«Подобный ветреной Венере...»: сексуальные коннотации мужской моды
Привожу главку из захватывающе интересной книги О.А.Проскурина "Поэзия Пушкина, или подвижный палимпсест", точнее, из Приложения к ней под названием "ЧТО СКРЫВАЛОСЬ ПОД ПАНТАЛОНАМИ (Корреляция «мода - язык» в «Евгении Онегине» и ее культурный контекст)". Ай да Пушкин! :)))
"Следующий важный момент, связанный с новой модой, - ее откровенная сексуальность, столь шокировавшая европейских и российских «староверов». Здесь особенно показательны были, конечно, женские моды. Свободный покрой платьев, открытая грудь, полупрозрачная ткань или материя, имитирующая цвет кожи и создающая иллюзию «наготы», - все это было созвучно идеям раскрепощения природы, служило формой проявления новейшей «чувствительности», «природности» и «античной простоты», противопоставленных манерности «утонченного разврата» 18 столетия.
Принято считать, что начало 19 века было эпохой маскулинного доминирования в моде. Не вдаваясь в детальное обсуждение вопроса, следует все же отметить, что первые два десятилетия 19 века были в этом отношении эпохой переходной; на континенте (и особенно в России) годы, совпавшие с эпохой Регентства в Англии, - все же еще не эпоха дендизма. Мужская мода по-прежнему находилась в явной - хотя и не прямой - корреляции с модой женской.
Женственность облика и поведения московской молодежи начала 1800-х гг. свидетельствуется таким наблюдательным хроникером нравов, как Ф. Ф. Вигель: «Жеманство, которое встречалось тогда в литературе, можно было также найти в манерах и обращении некоторых молодых людей. Женоподобие не совсем почиталось стыдом, и ужимки, которые противно было бы видеть и в женщинах, казались утонченностями светского образования. Те, которые этим промышляли, выказывали какую-то изнеженность, неприличную нашему полу, не скрывали никакой боязни, и, что всего удивительнее, не совсем были смешны».
Однако и к концу 10-х годов (то есть в эпоху, к которой приурочено действие 1-й главы «Евгения Онегина») связь мужской моды с женской сохраняется, хотя и модифицируется. Некоторые исследователи склонны рассматривать и Онегина (и, соответственно, молодого Пушкина) как тип русского денди а lа Brummel, что не вполне справедливо. Сравнив своего героя с лондонским денди, Пушкин допустил явный анахронизм: в 1819 г. ни Онегин, ни его создатель «денди», строго говоря, не были и быть не могли. Они находились еще всецело в русле французской модной традиции (и лишь опосредованно - английской).
Некоторые детали модного поведения героя здесь особенно показательны. Так, помещая в кабинете Онегина «чувств изнеженных отраду» - «духи в граненом хрустале», Пушкин невольно показывает, насколько его герой был еще далек от «настоящего» дендизма: Джордж Бреммель никогда не использовал духов, заменив парфюмерные ухищрения культом чистоты и тем произведя своеобразную революцию в мужской гигиене и в самом представлении об облике модного мужчины. Заслуживает быть отмеченным и то обстоятельство, что творец дендизма возвел в культ гордое одиночество, полное безразличие к женщинам и вообще отказ от каких бы то ни было «романов»; эротическое поведение не входило в число атрибутов истинного денди. Разумеется, на такой высоте удавалось удержаться далеко не всем последователям Бреммеля - даже самым искренним и старательным; приходилось трансформировать «холодность» в «охлажденность». В этом отношении едва ли не единственным вполне последовательным продолжателем Бреммеля в России был П. Я. Чаадаев, подчеркнуто пренебрегавший светскими «романами». «Наука страсти нежной», которую Онегин усвоил «тверже всех наук» (как и любовное поведение молодого Пушкина), является, конечно, разительным контрастом «холодности» великолепного Бреммеля: само осознание любви как «науки», как техницизированной ars erotica - наследие Французской культуры 18 века. Поэтому шутливое уподобление юного Онегина «ветреной Венере», отсылающее к культуре Французского салона и активизирующее всевозможные галантно-эротические ассоциации (от будуарных репродукций «Венеры перед зеркалом» Альбано до «Переодеваний Венеры» Парни), исторически более точно, чем уподобление его «лондонскому денди».
