Избранное, 2012
Полные годовые подборки - это для маститых высокопрофессионалов. Обойдусь выборкой.
КАРНАВАЛЬНАЯ НОЧЬ
Какая ночь! Как улица бела!
Весь мир сегодня станет на год старше.
Уже находит место у стола
последний гость, едва не опоздавший.
Графины холодны, горяч пирог,
и ни одной запинки в первом тосте.
И лишь одна-единственная гостья
сегодня не взойдёт на твой порог.
Там, где она - там тоже пир горой,
и тоже снег летит, как с неба манна.
И рядом с ней - очередной герой
очередного толстого романа.
И пёстрых лиц сплошная череда
кружится в развесёлом карнавале.
Там хорошо, наверно. Но туда
ты не пошёл, хотя тебя и звали.
Как хорошо! Как, Боже, хорошо!
Как двор ночной сегодня чист и светел!
Подумать только: целый год прошёл.
Опять прошёл, а ты и не заметил.
Давно преломлен хлеб и пролит мёд.
Едва ли друг о друге вспомнят двое.
И если в сердце что-то и кольнёт -
то только с новогодней ёлки хвоя.
Твой праздник поднимает белый флаг.
Уже разобран стол. Остатки сладки.
Внизу сосед заводит кадиллак
и едет проверять свои палатки.
И по стеклу замёрзшая вода
рисует новогодние картины.
Лишь то и прочно - что необратимо.
И ценно только то, что навсегда.
МОСКВА УПОРОТАЯ
Стоглава, стоглаза, столица
Москва-столица, Москва-столица!
Как бы нам не спалиться?
Видишь - всюду ходит полиция
нравов левых и правых,
повадок бравых, на горьких травах?
Как уйти в этом мраке
от её служебной собаки,
чующей
подлость,
позорных,
нескромных,
подземных
желаний?
(Чудище
обло,
озорно,
огромно,
стозевно
и лаяй)
Нет на свете любимей города -
мы ведь оба с тобой упороты-
е.
Стоглава, стоуха, сторука
Москва-старуха, Москва-старуха
смотрит, кашляя сухо.
Здравствуй-здравствуй, старая сука!
Помнишь или не помнишь,
как ты гонишь скорую помощь
в полночь, прошлую полночь?
Помнишь, старая сволочь?
Пальцами трогаю
кнопки мобильного.
Скоро ли утро?
Двери запилены.
Ночь растекается лужею радужной.
Ты и убогая,
ты и обильная,
ты и премудрая,
ты и дебильная,
матушка, матушка, матушка, матушка
матушка, матушка, матушка, матушка!
Слышишь?
Не стреляй в упор - это я.
Ты такая же.
Ты упоротая.
НЕ СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ
I
Два куба пациенту Ницше,
представителю касты низшей!
Нет, он выглядит как здоровый,
но такое несёт в столовой -
бездарь, бестолочь, сивый мерин,
и настолько высокомерен,
будто он и впрямь Заратустра!
Грустно, батенька. Очень грустно.
Я уже набросал статьи
маленький черновик
в "Ярбух фюр Психоаналитик
унд Психопатологик".
II
Три куба пациенту Ницше!
Он в глаза хохотал, цинично
нам бросая: "живёте, множась
бесконечным числом ничтожеств!"
Мы могли бы с ним быть друзьями
и пойти назад, к обезьяне,
взявшись за руки, в ногу, вместе.
Этот путь хотя бы известен,
а вперёд пути не найти
в самой мудрой из книг -
"Ярбух фюр Психоаналитик
унд Психопатологик".
III
Пять кубов пациенту Ницше!
Посмотрите, как духом нищий
извивается, отдан в руки
крепельянской честной науке!
Факт безумия, глянув трезво -
маркер онтофилогенеза,
в нём - возможность, и в нём- угроза
(Что сказал бы наш друг Ломброзо?)
Я бы химию запретил
ради целей благих
в "Ярбух фюр Психоаналитик
унд Психопатологик"!
IV
Всё, труба пациенту Ницше.
Растворён в белизне больничной.
Оттяните мизинцем веко.
Жалко недосверхчеловека:
как поблёкла его зеница!
Тело - в наших руках синица.
Нет вопросов к нему, пустому.
А душа - сродни флогистону:
ярко вспыхнет и полетит
прямо на половик
"Ярбух фюр Психоаналитик
унд Психопатологик"!
ГДЕ ЗИМЫ НЕ БЫВАЕТ СОВСЕМ, А ЦВЕТЕНЬЕ ВЕЧНО
Наконец-то добрался. Здравствуй. Держи букет.
Вот однажды - мы эмигрируем на Пхукет,
где зимы не бывает совсем, а цветенье вечно.
А покуда поставим в вазу эти пять роз,
на вертушку поставим пластинку Дайаны Росс.
На сегодня имеем московский мартовский вечер.
Мы знакомы уже не помню, который год.
Ни к чему подбирать друг к другу культурный код.
Я восторгов не жду от тебя, и не жду нападок.
Кроме общих друзей, знакомых, новостей, политики, книг,
есть достаточно точек соприкосновенья иных.
Мне особенно нравится эта - между лопаток.
Право, стоило столько камня науки грызть,
чтобы видеть в тяге к тебе всю мою корысть.
Слишком броская внешность оттого собирает полчища присных,
что являет собой не одну лишь усладу глаз,
но особую форму роскоши, бизнес-класс -
не предмет восхищения, но известный вторичный признак
для того, кто с тобой, прекрасная, совладал.
