(no subject)
Пока девушка умирала от отека мозга, медики лечили ее от послеродового психоза
26 Апреля 2012 17:37
Молодой маме кололи препарат, предназначенный для лечения шизофрении
Подробнее »
Согласно публикации, Марине Масловой поставили психиатрический диагноз, поскольку на него указывали симптомы. После психиатрического средства ей, по словам врача, "становилось лучше". А результаты анализов пришли спустя пять дней. Поскольку все это время решение - "лечить психоз" - у них уже было, о том, чтобы вовремя получить результаты анализов и исключить иную патологию - ту, которая убила пациентку - заботиться не стали. Наверное, если бы идеи о "послеродовом психозе" не было, то врач настоял бы на том, чтобы анализы сделали немедленно.
Вот почему одно из требований Гражданской комиссии по правам человека заключается в введении правила, согласно которому каждый человек, который попадает в поле зрения психиатра, прежде всего получал добросовестное обследование тела, чтобы подобные ситуации были исключены.
Вместо комментария, далее размещен отрывок из книги Томаса Саса "Освобождение через притеснение", которую мы надеемся вскоре опубликовать на русском языке.
Власть ложных истин:
родильный дом и сумасшедший дом
Туманные и невнятные формы речи и злоупотребления языком до сих пор сходили за тайны науки; а трудные и неправильно используемые термины, имеющие мало или вовсе не имеющие смысла, по определению имеют такое право на то, чтобы их принимали по ошибке за глубину обучения и высоту умозрения, что нелегко будет убедить тех, кто их произносит или тех, кто их слышит, что это ― всего лишь прикрытие для невежества и препятствие для обучения.
― Джон Локк (1690)
Нет ошибки столь чудовищной, чтобы ей не нашлось защитников среди самых способных людей.
― лорд Актон (1834-1902)
На первый взгляд, родильный дом и психиатрическая больница ― два абсолютно различных учреждения. Однако при более внимательном рассмотрении, между ними можно увидеть поразительные сходства. Оба учреждения появились на исторической сцене в конце семнадцатого века; их зарождение обозначило переход от старого религиозного к новому медицинскому взгляду на жизнь. Оба учреждения создавались для того, чтобы обеспечить медицинскую помощь здоровым людям, то есть, лицам, не страдающим от болезней.
Ни беременность, ни роды ― это не болезни; каждый из этих процессов является одной из сторон механизма воспроизводства млекопитающих. Женщины рожали младенцев задолго до того, как для заботы о них были выстроены специальные здания, именуемые «больничные стационары». Поведенческие реакции на превратности жизни ― это тоже не болезни; это разные стороны репертуара человеческой деятельности. В прошлом люди, которые проявляли такое поведение, процветали или погибали, подвергались обожествлению или осуждению задолго до того, как были отстроены специальные здания под названием «психиатрические больницы», предназначенные, официально, для заботы о них.
В этом приложении я рассматриваю некоторые важные параллели между родильными домами и психиатрическими больницами, в особенности ― сходства между иатрогенезом* эпидемии родильной горячки (послеродового сепсиса) и зависимостей у взрослых как душевной болезни.
Родильный дом и психиатрическая больница
Современная медицина берёт начало в середине девятнадцатого века, когда клеточная теория заболевания вытеснила гуморальную теорию болезней. Понимание болезни как патологического изменения клеток, тканей и органов было научным достижением, которое стало возможно отчасти вследствие достижений технологии, отчасти ― благодаря возникновению городских клинических больниц, которые принимали большие количества пациентов. Когда пациенты умирали, их тела составляли «материал» для посмертного обследования патологоанатомом. Рудольф Вирхов, «отец» современной медицины, был патологоанатом.
В Англии больницы начали создавать более чем за сто лет до зарождения научной медицины. Эти учреждения больше напоминали наши современные дома престарелых и хосписы, чем больницы: фактически, это были предсмертные учреждения, промежуточные станции по дороге на кладбище. Большинство из их будущих получателей услуг воспринимали поступление туда с таким же ужасом, как сейчас воспринимают поступление в дом престарелых. Они были правы. Когда заболевали люди с положением и достатком, о них заботились дома. И когда наступало время умирать, они умирали дома. Задачей ранних больниц была социальная реформа, а не медицинское лечение. Основанные как филантропические учреждения, они исполняли цель освободить бедные семьи от бремени заботы о больных родственниках, предоставить патологоанатомам трупы для развития медицинской науки, а преподавателям и студентам медицины ― материал для обучения и практики. Помощь пациенту в том, чтобы излечиться от болезни, была вспомогательной целью, если таковая вообще имелась. Когда создавались специальные больницы для рожениц, их делали по образцу обычных медицинских больниц. Женщины из семей даже среднего достатка редко, если когда-либо вообще, доставлялись в родильные дома, до начала двадцатого века.