Связь мужской моды с женской обнаруживалась, однако, не столько в формах, сколько в понимании функций одежды, в принципах подхода к соотношению платья и тела. Такая связь - как ни парадоксально это покажется на первый взгляд - всего отчетливее проявилась все в тех же панталонах. Обтягивающие ноги панталоны должны были подчеркивать «природность», естественную красоту тела. В трансформированном виде они служили своего рода маскулинным эквивалентом антикизированного стиля женской моды. Светлые цвета (чаще всего - белый или телесный), легкая материя, позволявшая обыгрывать линии тела (кстати, панталоны, как и тогдашние женские платья, предполагали безукоризненную фигуру; малейшие физические недостатки и в том и в другом случае немилосердно подчеркивались), - все это в идеале должно было вызывать ассоциации с благородной «античной» наготой. В реальности, однако, этот «античный эффект» панталонов вызывал обвинения в безнравственности - поскольку, по замечанию историка костюма, «they tended to outline and emphasise the male genitale area». Как нетрудно заметить, обвинения, выдвигавшиеся против новой мужской моды, в принципе не отличались от тех, которые звучали по адресу моды женской.
Показательно, что требования, предъявлявшиеся к узким панталонам, распространялись и на панталоны широкие. Так, «Le Beau Monde» в 1808 г. предписывал носить trousers исключительно ровного светлого тона, дозволяя надевать полосатые только в дурную погоду... Будучи перенесены из одной системы в другую, широкие trousers поменяли свою функцию: практичная (по своему генезису) одежда в системе моды трансформировалась в подчеркнуто непрактичную. При этом на новый элемент переходит ряд признаков, прежде ему несвойственных (или, во всяком случае, не главных для него), но важных для системы: широкие штаны усваивают, в частности, цвет узких панталонов как знак «антикизированности», «природности» и «сексуальности». Рассмотренный нами пример - пример торжества «знаковости» над функциональностью.
О том, как могли восприниматься мужские панталоны в русской культурной ситуации конца 1810-х годов, свидетельствует примечательный рассказ A. M. Фадеева об эпатирующей выходке молодого Пушкина, совершенной им в Екатеринославле, по пути на юг (май 1820 г.): «В Екатеринославле Пушкин, конечно, познакомился с губернатором Шемиотом, который однажды пригласил его на обед. Приглашены были и другие лица, дамы, в числе их моя жена (я сам находился в разъездах). Это было летом, в самую жаркую пору. Собрались гости, явился и Пушкин, и с первых же минут своего появления привел все общество в большое замешательство необыкновенною эксцентричностью своего костюма: он был в кисейных панталонах, прозрачных, без всякого исподнего белья. Жена губернатора, г-жа Шемиот, чрезвычайно близорукая, одна не замечала этой странности. Жена моя потихоньку посоветовала ей удалить из гостиной ее дочерей-барышень, объяснив необходимость этого удаления. Г-жа Шемиот, не допуская возможности такого неприличия, уверяла, что у Пушкина просто летние панталоны бланжевого, телесного цвета; наконец, вооружившись лорнетом, она удостоверилась в горькой истине и немедленно выпроводила дочерей из комнаты. Хотя все были очень возмущены и сконфужены, но старались сделать вид, будто ничего не замечают; хозяева промолчали, и Пушкину его проделка сошла благополучно».