Между прочим, и то, что ты (сравнительно) молода,
не сводимо к упругости форм и свежести кожи.
Потому что в новые мехи легче льётся вино,
и хотя я не знаю, что тебе суждено,
для тебя вся несбыча мечт случится намного позже.
Впрочем, грустные вещи, один передумав раз,
изречённым словом отправим подальше с глаз.
Да пребудет их путь извилист, далёк и долог.
На дворе сегодня снова почти мороз.
Из колонок своё щебечет Дайана Росс.
Ты сидишь напротив меня, в одной из моих футболок.
Интересней не трудно на свете сыскать предмет
выяснения отношений, которых нет
(если что - в крайнем случае можешь мне дать по морде,
и забудем об этом). Но порой, под утро, когда я уже не сплю,
вот лежу и думаю: а вдруг я тебя люблю?
Упаси меня Бог.
Это сразу же всё испортит.
АПТЕКАРСКИЙ САД
С незапамятных лет, не запятнанных памятью лет,
чей петляющий след убегает в остзейское лето,
убегает в остзейское лето петляющий след,
и звенит флажолет, и блуждает безумная флейта
по тропинкам извилистым в золоте царских садов,
где вишнёвое солнце зелёный ковёр расстелило,
и не стала помехой вкусившим от райских плодов
слишком вялая кровь, слишком чахлая плоть властелина,
эта бледная немочь. Бессильны приёмы веществ,
чьи составы вовеки истлеют в аптекарской тайне.
Он боится, взгляни: промелькнул силуэт, и исчез
узкогрудого карлика в тесном суконном кафтане.
Утомлённому солнцу готовится дом ледяной,
опустевшие склянки на выброс снимаются с полки.
Ускользающий век, звуковой отразившись волной
от чужих берегов, возле ног оставляет осколки.
ПОЗДНО
Слишком поздно что-то в жизни менять
изнутри и снаружи.
Слишком поздно подбирать имена,
где - друзья, где - враги.
Высоко над головой у меня
время кружит и кружит,
медленно сужая круги.
Остаётся навсегда за спиной
Рубикон или Выборг.
Не вернёт назад ни ветер льняной,
ни небесный спецназ.
Будет день - и согласишься со мной:
мы не делаем выбор,
это выбор делает нас.
В лабиринтах недосказанной лжи
ищешь точку опоры,
и находишь между точками "джи"
болевые свои.
Мир поделен на своих и чужих.
В эту пору
поздно быть искусным в любви.
4 АПРЕЛЯ 1980
Страстная пятница, восьмидесятый год.
Назавтра ехать - видеть крестный ход
недавно Красногорск с Загорском путавшим.
Ну, а пока - сидим, едим и пьём,
и больше озабочены тряпьём,
чем будущим.
Кабак без плясок. Стулья и столы.
Хотя и не Полад Бюль-Бюль Оглы
за стойкой крутится.
Конечно, есть и тёмные углы,
но мы-то недостаточно наглы.
Как минимум один из нас дошутится
коронной полушуткой здешних мест:
мол, не родили нам ещё невест.
Пребудет долго выглядящим молодо.
Как знать, где потеряешь, где найдёшь?
Не всё, отнюдь не всё, что молодёжь -
то золото.
(Все эти бары, правду говоря,
влияньем чуждым виделись не зря.
Не зря, конечно.
Примерно три квартала до Кремля,
шампань-коблер - примерно два рубля,
и ты - не здешний.
То был, угодно если, субститут
свободы выбрать жительство не тут,
лазейка за пределы монополии.
Союз наш нерушим, непобедим,
но мы друг друга видеть не хотим,
а знать - тем более.)
Был тот, кто позже первым навострит
мокасы по небесной Пешков-стрит,
а там - свернёт на горнюю Остоженку,
и ляжет спать, и будет сон глубок.
Восьмидесятый. Что мы Богу, что нам Бог,
пока ты не доел своё пирожное?
Страстная пятница, укутанная в шаль
старушечью. Обёрнута скрижаль
клятв самому себе больничной выпиской.
Бог есть. На всё на свете - Божья власть.
Земную жизнь у смерти не украсть.
Иному и Господней выйдет страсть.
А казнь - египетской.
МИХРЮТИНСКИЙ ПОЛИГОН
Как сказала рыбачка Соня, причаливая баркас:
"Манит Маню Константинополь, да неверных сажают на кол".
На Михрютинском полигоне испытывали оргазм.
Испытания провалились. Генеральный конструктор плакал.
Мы полгода вбивали сваи, засыпая под стук копра.
По цветущей степи летели, отважно подняв забрала.
Нынче редкая птица долетит до середины Днепра.
Нынче редкий Чапаев доплывет до середины Урала.
Был нагретым и душным кунг газенвагена КГБ.
Разговор уже не вмещал все божественные длинноты,
и фигачил трубач отбой на фаллопиевой трубе,
от волнения иногда попадая случайно в ноты.
И когда он в них попадал, они разбивались в хлам,
как китайские беспилотники в ущельях меж гор Кавказа,
а маркшейдер седой курил, развернув на коленях план
недовыполненных работ Госпохоронзаказа.
Потерпите еще немного. Через несколько трудных лет
к нам восстанет из гроба Троцкий. На нем будет белый китель.
Архитектор свершений наших, начинаний, и всех побед
вдохновенный организатор и заботливый вдохновитель.
Грянет гром. Распахнется небо. Янычары войдут в Сайгон.
