Михаил Величко. Чукотка. 1960.
"С 1960 года наша, Чукотская экспедиция стала частью Чукотской комплексной геологической экспедиции (ЧКГЭ), куда, кроме эгвекинотских, вошли партии, переведенные из-под Магадана в Анадырь. Там, в Анадыре стало обустраиваться и все управление ЧКГЭ, и назначенный начальник Курилов перевел туда и меня, повелев не только контролировать радиометрические работы во всех партиях, что было положено по должности ст.инженера по попутным поискам, но и осуществлять методическое руководство электроразведочными работами, незначительно развернутыми в ЧКГЭ. Тем не менее, в тридцать девятое путешествие меня направил мужик из СВГУ, приехавший инспектировать именно "ревизионные работы" (радиометрические).
Мужик был неплохой, помню только его грузинское имя - Теймураз Исидорович, а также чей-то рассказ, как он изъяснялся на одном совещании по-русски: "Министэрство спускнул план - тэхникум выпускнул спэциалистов".
Пара наших партий располагалась довольно близко друг от друга - километрах в 60 - в районе уже упоминавшегося Пепенвеема. Инспектор решил убить сразу двух этих "зайцев", и мы пошли сначала в ту, до которой от посадочной полоски надо было идти дальше. Кстати, эта полоска, располагавшаяся по-прежнему вблизи впадения Пепенвеема в Эргувеем, была годна теперь уже для посадки и взлета не только АН-2, но и ЛИ-2. Я не помню почти ничего из этой части пути, кроме нудной дороги, в частности, между кочек, торчащих сардельками чуть ли не метровой высоты. Помню, что идти было легко, если инспектор шел за мной, но сразу становилось трудно, если идти приходилось за ним. Помню, что в этом походе увидел белую полярную сову. Другого представителя северных пернатых - белого канадского гуся - мне довелось увидеть в путешествии 37 (не считая журавлей, которые, конечно, были прилетными).
Дойдя, наконец, до первой из партий, мы прошлись по ее участку коротким маршрутом, чтобы убедиться в несомненном: фон гамма-излучения тундры (15-20 микрорентген/час) и каменных высыпок (20-30 мкр/ч) не сулят никаких уранов. На эту прогулку мне кто-то дал свое ружье: будто бы на озере, вдоль которого мы собирались пройтись, имелась возможность подстрелить уток. Но все утки улетали от нас на противоположный край озера, так что мое охотничье сальдо осталось на уровне двух утят, нечаянно убитых одним выстрелом на Пышме еще в 1954 году (я стрелял издали, решив, что это взрослые чирки).
Нас покормили свежей олениной. Туша могла долго храниться в ледяном погребе, выдолбленном невдалеке от палаток в каком-то остатке прежней наледи и не таявшем за короткое чукотское лето (два месяца, из них не более 40 дней погожих, - именно из такого "расклада" приходилось исходить нашим геологам, планируя полевые работы).
Обратно мы шли к Пепенвеему другим путем, замыкая окружность примерно 150-километровой длины. Предпоследний день пути привел нас к стоянке чукчей, пасущих летом оленей внутри своего полуострова, а на зиму возвращающихся в прибрежные поселки. На стоянке была пара-тройка летних яранг, возле которых вертелось немного детей, женщин и стариков. Остальные, взрослые мужчины, были где-то около своих стад. Работа пастуха там непроста: стада разбредаются на километры, и часто пастух бывает вынужден протопать за день десятки километров, чтобы найти и подогнать поближе какую-нибудь отколовшуюся от основной массы группу оленей. Кстати говоря, искусство хождения по тундре у чукчей бесподобно. Там, где бывалый русский мужик-геолог способен сделать за час 4-5 км с большим напряжением сил (например, преодолевая "кочкоту", где неизвестно, куда ступать ногой при каждом следующем шаге), чукча-пастух, ловко помещая наружные части своих стоп в узкие щелки между кочками, проходит за час 8-10 км. Но зато чукча не способен отказаться от ленивой трапезы, даже если это просто питье чая, и тратит на нее часы. Один такой чукча-пастух забрел в нашу палатку в самом начале моего 39-го путешествия и сидел с нами, молча попивая кружку за кружкой, часа четыре, прежде чем отправиться со своей дикой скоростью на поиски удравших оленей. Говорить по-русски он практически не мог, а просто вежливо смеялся, когда мы пытались его о чем-либо спрашивать, пользуясь русско-чукотским разговорником.
На стоянке чукчей, куда мы вечером подошли с инспектором Теймуразом, переводчиками служили дети школьного возраста. Нам предложили чай и какую-то стряпню из мяса. От стряпни мы отказались, поблагодарив и съевши, вместо нее, последние свои консервы, а чаю попили. В контакт с их пищей мы решили не вступать, в основном, потому, что попросту боялись заразиться какой-нибудь из социальных болезней чукотского народа. Таковыми были туберкулез, сифилис и трахома, коими страдали, наверное, не меньше половины всех чукчей. Во всяком случае, живя какое-то время в Чегитуне (см. 37-е путешествие), я наблюдал, как фельдшерица медсанчасти принимает у себя каждый день десятки людей, проходящих курс лечения от какой-то из этих болезней посредством инъекций. Дальше нам выдали по две чистейших оленьих шкуры с белейшим длинным мехом и предложили занять место для сна в одной из яранг. Шкуры были много приятней, чем наши кукули, и мы возлегли на них в большом и практически пустом шатре из кожи, туго
натянутой на какие-то палки-шесты. Кожа просвечивала, так как была тонкой, а небо светлым. Кроме того, кожа была старой, с массой дырочек, так что мы находились как бы под куполом планетария, на котором дырочки, просвечивавшие белой ночью, изображали звезды. Все было экзотично-великолепно, и мы хорошо отдохнули в летнем жилище гостеприимных аборигенов.