Рассказ Фадеева исполнен исторического интереса, вне зависимости от степени своей достоверности. Прежде всего, не исключено, что все происходило в точности так, как оно описано мемуаристом. В этом случае перед нами свидетельство того, что молодой Пушкин довел почти до пародийного заострения тенденции, реально заложенные в тогдашней мужской моде, и, так сказать, «обнажил» тот момент сексуальности, который действительно присутствовал в самой идее панталонов. Можно, однако, допустить, что история с «прозрачными панталонами» наполовину придумана: вполне вероятно, что Пушкин явился на обед к губернатору «всего лишь» в панталонах изысканного телесного цвета. На провинциальное общество и эта столичная новинка могла произвести шокирующее впечатление - той же «сексуальностью», маркированной самим цветом (напомним, что и женские одежды начала века часто использовали ткани телесных оттенков для создания эффекта «наготы»). Однако в пору создания мемуаров (вторая половина 19 века) мужские брюки различных расцветок и фасонов превратились во вполне привычную одежду, и поэтому мемуарист (возможно, неосознанно) мог создать новую, более «пикантную» мотивировку, объясняющую - в новой культурной ситуации - реакцию провинциального общества на костюм столичного щеголя. Возможно, наконец, что Пушкин явился на вечер к губернатору в обтягивающих узких панталонах, о яркой сексуальности которых уже говорилось выше (последнее, впрочем, менее вероятно: дошедшие до нас немногочисленные портретные изображения поэта в полный рост, а также его многочисленные автопортреты и автошаржи свидетельствуют, что Пушкин на протяжении всей жизни предпочитал штаны широкого покроя).
В любом случае рассказ Фадеева исторически ценен: он свидетельствует о том, какие ассоциации могла вызывать мужская модная одежда еще в конце 10-х годов. Особенности пушкинских панталонов (в нашем случае неважно - реальные или придуманные) прочитывались как имеющие отчетливо выраженную провокативно-сексуальную окрашенность. И «невинный» телесный цвет, и рискованная прозрачность в женской одежде начала 19 века оказываются функционально тождественными и в принципе взаимозаменяемыми элементами: и то и другое выступало знаком освобождения нравов и приближения к «природе». В нашем случае происходит перенос (осуществленный либо самим Пушкиным, либо мемуаристом, либо - в разной мере - ими обоими) этой знаковости на мужскую одежду."
Илл.: http://blog.trud.ru/users/rodich2007/post93166611/
"Следующий важный момент, связанный с новой модой, - ее откровенная сексуальность, столь шокировавшая европейских и российских «староверов». Здесь особенно показательны были, конечно, женские моды. Свободный покрой платьев, открытая грудь, полупрозрачная ткань или материя, имитирующая цвет кожи и создающая иллюзию «наготы», - все это было созвучно идеям раскрепощения природы, служило формой проявления новейшей «чувствительности», «природности» и «античной простоты», противопоставленных манерности «утонченного разврата» 18 столетия.
Принято считать, что начало 19 века было эпохой маскулинного доминирования в моде. Не вдаваясь в детальное обсуждение вопроса, следует все же отметить, что первые два десятилетия 19 века были в этом отношении эпохой переходной; на континенте (и особенно в России) годы, совпавшие с эпохой Регентства в Англии, - все же еще не эпоха дендизма. Мужская мода по-прежнему находилась в явной - хотя и не прямой - корреляции с модой женской.
Женственность облика и поведения московской молодежи начала 1800-х гг. свидетельствуется таким наблюдательным хроникером нравов, как Ф. Ф. Вигель: «Жеманство, которое встречалось тогда в литературе, можно было также найти в манерах и обращении некоторых молодых людей. Женоподобие не совсем почиталось стыдом, и ужимки, которые противно было бы видеть и в женщинах, казались утонченностями светского образования. Те, которые этим промышляли, выказывали какую-то изнеженность, неприличную нашему полу, не скрывали никакой боязни, и, что всего удивительнее, не совсем были смешны».