И отправимся мы вдвоем со швеей-мотористкой Таней
по люцерне и клеверам на Михрютинский полигон -
тот, который всегда готов к проведению испытаний!
FREEDOM 1.1
В круизе плохо пишется роман.
В каюте душно, и внизу не курят.
А наверху, на палубе, экран
слепя глаза, безжалостно бликует,
не дотянуть к розетке провода,
то чайка закричит, к воде бросаясь,
то отвлекает солнце, то вода,
то - ноги загорелые красавиц.
В круизе плохо пишется роман,
сколь веществами организм не пичкай.
Куда как лучше завести роман
с веснушчатою кембриджской медичкой
лет двадцать пять, ну - шесть, не больше, чтоб
тому назад родившейся в Землянске.
Со вздохом за борт выброси лэптоп,
и припускайся в половецки пляски.
Круизный лайнер внешне бестолков,
но приглядеться - в этом чудном месте
отыщется немало уголков
для поцелуев и для кровной мести.
Под сонным ветром с приторным дымком
на радость византийским василевсам
с Европой, что похищена быком,
который лжёт, прикидываясь Зевсом,
забудь про дубликат - бесценный груз.
(Нахальный взгляд. Притворная покорность.
Для суши тормоза придумал трус.
И видимо, трусы придумал тормоз.)
Бежать легко. Не уследит циклоп
(дитя без глазу у таких-то нянек).
На юте целовать горячий лоб,
пойти на бак, вообразить Титаник,
потом к шезлонгам, и к плечу плечом
прижавшись, обсуждать родные веси,
и выпивать по маленькой (причём
она - бурбон, а ты - санджиовезе)
- и место, прежде бывшее пустым
пожалуй, ненадолго станет свято.
Последний порт. Солоноватый дым.
Не спрятался. Она не виновата.
В круизе плохо пишется роман.
Она свободна. "Не идёт, а пишет".
Приплыли, Репин. Можно по домам.
Слова излишни. Кислота не выжжет.
Пройдя окольно в греки из варяг,
на пристани расставшись без истерик,
знай, отчего качается моряк,
сойдя на берег.
В ДЫМУ ВЕСЕННИХ КЛАДБИЩ
За несколько минут - из чёрного в алмазах
внезапный переход в глубокий голубой.
Как звали, поминай твоих селеноглазых,
до сумок суставных и гайморовых пазух
изученных тобой.
И росчерк ветра кроны рощ, шатая,
кистями окунёт в суглинистую взвесь.
Чем больше их в ночи осталось, ожидая
тебя - остывших звёзд последнего джедая,
тем меньше держит здесь.
И белые стволы - как дрожь тяжёлых клавиш
в минойских ордерах Тиринфа и Микен.
Не разбирая слов, и забывая, как бишь
зовут тебя сейчас, в дыму весенних кладбищ
становишься никем.
1605
Густой волной удушливаго страха
затопленъ Кремль до башенныхъ орловъ:
горитъ на Ворѣ шапка Мономаха
подъ грозный гулъ святыхъ колоколовъ.
Дрожитъ антiхрiстъ: во́роны, закаркавъ,
слюну роняя, кружатся надъ нимъ.
Безсильна ложь его ересiарховъ,
что надъ его главой сiяетъ нимбъ.
Онъ раздаётъ приказы батальонамъ,
народнымъ гнѣвомъ иноплошь тѣснимъ,
но кругъ него давно смердитъ палёнымъ,
и даже приснымъ душно рядомъ съ нимъ.
Криптоскурлатъ, прельстительный Лжедмитрiй -
ехидный аспидъ, Русь язвящiй в грудь.
Но намъ впотьмахъ десницы Одигитрiй
к побѣдѣ вѣрной указуютъ путь.
Для одного стремительнаго взмаха
Святой Георгiй обнажаетъ мечъ.
Горитъ на Ворѣ шапка Мономаха,
его главѣ пора валиться съ плечъ.
Приспѣло днесь чертогъ очистить царскiй!
Шагнувъ къ престолу, станутъ между нимъ
и Самозванцемъ - свѣтлый Князь Пожарскiй,
а рядомъ Минин - храбрый гражданинъ.
Ужо узрятъ Варшава и Констанца,
крещёный мiръ отъ грековъ до литвы,
какъ мы сейчасъ изгонимъ Самозванца,
Святую Русь избавимъ отъ блядвы.
И зазвенитъ надъ жалкой горсткой праха
жемчужный смѣхъ плѣнительныхъ Харитъ.
Горитъ на Ворѣ шапка Мономаха.
Пускай горитъ, пока не догоритъ!
УЛИЦА ВИЛИСА ЛАЦИСА
улица вилиса лациса
ночью июльской распластана
улица лациса вилиса
ночью пуста и извилиста
улицей вилиса лациса
девочка в лёгоньком платьице
будет ли всё по согласию
с улицей вилиса лациса
там институт менделеева
маша звони в отделение
нет же не может без риска и
к свету свернуть на туристскую
влево бульвар яна райниса
вправо проезд донелайтиса
улица аэродромная
лётное поле огромное
было когда-то и ночью там
падали юные лётчики
падали парни отважные
там где сейчас трикотажная
падали пробные первые
ночью бипланы фанерные
лётчиков чистыми душами
светится небо над тушино
улица вилиса лациса
схвачен насильник за лацканы
схвачен насильник заласканный
где-то где волоколамское
с фурами фурами фурами
фуры с водилами хмурыми
с тоннами сыра голландского
ласкова будь со мной ласкова
как тебе как тебе дышится
там со стрелками латышскими
кто этот янис фабрициус
девочки спросят фабричные
это твои одноклассницы
с улицы вилиса лациса
рвётся насильник непойманный
страшною сходненской поймою
прячется ими осмеянный
станут плясать саломеями
нерис неправдами правдами
небо полно стратонавтами
лётчиков юными душами
светятся звёзды над тушино
светятся светятся ластятся
к улице вилиса лациса
ПОЭМА С ГЕРОЯМИ
1.