Развитие психиатрических больниц следовало сходной модели. Первые частные сумасшедшие дома, основанные к концу семнадцатого века в Англии, должны были помочь состоятельным людям избавиться от нежелательных родственников, прикрывая принудительное переселение родственника как заботу о его сумасшествии. Однако к тому времени, когда сумасшедшие дома стали в восемнадцатом веке общественными учреждениями, их население практически полностью составляли нищие. Задним умом, ни один историк медицины не ставит под сомнение того, что для самих пациентов ранние больницы, особенно родильные дома и сумасшедшие дома, приносили больше вреда, чем пользы. Как я уже отмечал, их настоящими получателями благодеяний были не пациенты, а скорее, семьи пациентов и медицинская профессия. В случае психиатрических больниц, дело по-прежнему обстоит именно так, с тем различием, что в число облагодетельствованных входят ещё и судебная система и адвокаты.
До начала двадцатого века больницы были местом, внушающим ужас. Однако ущерб, который они могли причинить, был ограничен тем фактом, что больные, которые туда поступали, как правило, были уже больны безнадёжно и в любом случае, вскоре бы умерли. Это, однако, было не так в отношении родильных домов и сумасшедших домов. Обычно женщина, поступавшая в родильный дом, была молода и обладала хорошим здоровьем. Она, скорее всего, не умерла бы, если бы родила дома в очевидно негигиенических условиях. Её смерть непосредственно можно было отнести к месту, где она рожала, то есть, родильному дому. Сходным образом, типичный человек, который попадал в сумасшедший дом, был молодым взрослым с хорошим здоровьем. Превращение в хронического душевнобольного пациента было непосредственным результатом заключения в сумасшедшем доме в течение нескольких лет. Большие общественные сумасшедшие дома содержали также людей, страдавших от нейросифилиса и других смертельных заболеваний нервной системы. Такие люди, в отличие от «душевнобольных», быстро умирали от своих заболеваний.
Оглядываясь на историю родильных домов, Ирвин Лаудон, английский историк медицины, пишет:
«Хотя и предназначенные для того, чтобы предоставить мастерство врача и комфорт беднякам при рождении, и спасти их от предполагаемого невежества необученных повивальных бабок, родильные дома с самых первых лет возникновения были охвачены возобновляющимися волнами эпилемии родильной горячки с ужасающими показателями смертности. Предпочитая родить в родильном доме, женщины (хотя они очень редко знали об этом ) подвергали себя риску умереть, во много раз более высокому, чем если бы они оставались дома в наихудших трущобах, и получали бы помощь при родах только от семьи и необученной повивальной бабки. Родильные дома были таким несчастьем, что, в ретроспективе, было бы лучше, если бы они вовсе не создавались до введения антисептиков в 1880-х годах».
В отношении высказывания Лаудона следует сделать два замечания. Одно из них заключается в том, что женщины, как правило, не выбирали рожать в родильных домах. Как правило, их тащили туда невежественные, перегруженные заботами родственники, желавшие избавиться от заботы о них, а иногда ― властью, навязывающей «просвещённую медицинскую помощь» бедным людям, беспомощным в сопротивлении её господству. Другое состоит в том, что пагубная природа родильного дома не нуждается в том, чтобы суждение было сделано ретроспективно. Это было очевидно с самого начала, как для многих врачей, так и для многих беременных женщин. Сознательные врачи раз за разом повторяли замечания о том, что вспышки родильной горячки часто происходят среди женщин, у которых роды принимает один определённый врач или повивальная бабка, в то время как другие посетительницы из этого же района избегали заболевания. После того, как были построены родильные дома, врачам оставалось только отмечать, что частота родильной горячки среди пациенток таких учреждений значительно выше, чем у женщин, рожавших у себя дома.
