы,
Нюшка, к печи из сырой подклети
переселённая пороситься.
Ново ей было сопеть и чавкать
в пыльном тепле, где сверчок кузнечит -
тётка, доской и тяжёлой лавкой,
отгородила свинье запечек.
Колька летел от подушки сонной
в быстрый разрыв, где звезда погасла.
Возле окна, под честно́й иконой,
чах фитилёк, допивая масло.
Тётка, плаксивую нудь долдоня,
щупала Нюшку - прибыток бутра.
Электролампа в косом патроне
меркла, сдаваясь на милость утра.
Тётка на кухню от однолетки
тискалась тусклой дотошной вошкой,
чтобы толкушкою у загнетки
переминать в чугуне картошку,
плюхать в ведро, и крапиву резать,
и подбавлять разварную сечку,
и, - через лавку и доску, - резво
лезть к супоросой назад, за печку.
Тётка сноровисто причитала,
холя копилку - сосуд родильный
(скоро, процентами с капитала,
задребезжит пятаков полтинник):
«в подпол текё нету нюша брюквы
ешь чё дають я клычки-иголки
им подпилю не скровянять брюхо
понавязалси нахлебник колькя
кушай двоюродкя в город смылась
чюшкя поишь взять с собой могла ведь
сколько ж их будить скажи на милость
нижний венец жри фарья поправить
свету нажёг-то покрасить крышу
книжки читае сменю подстилкю
сурик купить приживальник рыжий
не закусай не заспи их милкя
умные все поломал калиткю
сруб подгнивае сестрица людкя
сучка очкаста опять открыткю
хоть бы копеечкю пранституткя».
Сруб, поддаваясь гнильцы уценке,
исподтишка продолжал смолиться.
Вбок от божницы, со строгой стенки,
застеклены, нависали лица -
хмурился, умбристый и пятнистый,
фото-парсун вековой коллодий.
Ниже - дежурные жертвы кисти
встали картонками на комоде:
моченной в водке шафранной жамкой
липнул к берёзкам Серёжа; рядом -
Юрка, обручник орбитной рамки,
щедрился радостным рафинадом;
бодро штурмуя сугроб мохнатый,
кремов пломбирным трёхшарьем пышным,
шёл в новый год - шестьдесят девятый -
снеговичок на вишнёвых лыжах;
полнобъёмный (картонкам - зависть)
и наглорожий - вертел он, мол, их -
гжельской зефириной дулся заяц
в росписи кобальтовых наколок;
гузочку губ приоткрыв нежнейше,
грешно алея помадным сальцем,
щурила щёлки оладья гейша
на углового якудзу-зайца
и, млечно свеся в цветник палитры
вечную чёлку морщинной грушки,
разноплеменным детишкам Гитлер
с кресла-каталки трепал макушки.
2.
Вперебой придушенному радио
пшикал утюжок, круженью рад -
пионерский галстук тётка гладила,
да павлопосадский бабий плат.
Чайник, спея, булькал носом полости,
керогаз, сипя, бачком белел.
После гимна шопотные новости
грянули чуть слышным: «ю-би-лей!».
Покружив по шали, стынь и жухни-ка -
шустро, словно пальцы пар прижёг,
тётка штепсель дёрнула из «жулика»,
сунула в подшесток утюжок,
сор субботы с численника счистила,
взглядам строгих фото оголя
краснозвёздно-свастично-лучистое
сочлененье двойки и ноля,
на бачок нажала керогазовый,
чайнику не дав разлиться в свист
и умильным мёдом голос смазала:
«Колюшкя, давай садится исть».
Подшибал чаёк грузинским веником,
ссох кулич, седмицу отсчитав,
но, лоснясь, манила буро-беленьким
прошлогодней Нюшки ветчина;
бравый карп распучил рот-мортирку и, -
в прении с объедком-куличом, -
громовым молчаньем эпатировал,
по вечерней топке запечён;
к ситному прильнув, на блюдо эллипса
бородинский полбуханкой лёг.