У Гарринчи одна нога была короче другой,
и ему разрешалось бить короткой, правой ногой,
потому что был слабее удар у короткой, правой.
А удара с левой взять никому не хватало сил.
Он на ней специально чёрную ленту носил,
чтобы судьи видели: с левой он бить не имеет права.
Отобрать мяча у Гарринчи соперники не могли,
он умел бежать, не касаясь короткой ногой земли,
и как будто не замечал своего изъяна.
А когда "Ботафого" в Америку прилетел,
на ворота там никто вставать не хотел,
и тогда они поставили обезьяну.
Когда тренер Гарринчу почти решил убирать в запас,
кто-то вдруг ему неудобный дал под левую пас,
он забылся на миг - и по центру дал с разворота!
И окрасилась кровью стриженая трава.
Обезьяна отбила мяч, но была мертва.
Матч пришлось прекратить - никто не хотел вставать на эти ворота.
2.
Не бывало в мире бойцов сильнее Брус Ли.
Руки-ноги его на шарнирах будто росли.
Он учился у тайных монахов в школах секретных.
Он с рассветом шёл заниматься, в темноте покидал спортзал,
и один монах карате ему показал.
Все приёмы, какие есть. В том числе двенадцать запретных.
А когда Брус Ли решил, что монах тот умер давным-давно,
за большие деньги сниматься начал в кино -
первый фильм, а за ним второй, а потом - всё больше.
Он в свои картины позвал мастеров других,
и приёмы, какие знал, показал на них,
в том числе и те, которые видеть никто не должен.
Но однажды на студию к ним явился старый монах.
Босиком, худой, в холщовой рубахе, простых штанах,
безоружный. Войдя в павильон, подошёл и просто
посмотрел на Брус Ли. Никто не видал, чтобы он на Брус Ли напал:
постоял пять секунд - и внезапно Брус Ли упал,
а под утро умер: от рака, не то - от отёка мозга.
3.
Но не всё о грустном. Случались и дни светлы.
В шестьдесят четвёртом году прилетели в Москву Битлы,
выступать в "России" (в тот год играли они отменно).
Но по трапу взошёл курьер Госконцерта. Лицо серо́:
Извините, но час назад решило Политбюро:
улетайте назад. Выступать не надо. Отмена.
И тогда Джон Леннон встал на плоскость крыла,
вслед за ним остальная тройка свои гитары взяла,
показав бедолаге-курьеру весёлый кукиш,
и они вчетвером заиграли, и над крылом
зазвучала великая песня "Кент-Бабилон",
чьи слова в переводе значат: любви не купишь.
Эта песня летела белым птичьим пером,
заполняла собой Ленинградку, Химки, аэродром.
Они пели, как никогда, для того, чтобы мы узнали,
что любовь не купить - ни за грош, ни за три рубля.
"Рикенбекер" с "Гретчем" добили до стен Кремля.
Мы запомнили их. И за это Хрущёва сняли.
4.
Так галдели мы во дворах. И сквозь этот гам
путь лежал кому - в Афган, кому - в балаган,
где - глотнуть свинца, где - хлебнуть винца, где - нюхнуть олифы.
Мы росли, и мир не падал к нашим ногам,
но никто из нас не молился чужим богам -
просто время героев исправно рождало мифы.
Час настанет - и нас позовёт старина Харон
прокатиться всем составом за Ахерон,
но надеюсь, всю мелочь, которую мы накопим -
соберём, веселясь, затолкаем Харону в рот,
и оставив его, пойдём на тот берег вброд,
как когда-то красные шли по сивашским топям.
Не хотелось бы прежде времени гаркать "гоп!",
ну а вдруг: перейдём Сиваш, возьмём Перекоп,
и за ним увидим не тронутых зябким тленом:
по зелёной поляне Гарринча летит с мячом,
насмерть бьётся Брус Ли, и всё ему нипочём,
и сверкая очками, поёт на крыле Джон Леннон.
ТАКСИДЕРМИЧЕСКАЯ ШТУДИЯ
За грань добра и зла плыла Гиперборея
в неуточнённый день, в неведомом часу.
Горели купола, и чучело еврея
как маятник Фуко, качалось на весу
в затянутой петле, в ненатуральном виде.
И мех был аки прах, и мах - как смертный грех.
Какой таксидермист в каком формальдегиде
вымачивал его для пагубных утех?
Не в том ли, что вокруг, надменно-беспощаден,
в засушливой степи разлил Султан-Гирей,
по коему водил к Царьграду Верещагин
баркасы черепов во славу лагерей?
И некто бормотал о жертвах провокаций,
о скомканном белье, о вязкой колее,
что чучельный закон не принят, фрау канцлер,
приходится вот так, за пляс на солее...
Вертлявый тенорок пластался мелким змеем.
А в горней синеве вращал земную ось
Тот, коего мы чтим и славим, как умеем.
Нас любящий до слёз. И видящий насквозь.
Внимай, Господь своим косноязычным детям,
несвязный лепет наш навек запоминай.