Открытие иатрогенезиса родильной горячки: краткая история
Как только медицинская практика официально признаётся «правильной» и становится стандартом медицинской помощи, сопротивляться ей врачам становится очень трудно. Чтобы оставаться в потоке, надо плыть по течению, и большинство плывут по течению. На протяжении первой половины девятнадцатого века медицинская профессия, опираясь на новые открытия в химии и физике, начала добиваться престижа и могущества, которыми она в прошлые столетия не пользовалась. Врачи заявляли, что имеют объяснение практически для всего, от чего страдает человеческое тело. Родильная горячка не была исключением: её вызывал плохой воздух, согласно так называемой теории миазмов. Возражали против этого немногие врачи. Оливер Уэнделл Холмс в Соединённых Штатах и Игнац Земмельвейс в Австро-Венгрии открыто заявляют, что родильная горячка ― это заразная болезнь, которая передаётся пациентам через «грязные руки» врачей.
В действительности, заразная природа родильной горячки была настолько очевидна, что была осознана задолго до того, как были открыты бактерии и их роль в патогенезе заболеваний. Тем не менее, в отсутствие понимания механизма заражения, сторонники инфекционной этиологии были не в той позиции, чтобы опровергнуть господствующее понимание заболевания, бывшее убедительным и «истинным» благодаря обычаю и медицинским авторитетам. Более того, понимание родильной горячки как заразного и иатрогенного заболевания представляло собой оскорбление и угрозу самому образу врача как целителя: новое объяснение предполагало врача в качестве «причины» заболевания и смерти женщины. Чтобы настаивать на таком серьёзном обвинении, требовалось соединить вместе несколько элементов: точное представление о механизме передачи и патогенеза родильной горячки должно было быть выражено и подтверждено неоспоримыми свидетельствами; престижные и властные медицинские эксперты должны были хотеть поддержать его; могущественные медицинские авторитеты, которые отвергали новую теорию, должны были устареть или умереть. В случае с родильной горячкой этот процесс занял около столетия.
Ещё в 1795 году шотландский врач Александр Гордон (1752-1799) опубликовал отчёт об эпидемии родильной горячки в Абердине, в котором утверждалось: «Я видел очевидные доказательства того, что каждый человек, который был рядом с пациенткой, больной родильной горячкой, становится заряжен атмосферой инфекции, которая сообщалась каждой беременное женщине, оказавшейся в его области… Я сам оказался средством распространения заразы большому числу женщин… Эти факты полностью доказывают, что причиной родильной горячки является особое загрязнение, или инфекция, никак не связанная с пагубным воздействием атмосферы».
В 1842 году Оливер Уэнделл Холмс (1809-1904), врач, профессор медицинской школы в Гарварде, а позднее ― признанный автор, опубликовал статью, озаглавленную «Заразность родильной горячки». Тем не менее, авторитеты родовспоможения презрительно отмахнулись от этой идеи. Чарльз Д. Мейгс (1792-1869), профессор акушерства в медицинском колледже Джефферсона в Филадельфии, бесспорный лидер этой области в Соединённых Штатах, «проявлял абсолютное пренебрежение в отношении самой отдалённой вероятности заразной природы болезни… Он отверг идею связи между рожистым воспалением и родильной горячки как ерунду. Рожа представляла собой заболевание кожи. Как может быть рожа матки? Точно также вы могли бы сказать, что у женщины воспаление радужной оболочки глаза в привратнике желудка, что было бы полной ерундой».
Приблизительно в это же время Игнац Филлип Земмельвейс (1818-1875), работавший в большой публичной больнице при школе медицины венского университета, стал замечать, что пациентки, рожавшие у врачей и студентов, заболевают родильной горячкой значительно чаще, чем те, кто рожал у повивальных бабок. Земмельвейс не знал о работе Холмса. Подобно Холмсу, он пришёл к выводу о том, что руки врача передают агент, ответственный за заболевание. Словно уже этого было не достаточно плохо, Земмельвейс сделал ещё одну ошибку: он доказал, что это так. «Начиная с мая 1847 года, Земмельвейс заставил студентов мыть руки в воде, содержавшей хлорную известь, и, совершенно предсказуемо, смертность упала с 18,3% до 1, 3%. Настолько эффективны оказались его методы, что с марта по август 1847 года в этом отделении не умерла ни одна женщина».
Сделав это раздражающее открытие, Земмельвейс стал живым доказательством венгерской поговорки: «Скажи истину, и люди разобьют тебе голову». На него нападали за оскорбление медицинской профессии и лишили должности преподавателя в университете. «Возвратившись в Венгрию, Земмельвейс повторил свою успешную атаку на родильную горячку в больнице Святого Рохуса в Пеште [ещё не соединённым с Будой в единый город Будапешт], где он работал на протяжении последующих шести лет, понизив смертность до менее чем 1%». После этого нападки на него ожесточились в ещё большей степени.