Чай тянул и вилкой в рыбу целился
Колька под докучный ручеёк:
«Вот, поишь краюшкю с сальцем хлебненьким -
мяконькое, шкуркя без щетин...
Что ж ты, Коля, Гитлиру в учебники
нос на похабень перечертил?
Мариванна не на шутку сердится,
у сельпы распыхалась вчерась -
называла сорняковым сеянцем,
говорила, что позоришь класс,
жалилась: “Есть совесть в рыжем свине ли?
Фюлеру разделать нос под хер!
Всех, вон, в комсомол намедни приняли,
ваш один осталси пионер…”.
Наказала, - на собраньи, нонеча,
галстук не затолкивать в карман
(это ты, Колюнькя, чтеньем порченый,
голову́ о буквы поломал).
Строго упреждала: “Знаю, любить он
схорониться с книжкой на поветь...
Чтоб как штык воскресным полднем в клубе-то -
не затеял, ловкай, заболеть!”
Сетовала: “ведь не стоеросовый -
на олимпияде всех умыл,
но востёр подсеривать вопросами
деловей неверного Фомы!”
Аж зашлась, одышная мандушина,
колотилась в кашле - чисто страсть...
Колюшкя! Начальство надоть слушать нам!
Колюшкя! От Бога всяка власть!
Вон ракета, пламищем разжарена,
воздымнулась на хвосте-костре!
Немцы пристегнули к ей Гагарина,
тот за небом Троицу узрел,
и слетел обратно, не умученный,
и разнял ремни рывком руки,
и с шинелке пуговы поскручивал,
и порвал ботинные шнурки,
и пошёл, псаломствуя, со посохом, -
радостным юродом по земле...»
Колька тронул вёрткое колёсико,
расшуршал динамик посильней.
Львинокосмый, хороводя, толпы пас -
звал под звёзды, к смычке братских плеч.
Сразу после «An die Freude» тёплый бас
с чувством начал ритменную речь:
«Вевельсбург
Обцвели флаг-шпили
башен подвой.
Аллилуйным хаджем
группа пошла.
Полно сыпать, Вилли,
мой брат боевой,
от гравюр увража
пыль на обшлаг, -
книжной сути высев
продолжь-ка потом…
Ахни! Грохни стулом!
Вхруст обнялись:
ты - музейщик лысый,
рожа-картон,
я - болтун сутулый,
руссланд -турист.
Эх, музейщик! Пальцы
цапнул артрит;
черепушка перстня,
слыбившись в блик,
переплётным шильцем
жалит, горит...
Здравствуй, даймон места!
Ну, здравствуй, старик.
Глупо балагурит
негаданный гость.
Хмыкнул? Окуляры
замшей протёр?
Был ты белокур, я -
русоволос,
да коварен ярый
Крон-куафёр.
Ветер Крона - бритва,
краска - сед снег.
Ввязнешь головизной
мэтру в ладонь -
мэтр напорет рытвин,
усердия сверх
ясны зырки сбрызнет
кёльнской водой.
Но неодолимо
млад памяти дар!
...Клюв корнцанга клацал,
бинт розовел, -
самокрутным дымом
нас побратал,
подлатав в пятнадцатом,
фельдлазарет:
за амбаром Нарочь -
плач вдовой воды,
сидор ровня ранцу -
битых битком...
и, в раздраях напрочь
(довод - под дых!),
спайка пангерманца
с большевиком.
Знатец русской речи
(мой Deutsch - хилей),
ты таскал для пленных
чай, да табак -
востроглазый кречет
с лубком на крыле,
фатоватый фенрих -
ох не простак!
Чуть за двадцать было
паре задир -
нам, пускавшим, склабясь,
цигарки в чадёж,
а за дымом плыл он,
будущий мир, -
не туманный абрис,
точный чертёж.
Лагерь в Трирском крае...