Приспеет день и час - за всё тебе ответим,
Всесветлый Элоким, Всесильный Адонай.
КАРНАВАЛЬНАЯ НОЧЬ
Какая ночь! Как улица бела!
Весь мир сегодня станет на год старше.
Уже находит место у стола
последний гость, едва не опоздавший.
Графины холодны, горяч пирог,
и ни одной запинки в первом тосте.
И лишь одна-единственная гостья
сегодня не взойдёт на твой порог.
Там, где она - там тоже пир горой,
и тоже снег летит, как с неба манна.
И рядом с ней - очередной герой
очередного толстого романа.
И пёстрых лиц сплошная череда
кружится в развесёлом карнавале.
Там хорошо, наверно. Но туда
ты не пошёл, хотя тебя и звали.
Как хорошо! Как, Боже, хорошо!
Как двор ночной сегодня чист и светел!
Подумать только: целый год прошёл.
Опять прошёл, а ты и не заметил.
Давно преломлен хлеб и пролит мёд.
Едва ли друг о друге вспомнят двое.
И если в сердце что-то и кольнёт -
то только с новогодней ёлки хвоя.
Твой праздник поднимает белый флаг.
Уже разобран стол. Остатки сладки.
Внизу сосед заводит кадиллак
и едет проверять свои палатки.
И по стеклу замёрзшая вода
рисует новогодние картины.
Лишь то и прочно - что необратимо.
И ценно только то, что навсегда.
МОСКВА УПОРОТАЯ
Стоглава, стоглаза, столица
Москва-столица, Москва-столица!
Как бы нам не спалиться?
Видишь - всюду ходит полиция
нравов левых и правых,
повадок бравых, на горьких травах?
Как уйти в этом мраке
от её служебной собаки,
чующей
подлость,
позорных,
нескромных,
подземных
желаний?
(Чудище
обло,
озорно,
огромно,
стозевно
и лаяй)
Нет на свете любимей города -
мы ведь оба с тобой упороты-
е.
Стоглава, стоуха, сторука
Москва-старуха, Москва-старуха
смотрит, кашляя сухо.
Здравствуй-здравствуй, старая сука!
Помнишь или не помнишь,
как ты гонишь скорую помощь
в полночь, прошлую полночь?
Помнишь, старая сволочь?
Пальцами трогаю
кнопки мобильного.
Скоро ли утро?
Двери запилены.
Ночь растекается лужею радужной.
Ты и убогая,
ты и обильная,
ты и премудрая,
ты и дебильная,
матушка, матушка, матушка, матушка
матушка, матушка, матушка, матушка!
Слышишь?
Не стреляй в упор - это я.
Ты такая же.
Ты упоротая.
НЕ СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ
I
Два куба пациенту Ницше,
представителю касты низшей!
Нет, он выглядит как здоровый,
но такое несёт в столовой -
бездарь, бестолочь, сивый мерин,
и настолько высокомерен,
будто он и впрямь Заратустра!
Грустно, батенька. Очень грустно.
Я уже набросал статьи
маленький черновик
в "Ярбух фюр Психоаналитик
унд Психопатологик".
II
Три куба пациенту Ницше!
Он в глаза хохотал, цинично
нам бросая: "живёте, множась
бесконечным числом ничтожеств!"
Мы могли бы с ним быть друзьями
и пойти назад, к обезьяне,
взявшись за руки, в ногу, вместе.
Этот путь хотя бы известен,
а вперёд пути не найти
в самой мудрой из книг -
"Ярбух фюр Психоаналитик
унд Психопатологик".
III
Пять кубов пациенту Ницше!
Посмотрите, как духом нищий
извивается, отдан в руки
крепельянской честной науке!
Факт безумия, глянув трезво -
маркер онтофилогенеза,
в нём - возможность, и в нём- угроза
(Что сказал бы наш друг Ломброзо?)
Я бы химию запретил
ради целей благих
в "Ярбух фюр Психоаналитик
унд Психопатологик"!
IV
Всё, труба пациенту Ницше.
Растворён в белизне больничной.
Оттяните мизинцем веко.
Жалко недосверхчеловека:
как поблёкла его зеница!
Тело - в наших руках синица.
Нет вопросов к нему, пустому.
А душа - сродни флогистону:
ярко вспыхнет и полетит
прямо на половик
"Ярбух фюр Психоаналитик
унд Психопатологик"!
ГДЕ ЗИМЫ НЕ БЫВАЕТ СОВСЕМ, А ЦВЕТЕНЬЕ ВЕЧНО
Наконец-то добрался. Здравствуй. Держи букет.
Вот однажды - мы эмигрируем на Пхукет,
где зимы не бывает совсем, а цветенье вечно.
А покуда поставим в вазу эти пять роз,
на вертушку поставим пластинку Дайаны Росс.
На сегодня имеем московский мартовский вечер.
Мы знакомы уже не помню, который год.
Ни к чему подбирать друг к другу культурный код.
Я восторгов не жду от тебя, и не жду нападок.
Кроме общих друзей, знакомых, новостей, политики, книг,
есть достаточно точек соприкосновенья иных.
Мне особенно нравится эта - между лопаток.
Право, стоило столько камня науки грызть,
чтобы видеть в тяге к тебе всю мою корысть.
Слишком броская внешность оттого собирает полчища присных,
что являет собой не одну лишь усладу глаз,
но особую форму роскоши, бизнес-класс -
не предмет восхищения, но известный вторичный признак
для того, кто с тобой, прекрасная, совладал.
Между прочим, и то, что ты (сравнительно) молода,
не сводимо к упругости форм и свежести кожи.