Однако и к концу 10-х годов (то есть в эпоху, к которой приурочено действие 1-й главы «Евгения Онегина») связь мужской моды с женской сохраняется, хотя и модифицируется. Некоторые исследователи склонны рассматривать и Онегина (и, соответственно, молодого Пушкина) как тип русского денди а lа Brummel, что не вполне справедливо. Сравнив своего героя с лондонским денди, Пушкин допустил явный анахронизм: в 1819 г. ни Онегин, ни его создатель «денди», строго говоря, не были и быть не могли. Они находились еще всецело в русле французской модной традиции (и лишь опосредованно - английской).
Некоторые детали модного поведения героя здесь особенно показательны. Так, помещая в кабинете Онегина «чувств изнеженных отраду» - «духи в граненом хрустале», Пушкин невольно показывает, насколько его герой был еще далек от «настоящего» дендизма: Джордж Бреммель никогда не использовал духов, заменив парфюмерные ухищрения культом чистоты и тем произведя своеобразную революцию в мужской гигиене и в самом представлении об облике модного мужчины. Заслуживает быть отмеченным и то обстоятельство, что творец дендизма возвел в культ гордое одиночество, полное безразличие к женщинам и вообще отказ от каких бы то ни было «романов»; эротическое поведение не входило в число атрибутов истинного денди. Разумеется, на такой высоте удавалось удержаться далеко не всем последователям Бреммеля - даже самым искренним и старательным; приходилось трансформировать «холодность» в «охлажденность». В этом отношении едва ли не единственным вполне последовательным продолжателем Бреммеля в России был П. Я. Чаадаев, подчеркнуто пренебрегавший светскими «романами». «Наука страсти нежной», которую Онегин усвоил «тверже всех наук» (как и любовное поведение молодого Пушкина), является, конечно, разительным контрастом «холодности» великолепного Бреммеля: само осознание любви как «науки», как техницизированной ars erotica - наследие Французской культуры 18 века. Поэтому шутливое уподобление юного Онегина «ветреной Венере», отсылающее к культуре Французского салона и активизирующее всевозможные галантно-эротические ассоциации (от будуарных репродукций «Венеры перед зеркалом» Альбано до «Переодеваний Венеры» Парни), исторически более точно, чем уподобление его «лондонскому денди».
Связь мужской моды с женской обнаруживалась, однако, не столько в формах, сколько в понимании функций одежды, в принципах подхода к соотношению платья и тела. Такая связь - как ни парадоксально это покажется на первый взгляд - всего отчетливее проявилась все в тех же панталонах. Обтягивающие ноги панталоны должны были подчеркивать «природность», естественную красоту тела. В трансформированном виде они служили своего рода маскулинным эквивалентом антикизированного стиля женской моды. Светлые цвета (чаще всего - белый или телесный), легкая материя, позволявшая обыгрывать линии тела (кстати, панталоны, как и тогдашние женские платья, предполагали безукоризненную фигуру; малейшие физические недостатки и в том и в другом случае немилосердно подчеркивались), - все это в идеале должно было вызывать ассоциации с благородной «античной» наготой. В реальности, однако, этот «античный эффект» панталонов вызывал обвинения в безнравственности - поскольку, по замечанию историка костюма, «they tended to outline and emphasise the male genitale area». Как нетрудно заметить, обвинения, выдвигавшиеся против новой мужской моды, в принципе не отличались от тех, которые звучали по адресу моды женской.
Показательно, что требования, предъявлявшиеся к узким панталонам, распространялись и на панталоны широкие. Так, «Le Beau Monde» в 1808 г. предписывал носить trousers исключительно ровного светлого тона, дозволяя надевать полосатые только в дурную погоду... Будучи перенесены из одной системы в другую, широкие trousers поменяли свою функцию: практичная (по своему генезису) одежда в системе моды трансформировалась в подчеркнуто непрактичную. При этом на новый элемент переходит ряд признаков, прежде ему несвойственных (или, во всяком случае, не главных для него), но важных для системы: широкие штаны усваивают, в частности, цвет узких панталонов как знак «антикизированности», «природности» и «сексуальности». Рассмотренный нами пример - пример торжества «знаковости» над функциональностью.