Я брюквы погрыз
и обет Конторе
сам подписал.
Вальтер Николаи,
трюковый лис,
дёрнул веком: “Впору
большевизан.”
Лёт мгновений плавен,
годов шаг грубей.
...Мелко тенькал пульман
лептами пломб
и картавил, правя
планы в купе,
гений, светел умно
лепленным лбом.
Пыл нечеловечий
брал речью в полон
драгомана-шваба:
слушал, немел, -
ты, оплечь отмеченный
новью погон,
лейтенант Генштаба
Бюриг Вильгельм!
Маслился: “как-с планец?” -
гуннски раскос -
тот, кто стяжи яви
мог рвать и вязать.
Ротмистр Арвид Планитц
рыкал под нос,
сталь усища правя:
“Was er gesagt?”.
Но, в монокль пристрастно
купе обозрев,
фабренною шпажиной
ротмистр повёл
и ключом с запястья
цепный браслет
сщёлкнул, саквояж нам
двинул под стол.
Я - тук-тукнув в дверь, я -
кукуя в углу, -
прел с ведёрной дурой
чаю в руках.
Саквояж проверя,
гунн подмигнул:
“Нет, товагищ стюард!
Пго-о-о-сим пивка!”
Континентам в качку
рвался состав
одолеть с разгона
тягость Земли.
“Варшавянку” начал
Радек, привстав,
вслед, капеллой стона,
привстал партсинклит.
Гнал, циклопя фарно
набухлую темь,
паровик - буксиром
сфере земной...
а на хлорной Марне
духом твердел,
крепнул вровень миру,
гений иной:
“Дюж фашинный бруствер,
ежели взять
в скрутку - в обруч вицам, -
снопьё хворостин!” .
златоуста буйство,
властника стать -
он, окопный рыцарь,
Волей взрастил.
Наливай, мой Вилли!
Prost, старый хрен!
Помнишь чашу Бреста -
братний потир?
Тет-а-тет убили
Ноябрь и Компьен
пулемётов presto,
grave мортир;
двадцать лет редуты, -
горла их жерл, -
муравели мятой
в немь - рыбий ожог,
но, исправя гнутый
ржавленный жезл,
жестом смёл фермату
Тамбурмажор!
И - кривились губы
краковских панн
(Ах, слезливый гнев! Ах,
силезская соль!)
и, грозу сугубя,
РККА
встречно чтила Вермахт -
марш в унисон,
марш шеренг по восемь -
Брест под каблук...
...встали, “Juno” курим,
дым по сердцам:
- Ну, здоров, геноссе
старшой политрук!
- Вилька! Штурмбанфюрер?!
Ай, молодца!
Город в складки драпа
пальцы пихал -
шторил дрожь фрамужин, -
бронепробег.
Кровь, поля обкапав,
алела, липка, -
кровь крепила дружбу.
Мнилось - навек.
Понт Рябого - пара
мягких сапог,
за халяву вточен
тёртый нож тюрьм.
Но опора Пакта?
Слово-зарок?
Фюрер - рыцарь. Точка.
Он верит вождю.
Грабом многогранно
пророс штабный скарб -
стол, цуг стульев, кресло -
в тесность глубин;
бдит над картой плана
“Агенобарб”
(бойкий пепел-неслух
влёт взял Берлин)
соправитель трубки,
картой бродя;
командармов рыльца
виснут на стол.
Постигает бункер
клёкот вождя:
“Пэрэход граныцы -
чэтырэ нол-нол”.
Ярость, в бельмы кровь кинь!
Сей мебельный скетч
бычь копытом мыка:
“Сволочи! Как
кумачовой ковки
армия-меч
стала сучьей пикой
из ичига?!”.
Боль, митральный клапан
пулею клюнь!