Потому что в новые мехи легче льётся вино,
и хотя я не знаю, что тебе суждено,
для тебя вся несбыча мечт случится намного позже.
Впрочем, грустные вещи, один передумав раз,
изречённым словом отправим подальше с глаз.
Да пребудет их путь извилист, далёк и долог.
На дворе сегодня снова почти мороз.
Из колонок своё щебечет Дайана Росс.
Ты сидишь напротив меня, в одной из моих футболок.
Интересней не трудно на свете сыскать предмет
выяснения отношений, которых нет
(если что - в крайнем случае можешь мне дать по морде,
и забудем об этом). Но порой, под утро, когда я уже не сплю,
вот лежу и думаю: а вдруг я тебя люблю?
Упаси меня Бог.
Это сразу же всё испортит.
АПТЕКАРСКИЙ САД
С незапамятных лет, не запятнанных памятью лет,
чей петляющий след убегает в остзейское лето,
убегает в остзейское лето петляющий след,
и звенит флажолет, и блуждает безумная флейта
по тропинкам извилистым в золоте царских садов,
где вишнёвое солнце зелёный ковёр расстелило,
и не стала помехой вкусившим от райских плодов
слишком вялая кровь, слишком чахлая плоть властелина,
эта бледная немочь. Бессильны приёмы веществ,
чьи составы вовеки истлеют в аптекарской тайне.
Он боится, взгляни: промелькнул силуэт, и исчез
узкогрудого карлика в тесном суконном кафтане.
Утомлённому солнцу готовится дом ледяной,
опустевшие склянки на выброс снимаются с полки.
Ускользающий век, звуковой отразившись волной
от чужих берегов, возле ног оставляет осколки.
ПОЗДНО
Слишком поздно что-то в жизни менять
изнутри и снаружи.
Слишком поздно подбирать имена,
где - друзья, где - враги.
Высоко над головой у меня
время кружит и кружит,
медленно сужая круги.
Остаётся навсегда за спиной
Рубикон или Выборг.
Не вернёт назад ни ветер льняной,
ни небесный спецназ.
Будет день - и согласишься со мной:
мы не делаем выбор,
это выбор делает нас.
В лабиринтах недосказанной лжи
ищешь точку опоры,
и находишь между точками "джи"
болевые свои.
Мир поделен на своих и чужих.
В эту пору
поздно быть искусным в любви.
4 АПРЕЛЯ 1980
Страстная пятница, восьмидесятый год.
Назавтра ехать - видеть крестный ход
недавно Красногорск с Загорском путавшим.
Ну, а пока - сидим, едим и пьём,
и больше озабочены тряпьём,
чем будущим.
Кабак без плясок. Стулья и столы.
Хотя и не Полад Бюль-Бюль Оглы
за стойкой крутится.
Конечно, есть и тёмные углы,
но мы-то недостаточно наглы.
Как минимум один из нас дошутится
коронной полушуткой здешних мест:
мол, не родили нам ещё невест.
Пребудет долго выглядящим молодо.
Как знать, где потеряешь, где найдёшь?
Не всё, отнюдь не всё, что молодёжь -
то золото.
(Все эти бары, правду говоря,
влияньем чуждым виделись не зря.
Не зря, конечно.
Примерно три квартала до Кремля,
шампань-коблер - примерно два рубля,
и ты - не здешний.
То был, угодно если, субститут
свободы выбрать жительство не тут,
лазейка за пределы монополии.
Союз наш нерушим, непобедим,
но мы друг друга видеть не хотим,
а знать - тем более.)
Был тот, кто позже первым навострит
мокасы по небесной Пешков-стрит,
а там - свернёт на горнюю Остоженку,
и ляжет спать, и будет сон глубок.
Восьмидесятый. Что мы Богу, что нам Бог,
пока ты не доел своё пирожное?
Страстная пятница, укутанная в шаль
старушечью. Обёрнута скрижаль
клятв самому себе больничной выпиской.
Бог есть. На всё на свете - Божья власть.
Земную жизнь у смерти не украсть.
Иному и Господней выйдет страсть.
А казнь - египетской.
МИХРЮТИНСКИЙ ПОЛИГОН
Как сказала рыбачка Соня, причаливая баркас:
"Манит Маню Константинополь, да неверных сажают на кол".
На Михрютинском полигоне испытывали оргазм.
Испытания провалились. Генеральный конструктор плакал.
Мы полгода вбивали сваи, засыпая под стук копра.
По цветущей степи летели, отважно подняв забрала.
Нынче редкая птица долетит до середины Днепра.
Нынче редкий Чапаев доплывет до середины Урала.
Был нагретым и душным кунг газенвагена КГБ.
Разговор уже не вмещал все божественные длинноты,
и фигачил трубач отбой на фаллопиевой трубе,
от волнения иногда попадая случайно в ноты.
И когда он в них попадал, они разбивались в хлам,
как китайские беспилотники в ущельях меж гор Кавказа,
а маркшейдер седой курил, развернув на коленях план
недовыполненных работ Госпохоронзаказа.
Потерпите еще немного. Через несколько трудных лет
к нам восстанет из гроба Троцкий. На нем будет белый китель.
Архитектор свершений наших, начинаний, и всех побед
вдохновенный организатор и заботливый вдохновитель.
Грянет гром. Распахнется небо. Янычары войдут в Сайгон.
И отправимся мы вдвоем со швеей-мотористкой Таней
по люцерне и клеверам на Михрютинский полигон -
тот, который всегда готов к проведению испытаний!