О том, как могли восприниматься мужские панталоны в русской культурной ситуации конца 1810-х годов, свидетельствует примечательный рассказ A. M. Фадеева об эпатирующей выходке молодого Пушкина, совершенной им в Екатеринославле, по пути на юг (май 1820 г.): «В Екатеринославле Пушкин, конечно, познакомился с губернатором Шемиотом, который однажды пригласил его на обед. Приглашены были и другие лица, дамы, в числе их моя жена (я сам находился в разъездах). Это было летом, в самую жаркую пору. Собрались гости, явился и Пушкин, и с первых же минут своего появления привел все общество в большое замешательство необыкновенною эксцентричностью своего костюма: он был в кисейных панталонах, прозрачных, без всякого исподнего белья. Жена губернатора, г-жа Шемиот, чрезвычайно близорукая, одна не замечала этой странности. Жена моя потихоньку посоветовала ей удалить из гостиной ее дочерей-барышень, объяснив необходимость этого удаления. Г-жа Шемиот, не допуская возможности такого неприличия, уверяла, что у Пушкина просто летние панталоны бланжевого, телесного цвета; наконец, вооружившись лорнетом, она удостоверилась в горькой истине и немедленно выпроводила дочерей из комнаты. Хотя все были очень возмущены и сконфужены, но старались сделать вид, будто ничего не замечают; хозяева промолчали, и Пушкину его проделка сошла благополучно».
Рассказ Фадеева исполнен исторического интереса, вне зависимости от степени своей достоверности. Прежде всего, не исключено, что все происходило в точности так, как оно описано мемуаристом. В этом случае перед нами свидетельство того, что молодой Пушкин довел почти до пародийного заострения тенденции, реально заложенные в тогдашней мужской моде, и, так сказать, «обнажил» тот момент сексуальности, который действительно присутствовал в самой идее панталонов. Можно, однако, допустить, что история с «прозрачными панталонами» наполовину придумана: вполне вероятно, что Пушкин явился на обед к губернатору «всего лишь» в панталонах изысканного телесного цвета. На провинциальное общество и эта столичная новинка могла произвести шокирующее впечатление - той же «сексуальностью», маркированной самим цветом (напомним, что и женские одежды начала века часто использовали ткани телесных оттенков для создания эффекта «наготы»). Однако в пору создания мемуаров (вторая половина 19 века) мужские брюки различных расцветок и фасонов превратились во вполне привычную одежду, и поэтому мемуарист (возможно, неосознанно) мог создать новую, более «пикантную» мотивировку, объясняющую - в новой культурной ситуации - реакцию провинциального общества на костюм столичного щеголя. Возможно, наконец, что Пушкин явился на вечер к губернатору в обтягивающих узких панталонах, о яркой сексуальности которых уже говорилось выше (последнее, впрочем, менее вероятно: дошедшие до нас немногочисленные портретные изображения поэта в полный рост, а также его многочисленные автопортреты и автошаржи свидетельствуют, что Пушкин на протяжении всей жизни предпочитал штаны широкого покроя).
В любом случае рассказ Фадеева исторически ценен: он свидетельствует о том, какие ассоциации могла вызывать мужская модная одежда еще в конце 10-х годов. Особенности пушкинских панталонов (в нашем случае неважно - реальные или придуманные) прочитывались как имеющие отчетливо выраженную провокативно-сексуальную окрашенность. И «невинный» телесный цвет, и рискованная прозрачность в женской одежде начала 19 века оказываются функционально тождественными и в принципе взаимозаменяемыми элементами: и то и другое выступало знаком освобождения нравов и приближения к «природе». В нашем случае происходит перенос (осуществленный либо самим Пушкиным, либо мемуаристом, либо - в разной мере - ими обоими) этой знаковости на мужскую одежду."
Илл.: http://blog.trud.ru/users/rodich2007/post93166611/