В сорок первом - впрах мы
сбились с пути:
ринул миру на пол
иуда-июнь
двадцать две дидрахмы
из тридцати, -
чтоб лобзала копоть
солнечный крест;
чтоб Илок с оттяжки
жбан “Тиграм” колол;
чтоб полезла топать
с Оста на Вест
миллиононожка
ратных колонн;
чтоб, напоен Nestle
вялой зари,
стыл блокадник-Данциг,
немыслимо сыт;
чтоб, холодной вестью,
лярд субмарин
на причальный кранец
ляпала зыбь;
чтоб мангеймский месяц -
снулый карась -
плыл над рванью рельсов
сквозь остов моста...
чтоб фасетил Мехлис
гнусинки глаз,
вызирая цейсом
серый Рейхстаг -
купол, флаг ел в линзы
веками жвал,
протяжённость кратил
верньером, шкалой...
Отмели берлинцы
пепловый шквал:
не кружок на карте
Город-Герой!
Верность - кость солдата -
есть чести оплот.
И солдат, сородич
Одина, смог,
раскачав возвратный
медленный ход,
перейти за Одер -
дранг на восток.
А Хаомы-Сомы
небесная сыть,
а провидцев-предков
рунная рьянь -
гнали новых гномов
в копи, копить
Хлеб Победы - едкий
гневный уран.
Час настал: дурманной
юлой небытья
к Вевельсбургским башням
пала, кругла,
кадь Махатм - вимана,
Майя-ладья,
в трюм утробы страшный
фрахт приняла.
Свасти, горний гностик! -
от нордовых льдов
полон Джняны жгучей -
ведая высь,
зная кормчий мостик -
Гитлер
Адольф
взвил к полночным тучам
лхасский ленд-лиз!
Был безбожно скор пуск
(мысль на пристяг)
коловёртки - ложной
скинии - в темь:
раскрутился корпус,
тошно свистя
чешуёю ошвы
из синих ногтей;
в морок - сколок тела
драккара - оброс;
претворясь, трясинно
дрогнул и - скок! -
форт офонарелый,
выметав мост,
рот двора разинув,
сбросился вбок.
В позвонки, в подкорки -
рокотом од,
громом прозы - вящей
силищей слов -
вбит Двойной Четвёрки
бомбовый год!
Вмят апрель, слепящий
Двадцатым Числом!
И - до слёз экраны
сетчаток сечёт
хроникальный ветер
кинолуча...
Нумеролог, глянув
давний расчёт,
ночь рожденья встретил,
тучами мча
(здесь премудрость сути
разностей, сумм, -
зодиака циркус
вертит судьбой,
миром числа крутят:
имеющий ум,
две последних цифры
года - удвой).
Вёл химеру, велий
лотос-штурвал
силой мысли стиснув,
Сын Высоты.
Подле ливнем трелей
йодля давал
хирд былинных присных
(с ним, Вилли, и ты!),
вслед за йодлем “Вессель”
лился... но вот,
там, внизу - озорна,
обла, трезва -
сквозь заградзавесу
лётных тенёт
паучихой чёрной
вспухла Москва:
тлели узы нитей
искрами брызг,
ловчий вой тягуче
плыл, криворот,
и желтил, зенитен,
прожекторов рыск
четверговым тучам
зыбкий испод.
Глум богов картинил
адски благой
голубок, венчально
парус крыля.
Глубоко в надире,
ханской тамгой
с каблука печатан,
мрел пряник Кремля.
В схлёстку жёлтых, в пляс их,
гость, - белый курьёз,
сахарок от Локи, -
вхряс, как в щипцы.
РАЗ! - и стаю красных
трассерных звёзд
отмели потоки
царственной Ци:
Шакти - Пневмы - Праны
вихре-парчой
он, Летучий Свеец,
окутался, клят.
ДВА! - и ас тарана,
псих “ишачок”
шибанулся, свеян,
крышам в Арбат.
Пёсий ветер вёсен,
рад виражу,
плутоватой лапой
гостя толкал.
ТРИ! - и, косо бросив
дар, - парашют, -
усвистал на запад
белёсый драккар.