FREEDOM 1.1
В круизе плохо пишется роман.
В каюте душно, и внизу не курят.
А наверху, на палубе, экран
слепя глаза, безжалостно бликует,
не дотянуть к розетке провода,
то чайка закричит, к воде бросаясь,
то отвлекает солнце, то вода,
то - ноги загорелые красавиц.
В круизе плохо пишется роман,
сколь веществами организм не пичкай.
Куда как лучше завести роман
с веснушчатою кембриджской медичкой
лет двадцать пять, ну - шесть, не больше, чтоб
тому назад родившейся в Землянске.
Со вздохом за борт выброси лэптоп,
и припускайся в половецки пляски.
Круизный лайнер внешне бестолков,
но приглядеться - в этом чудном месте
отыщется немало уголков
для поцелуев и для кровной мести.
Под сонным ветром с приторным дымком
на радость византийским василевсам
с Европой, что похищена быком,
который лжёт, прикидываясь Зевсом,
забудь про дубликат - бесценный груз.
(Нахальный взгляд. Притворная покорность.
Для суши тормоза придумал трус.
И видимо, трусы придумал тормоз.)
Бежать легко. Не уследит циклоп
(дитя без глазу у таких-то нянек).
На юте целовать горячий лоб,
пойти на бак, вообразить Титаник,
потом к шезлонгам, и к плечу плечом
прижавшись, обсуждать родные веси,
и выпивать по маленькой (причём
она - бурбон, а ты - санджиовезе)
- и место, прежде бывшее пустым
пожалуй, ненадолго станет свято.
Последний порт. Солоноватый дым.
Не спрятался. Она не виновата.
В круизе плохо пишется роман.
Она свободна. "Не идёт, а пишет".
Приплыли, Репин. Можно по домам.
Слова излишни. Кислота не выжжет.
Пройдя окольно в греки из варяг,
на пристани расставшись без истерик,
знай, отчего качается моряк,
сойдя на берег.
В ДЫМУ ВЕСЕННИХ КЛАДБИЩ
За несколько минут - из чёрного в алмазах
внезапный переход в глубокий голубой.
Как звали, поминай твоих селеноглазых,
до сумок суставных и гайморовых пазух
изученных тобой.
И росчерк ветра кроны рощ, шатая,
кистями окунёт в суглинистую взвесь.
Чем больше их в ночи осталось, ожидая
тебя - остывших звёзд последнего джедая,
тем меньше держит здесь.
И белые стволы - как дрожь тяжёлых клавиш
в минойских ордерах Тиринфа и Микен.
Не разбирая слов, и забывая, как бишь
зовут тебя сейчас, в дыму весенних кладбищ
становишься никем.
1605
Густой волной удушливаго страха
затопленъ Кремль до башенныхъ орловъ:
горитъ на Ворѣ шапка Мономаха
подъ грозный гулъ святыхъ колоколовъ.
Дрожитъ антiхрiстъ: во́роны, закаркавъ,
слюну роняя, кружатся надъ нимъ.
Безсильна ложь его ересiарховъ,
что надъ его главой сiяетъ нимбъ.
Онъ раздаётъ приказы батальонамъ,
народнымъ гнѣвомъ иноплошь тѣснимъ,
но кругъ него давно смердитъ палёнымъ,
и даже приснымъ душно рядомъ съ нимъ.
Криптоскурлатъ, прельстительный Лжедмитрiй -
ехидный аспидъ, Русь язвящiй в грудь.
Но намъ впотьмахъ десницы Одигитрiй
к побѣдѣ вѣрной указуютъ путь.
Для одного стремительнаго взмаха
Святой Георгiй обнажаетъ мечъ.
Горитъ на Ворѣ шапка Мономаха,
его главѣ пора валиться съ плечъ.
Приспѣло днесь чертогъ очистить царскiй!
Шагнувъ къ престолу, станутъ между нимъ
и Самозванцемъ - свѣтлый Князь Пожарскiй,
а рядомъ Минин - храбрый гражданинъ.
Ужо узрятъ Варшава и Констанца,
крещёный мiръ отъ грековъ до литвы,
какъ мы сейчасъ изгонимъ Самозванца,
Святую Русь избавимъ отъ блядвы.
И зазвенитъ надъ жалкой горсткой праха
жемчужный смѣхъ плѣнительныхъ Харитъ.
Горитъ на Ворѣ шапка Мономаха.
Пускай горитъ, пока не догоритъ!
УЛИЦА ВИЛИСА ЛАЦИСА
улица вилиса лациса
ночью июльской распластана
улица лациса вилиса
ночью пуста и извилиста
улицей вилиса лациса
девочка в лёгоньком платьице
будет ли всё по согласию
с улицей вилиса лациса
там институт менделеева
маша звони в отделение
нет же не может без риска и
к свету свернуть на туристскую
влево бульвар яна райниса
вправо проезд донелайтиса
улица аэродромная
лётное поле огромное
было когда-то и ночью там
падали юные лётчики
падали парни отважные
там где сейчас трикотажная
падали пробные первые
ночью бипланы фанерные
лётчиков чистыми душами
светится небо над тушино
улица вилиса лациса
схвачен насильник за лацканы
схвачен насильник заласканный
где-то где волоколамское
с фурами фурами фурами
фуры с водилами хмурыми
с тоннами сыра голландского
ласкова будь со мной ласкова
как тебе как тебе дышится
там со стрелками латышскими
кто этот янис фабрициус
девочки спросят фабричные
это твои одноклассницы
с улицы вилиса лациса
рвётся насильник непойманный
страшною сходненской поймою
прячется ими осмеянный
станут плясать саломеями
нерис неправдами правдами
небо полно стратонавтами
лётчиков юными душами
светятся звёзды над тушино
светятся светятся ластятся
к улице вилиса лациса
ПОЭМА С ГЕРОЯМИ
1.