Обозревая историю родильной горячки, Джеральд Вейссманн, профессор медицины в медицинском центре университета Нью-Йорка, отмечает: «Хотя Земмельвейс и Холмс были разделены океаном, их изыскания дополняли друг друга. Холма вывел заражение из ретроспективного рассмотрения своей частной практики, и рекомендовал относительную асептику в качестве средства от неё; Земмельвейс изучал заражение непосредственно в благотворительном отделении, испытывая антисептику в качестве средства. Холмс, в отличие от Земмельвейса, дожил до того, чтобы увидеть результаты своей работы, признанные коллегами по всему миру».
Только в 1870-х годах, после того, как знаменитый шотландский хирург Джозеф Листер (1827-1912) разработал антисептику, правильное понимание родильной горячки было признано в теории, и только после этого меры по предотвращению болезни, разработанные Земмельвейсом, были приняты в качестве правильной акушерской практики. Воздавая должное Земмельвейсу как мученику родильной горячки, Листер заявил: «Без Земмельвейса, мои достижения представляли бы собой ничто». Это было преувеличение, пожалуй, даже симптом вины медицинской профессии за её обращение с этим мучеником за истину.
Конфликт между общественным мнением и истиной
История свободы, в особенности свободы отрицать доктрину как заблуждение, обычно представляет собой историю конфликта между популярным мнением как коллективной ошибкой и несогласным мнением индивида как истиной. Из этого, конечно же, не следует, что всякое отрицание популярного мнения опирается на ещё-не-открытую истину, хотя индивиды с отклоняющимися идеями любят верить в то, что неприятие их взглядов свидетельствует об их достоверности. Там, где новые истины угрожают хорошо укрепившимся экономическим интересам и установившимся общественным обычаям, обычно требуется особенно долгое время для того, чтобы отделить истину от ошибок.
С концом девятнадцатого века практически все сходства между родильным домом и сумасшедшим домом закончились. Современные акушерские подразделения чрезвычайно отличаются от отделений для рожениц времён Земмельвейса. Они санитарно безупречны и, в случае осложнений, предлагают действительно спасающие жизнь меры как для матери, так и для новорождённого.
Медицинская полезность современного родильного дома для пациентки-роженицы красноречиво контрастирует с медицинской бесполезностью современной психиатрической больницы для психиатрического пациента. Несмотря на многочисленные свидетельства противоположного, видные психиатры, как в Великобритании, так и в США продолжают заявлять, что не существует различия между психическими и физическими заболеваниями, и следовательно, по аналогии, между общемедицинскими и психиатрическими больницами. Например, в редакционной статье в «British Journal of Psychiatry» Р. Е. Кенделл, профессор психиатрии из университета в Эдинбурге, утверждает, что разграничение между душевным и физическим заболеванием «давно отброшено всеми думающими врачами», и что «различие между умственным и душевным заболеванием не только плохо обосновано и несовместимо с современным пониманием заболевания, но и приносит ущерб долговременным интересам самих пациентов». Редакционная статья в «British Journal of Medicine», опубликованная в то же самое время, что и статья Кенделла, решительно отвергает его заявления. Дженнифер Лининг, профессор международного здравоохранения в медицинской школе в Гарварде, пишет: В 1986 и 1992 годах BMA [британская медицинская ассоциация] открыла новую область, издавая отчёты о правах человека, которые документально фиксируют то, что делали врачи во вред пациентам… Определение прав человека, однако, оставалось относительно ограниченным, концентрируясь на правах в закрытых учреждениях, таких как тюрьмы и психиатрические больницы».
Ясно, что до тех пор, пока психиатры намеренно и энергично действуют в социальной среде, в которой они обладают обязанностью и властью лишать свободы так называемых душевнобольных и лечить их против воли, они осуществляют психиатрическое рабство. Такое истолкование отвечает неоспоримому факту, крайне беспокоящему психиатров, что многие так называемые психиатрические пациенты отвергают психиатрические услуги как вредные ― не только в то время, когда они подвергаются этой «помощи», но и ретроспективно, когда они оглядываются на свои жизни много лет спустя после «лечения».