Брат мой, водки! Амен.
Ангелам в хор
лез Царь-гриб, мицелий
низы ада сёк,
а кротовый камень
с Ленинских гор
к эпицентру целил
киноглазок.
“Тор” - пароль Конторы,
отзыв - “Квирин”, -
был связник и мышью
вышел. И я -
алатырь с подзорной
Zeitlupe внутри,
утвердил повыше,
на крутояр:
муть-Москве союзен,
сизел мелкий Кремль,
рвал зюйд-пёс суставы
сосен, примчась...
...отомкнуть спецузел;
лимбом реле
стрелку “start” наставить
ночи на час;
Ткнуть под тучкин локон
оптики ось;
тиснуть гермодверцы
донце-овал
на лючок, с причмоком,
так, словно взасос
Огарёва Герцен
поцеловал;
сделать ноги. Дёру!
Праведник Лот,
ты тропой скитальчеств
шкары истёр!
За вечерним бором
фонарь у ворот.
Тёплый Стан. Подвальчик.
Жар двух сестёр.
Сто секунд до капли
лента бобин
закадрила, вспашкой
ярь-квантов ряба:
час ноль ноль - кораблик;
час ноль один -
улыбнулась вспышка,
мама гриба
и, на кумпол лисий
штраймл водрузив,
пейсам косм подсватав
молний серьгу, -
юный, в плазме слизи,
груздь - Über Хасид -
хохмой рос остатних
сорок секунд.
...Лязг зубов с фужером
согласовал
ток воды ледовой.
Нет! Я не раскис!
“Искупленье”, “жертва”, -
слёзны слова...
Возвращаю слову
солнечный смысл!
Брат, поверь, браваде
скорбь не избыть,
но священен жребий -
Одр Огневой -
всесожжённых ради
звонов весны!
Ради сини неба
над головой!
Ради зорь румянца!
Ради… глотнём
белой, - ком в гортани
перебороть...
...испаляя канцер
гамма-огнём,
врач отчасти ранит
добротную плоть.
Врач спасает, раня!
Примчался и - спас.
Было: плотной смолью
дым улетел,
метастазы в тканях -
в мясе парт.масс -
выел, взмётан болью,
иммунитет.
Рыхловатым ямам -
расстрельную прель.
Орифламм ветрилам -
Древко Побед!
Пылкость флага прямо
вверил апрель
нам, здоровым силам
ВКП(б).
Вера боевая
без дела мертва:
скорьте Neues Ordnung
дням в пересчёт!
Третьим полднем мая
Брестский мир-2
подписал упорный
спорщик Хрущёв.
Но, гоня армаду
Рейху в извод,
встал июнь при дверех
и - полчищем орд,
многоглавым гадом,
зверем из вод -
на угрюмый берег
вполз Оверлорд.
О нормандской жатве
по скулам песка
поминанье штрайбит
бриз-каллиграф:
что посланцы Клятвы,
Russland-войска -
при крылатом штабе,
в чистых рядах;
что гагат огарков
отмыт добела -
холят воды нави
костный фарфор;
что спецназ Агартхи,
прыткий полк лам,
Колесо оставя,
волен от форм;
что песок наощупь
сталь задушил
пятернёй шуршащей...
Амба. Шабаш.
Что, тевтонской мощью
засадных дружин,
раздраконен ящер -
свален в Ла-Манш.
Фарам лампищ вечер
веки отверз.
С гайки перстня лучик
жалит лютей.
Вспоминаешь, кречет,
Нюрнбергский процесс?
За барьером кучку
как бы людей?
Пух затылков свалян,
глинян цвет лиц,
дрожью шиты губы,
беглы глаза:
Джугашвили (Сталин),
Калинин (Клейнкриц),
Ворошилов (Бубис),
Берия (Зарх),
Абакумов (Шурман),
Жуков (Юнгфрам),
Жданов (Ребельдрукер),
Меркулов (Цион)...