У Гарринчи одна нога была короче другой,
и ему разрешалось бить короткой, правой ногой,
потому что был слабее удар у короткой, правой.
А удара с левой взять никому не хватало сил.
Он на ней специально чёрную ленту носил,
чтобы судьи видели: с левой он бить не имеет права.
Отобрать мяча у Гарринчи соперники не могли,
он умел бежать, не касаясь короткой ногой земли,
и как будто не замечал своего изъяна.
А когда "Ботафого" в Америку прилетел,
на ворота там никто вставать не хотел,
и тогда они поставили обезьяну.
Когда тренер Гарринчу почти решил убирать в запас,
кто-то вдруг ему неудобный дал под левую пас,
он забылся на миг - и по центру дал с разворота!
И окрасилась кровью стриженая трава.
Обезьяна отбила мяч, но была мертва.
Матч пришлось прекратить - никто не хотел вставать на эти ворота.
2.
Не бывало в мире бойцов сильнее Брус Ли.
Руки-ноги его на шарнирах будто росли.
Он учился у тайных монахов в школах секретных.
Он с рассветом шёл заниматься, в темноте покидал спортзал,
и один монах карате ему показал.
Все приёмы, какие есть. В том числе двенадцать запретных.
А когда Брус Ли решил, что монах тот умер давным-давно,
за большие деньги сниматься начал в кино -
первый фильм, а за ним второй, а потом - всё больше.
Он в свои картины позвал мастеров других,
и приёмы, какие знал, показал на них,
в том числе и те, которые видеть никто не должен.
Но однажды на студию к ним явился старый монах.
Босиком, худой, в холщовой рубахе, простых штанах,
безоружный. Войдя в павильон, подошёл и просто
посмотрел на Брус Ли. Никто не видал, чтобы он на Брус Ли напал:
постоял пять секунд - и внезапно Брус Ли упал,
а под утро умер: от рака, не то - от отёка мозга.
3.
Но не всё о грустном. Случались и дни светлы.
В шестьдесят четвёртом году прилетели в Москву Битлы,
выступать в "России" (в тот год играли они отменно).
Но по трапу взошёл курьер Госконцерта. Лицо серо́:
Извините, но час назад решило Политбюро:
улетайте назад. Выступать не надо. Отмена.
И тогда Джон Леннон встал на плоскость крыла,
вслед за ним остальная тройка свои гитары взяла,
показав бедолаге-курьеру весёлый кукиш,
и они вчетвером заиграли, и над крылом
зазвучала великая песня "Кент-Бабилон",
чьи слова в переводе значат: любви не купишь.
Эта песня летела белым птичьим пером,
заполняла собой Ленинградку, Химки, аэродром.
Они пели, как никогда, для того, чтобы мы узнали,
что любовь не купить - ни за грош, ни за три рубля.
"Рикенбекер" с "Гретчем" добили до стен Кремля.
Мы запомнили их. И за это Хрущёва сняли.
4.
Так галдели мы во дворах. И сквозь этот гам
путь лежал кому - в Афган, кому - в балаган,
где - глотнуть свинца, где - хлебнуть винца, где - нюхнуть олифы.
Мы росли, и мир не падал к нашим ногам,
но никто из нас не молился чужим богам -
просто время героев исправно рождало мифы.
Час настанет - и нас позовёт старина Харон
прокатиться всем составом за Ахерон,
но надеюсь, всю мелочь, которую мы накопим -
соберём, веселясь, затолкаем Харону в рот,
и оставив его, пойдём на тот берег вброд,
как когда-то красные шли по сивашским топям.
Не хотелось бы прежде времени гаркать "гоп!",
ну а вдруг: перейдём Сиваш, возьмём Перекоп,
и за ним увидим не тронутых зябким тленом:
по зелёной поляне Гарринча летит с мячом,
насмерть бьётся Брус Ли, и всё ему нипочём,
и сверкая очками, поёт на крыле Джон Леннон.
ТАКСИДЕРМИЧЕСКАЯ ШТУДИЯ
За грань добра и зла плыла Гиперборея
в неуточнённый день, в неведомом часу.
Горели купола, и чучело еврея
как маятник Фуко, качалось на весу
в затянутой петле, в ненатуральном виде.
И мех был аки прах, и мах - как смертный грех.
Какой таксидермист в каком формальдегиде
вымачивал его для пагубных утех?
Не в том ли, что вокруг, надменно-беспощаден,
в засушливой степи разлил Султан-Гирей,
по коему водил к Царьграду Верещагин
баркасы черепов во славу лагерей?
И некто бормотал о жертвах провокаций,
о скомканном белье, о вязкой колее,
что чучельный закон не принят, фрау канцлер,
приходится вот так, за пляс на солее...
Вертлявый тенорок пластался мелким змеем.
А в горней синеве вращал земную ось
Тот, коего мы чтим и славим, как умеем.
Нас любящий до слёз. И видящий насквозь.
Внимай, Господь своим косноязычным детям,
несвязный лепет наш навек запоминай.
Приспеет день и час - за всё тебе ответим,
Всесветлый Элоким, Всесильный Адонай.