Некоторые личные воспоминания и размышления
Я узнал о Земмельвейсе ребёнком, в Будапеште. Я хорошо помню статую ― стоящий Земмельвейс и мать с младенцем у его ног, которая с восторгом смотрит на него, ― в парке напротив больницы Святого Рохуса, неподалёку от гимназии Минта, где я учился на протяжении последних восьми лет, когда Венгрия была моим домом.
История трагической жизни Земмельвейса глубоко подействовала на меня. Она научила меня, в очень раннем возрасте, тому, что ошибаться может быть опасным, но что быть правым, когда общество считает заблуждение большинства истиной, может быть смертельно. Этот принцип особенно справедлив в отношении «ложных истин», формирующих важную часть всей системы верований общества. В прошлом, такие ключевые фальшивые истины были по своей природе религиозными. В современном мире, они являются по своей природе политическими и медицинскими. Урок трагедии Земмельвейса оказался для меня чрезвычайно полезным, буквально спасительным для жизни.
Ещё подростком, как только я осознал научное понятие болезни, мне стало очевидно, что многие люди, объявленные душевнобольными, не были больны; что вместо этого, они проявляли поведение, нежелательное для других, кто ставил им диагноз сумасшествия и запирал их; и что именно поэтому, в отличие от медицинских пациентов, душевнобольные настаивают на том, что они не больны. В медицинской школе я начал ясно понимать, что моё истолкование было правильным, что душевная болезнь ― это миф. Следовательно, глупо искать причины или исцеления для воображаемых недугов, которые мы называем «психическими заболеваниями». Заболевания тела имеют причины, такие как переносчики инфекции или недостатки питательных веществ; их можно предотвращать и излечивать, разделавшись с этими причинами. Индивиды, о которых говорят, что у них есть душевные болезни, с другой стороны, имеют причины для своих действий; причины этих действий следует понять и представить, точно так же, как авторы романов и пьес понимают и изображают побуждения воображаемых героев и их поведение.
Глубокое чувство непреодолимой власти фальшивых истин наделило меня способностью скрывать свои идеи от представителей признанной психиатрической учёности до тех пор, пока я не оказался вне их образовательного или экономического контроля, и когда я сам мог вести себя таким образом, чтобы уменьшить шансы получить навязанную роль «врага народа». Знаменитая пьеса Хенрика Ибсена «Враг народа» (1882) описывает драматическую историю врача, чья жизнь и судьба были списаны с трагедии Игнаца Земмельвейса. Доктор Штокманн, простой сельский врач, пытается защитить народ от пользования городским бассейном, загрязнённым патогенными бактериями. Его открытие, однако, вступает в конфликт с народной верой в терапевтические свойства этих драгоценных ванн, а также подрывает их экономические интересы. Городские вожди и общество объявляют Штокманна «врагом народа».
Вода, о которой Штокманн заявил своё мнение, должна была быть целительной. Антипсихотические препараты должны быть терапевтическими, а шизофрения должна быть заболеванием мозга. Список сведений Белого Дома о мифах и фактах о психическом заболевании, датированный 5 июня 1999 года, утверждает, что «исследования последнего десятилетия доказывают, что психические заболевания ― это поддающиеся диагностике расстройства мозга». Тем не менее, согласно сообщению в «British Medical Journal» за май 2001 года, «посмертные исследования и сканирования изображений [пациентов с шизофренией] обычно не показывают характерных ненормальностей любого из известных нейродегенеративных расстройств, что приводит к подозрениям, что современный нейропатологический процесс, возможно, неорганичен».
Это предполагает два возможных умозаключения. Первое, принятое редакторами «British Medical Journal», состоит в «подозрениях, что современный нейропатологический процесс, возможно, неорганичен». Такое подозрение формирует основу психиатрии как медицинской дисциплины и оправдывает психиатрическое принуждение в качестве медицинской помощи.
Второе умозаключение ― что шизофрении не существует. Это умозаключение настолько невыносимо, его последствия будут столь опустошительны, что власти не могут снизойти до того, чтобы признать его даже в качестве возможности. Если бы не было шизофрении, не было бы медицинского, психиатрического, здравоохранительного или терапевтического оправдания для арестов, заключения и недобровольного лечения препаратами людей, которых мы называем «шизофрениками». Не будет ни принудительной госпитализации, ни защиты по невменяемости. Куда это заведёт нас?
Источник: THomas S. Szasz, "Liberation By Oppression", 2002.
Опубликовано в русском переводе с любезного разрешения автора