Расколупан штурмом
вглубь, до нутра, -
сдал отребье бункер -
кунцевский схрон
и шахтёр Руденко
хтонь фактов копал,
и, - в пролистку лестниц, -
тряских вели,
и введённых ненькал
фатер-подвал
волокнисто-тесной
лаской петли.
И тогда ж - о чуде,
славя гранит, -
ТАСС в длинно́ ту ленты
тайп-птахой стучал:
“Демонтажем груды
сплавленных плит
обретён нетленный
прах Ильича!”
Эта новость, Вилли, -
песней сердцам…»
Бас сгустел - хоть куличи обмазывай.
Клёк горшком башки набатный гул.
Колька мелко-рубчатый пластмассовый
кругляшок обратно увернул,
вбил хай-шу с отмашки в раму зимнюю -
«вонь свиньи проветрить не даёт...» -
и культурно кашлянул: «ТётьЗина, я
по крапиву сбегаю в мурьё».
Тётка жадно - вплоть до крышек жаберных -
грызла карпа, вздохами давясь:
«Стих сказали ох кудышный жалисный,
ох Макаркю вспомнила как раз,
убиен военным тяжким громом он,
рви мокрицу тоже чушке снедь,
спереде́ где дверь армяшкя ломана,
в ей голицы кожны руки вдеть,
не сжиреть за мужа тридцать пензия,
жгё крапивкя хоть и молода...»
Во дворе кадушки кисли плесенью,
обронила бочка обода,
крестовел мизгирь бесстрастным Мессингом,
горбате́ла в пять жердин кривых
трёхступенка - приставная лесенка -
на поветь рогатя тетивы.
Верхний мир - точильной мучкой трушеный
стародавний свал сенных пластов -
серебрила пыльная отдушина:
сквозь квадрат стекла светил восток.
Ветер смолк, совело солнце тихое
и - раз в сто усиливая тишь -
обрешёткой древоточцы тикали,
из пластов попискивала мышь,
трогал ржавь конька Небесный Кровельщик
(шорох крыльев… редкое «тук-тук»...)
У окна инспекции сокровища
ждал подкнижный дедовский сундук.
(Он менял тома на жмых, на отруби;
он пустел, безделен до поры...
Но сейчас украдкой жили в коробе
запредельной ценности дары.)
Колька! Дай шалнирам скрипнуть дискантом!
Расторопней, медно-рыжий чёрт,
отмыкай хранилище единственным,
под стрехою прятанным ключом!
На века штуковина сработана -
крышки железнёное дубьё
подымай напором... Опа! - вот оно, -
высшее, таённое, твоё:
кольт-рогатка (нижет крынку с полпинка,
мощь резины - можно жесть промять!);
томагаук , пизженный у плотника
(ждёт гусиных перьев рукоять);
томик «Я - чероки» Карла Биглера, -
без обложки, чтоб под свитер влез
(сбоку штамп «Пирочинская библио…» -
всё ж таки, подчистить надо весь);
всеволно́вый друг, - японец шиковый, -
Шарп, ловец словес сквозь бесий вой
(лёг на отдых, утомлён глушилками -
батареек месяц нет в сельпо)
и - вторым подарком из Японии -
книга, где мозольный фото-дед
торс топырит камня непреклоннее, -
наторев в ладонной пустоте,
вес вработав в стойку - выверт ног кривых,
твердь руки набрав от пень-колод...
Текстом к фото только иероглифы,
но при книге папка - перевод;
но при книге, гривистой водичкою
волнорунных расторопных строк,
вкось струится тридцатистраничное,
наизусть знакомое письмо -
исплеснула росчерки текучие
Курогава материнских слёз...
Ты стопу листов со дна сундучного
доставай, тесьмы обвивы сбрось, -
пусть слетит на сено сребротканная
шёлко-змейка, страж страниц-растрёп...
Перечти осеннее послание
словно первый раз - почти взахлёб.
* часть первая