Наутро нам предложили только чай, который пришлось закусить остатками своих сухарей. Посидев немного возле самого старого старика, трубка и спички у которого были подвешены к шее на каких-то завязочках, мы откланялись. Идти было еще километров 25, и я не помню, чтобы еще когда-нибудь так остро ощущал недостаточное количество калорий. Наши припасы кончились, и я все шесть часов, что мы шли до Пепенвеемской партии, думал только о чукотском мясе, от которого вчера отказался. Инспектор, кажется, разделял мои переживания. Дойдя до лагеря партии, мы набросились на предложенный нам суп с трясущимися руками, ногами, всем нутром. Похоже, это было последним ярким событием нашего путешествия.
Изо всей радиометрической чепухи, которой мне пришлось заниматься на Чукотке, тянет запечатлеть всего два факта. Первый - еще в Эгвекиноте, где мне приходилось не только ремонтировть и калибровать приборы, но и обследовать пробы, взятые в поле, на лабораторном радиометре. Включив его однажды, я обнаружил, что насыпанная под счетчиками Гейгера на тарелочке проба дает дикую радиацию. Я убрал тарелочку из-под счетчиков, но стрелки продолжали держаться у правой черты и треск продолжался. Увы, это не было урановой или ториевой рудой! Я выключил лабораторный прибор, взял полевой и его зондом стал обследовать свою "камеру предварительного заключения" - узкую комнатку с маленьким окошком-решеткой под самым потолком в одном торце и с обитой железом дверью, имевшей в центре окошечко-волчок, - в другом. Это, действительно, была КПЗ во времена Чукотстроя, а теперь тут были стеллажи для хранения полевых радиометров и других приборов, а также мой стол с лабораторным радиометром на нем. Зонд показал, что из множества черных ящиков-чемоданчиков с полевыми приборами в гамма-излучении виноват один. Я раскрыл его, но ничего особенного не обнаружил, кроме того, что в нем несуразно лежал веревочный клубок. Я решил размотать его, и оказалось, что какой-то дурачок намотал эту веревку на латунную ампулу с радиевым эталоном, которую рекомендуется хранить не ближе, чем в 15 метрах от обитаемых помещений. Раскрыв эту нечаянную диверсию, я стал понимать, почему последнее время ощущал некую непонятную слабость, как если бы после болезни. Ведь ящики с приборами мне сдали уже, как минимум, два месяца тому назад.
Второе достойное упоминания радиометрическое событие в моей чукотской жизни - составление обзорной карты тех районов работы наших партий, где в 1960 году наблюдались повышенные фоны излучения. Эту карту, затребованную СВГУ, велели сильно засекретить и направить им. Оказалось, что в том году что-то приносило ветрами, какую-то пыль с тихоокеанских мест ядерных испытаний, и эта пыль давала-таки некоторое повышение гамма-излучения на склонах сопок, особенно в районах, близких к побережью, где она оседала с дождями. В самом деле, не на интрузивах, где это можно было бы объяснить естественными причинами в виде акцессорных ториевых минералов, а на каких-то кочках местами вдруг выскакивали показания до 60-80 мкр/час, раз в пять превышавшие нормальный фон."
Мужик был неплохой, помню только его грузинское имя - Теймураз Исидорович, а также чей-то рассказ, как он изъяснялся на одном совещании по-русски: "Министэрство спускнул план - тэхникум выпускнул спэциалистов".
Пара наших партий располагалась довольно близко друг от друга - километрах в 60 - в районе уже упоминавшегося Пепенвеема. Инспектор решил убить сразу двух этих "зайцев", и мы пошли сначала в ту, до которой от посадочной полоски надо было идти дальше. Кстати, эта полоска, располагавшаяся по-прежнему вблизи впадения Пепенвеема в Эргувеем, была годна теперь уже для посадки и взлета не только АН-2, но и ЛИ-2. Я не помню почти ничего из этой части пути, кроме нудной дороги, в частности, между кочек, торчащих сардельками чуть ли не метровой высоты. Помню, что идти было легко, если инспектор шел за мной, но сразу становилось трудно, если идти приходилось за ним. Помню, что в этом походе увидел белую полярную сову. Другого представителя северных пернатых - белого канадского гуся - мне довелось увидеть в путешествии 37 (не считая журавлей, которые, конечно, были прилетными).
Дойдя, наконец, до первой из партий, мы прошлись по ее участку коротким маршрутом, чтобы убедиться в несомненном: фон гамма-излучения тундры (15-20 микрорентген/час) и каменных высыпок (20-30 мкр/ч) не сулят никаких уранов. На эту прогулку мне кто-то дал свое ружье: будто бы на озере, вдоль которого мы собирались пройтись, имелась возможность подстрелить уток. Но все утки улетали от нас на противоположный край озера, так что мое охотничье сальдо осталось на уровне двух утят, нечаянно убитых одним выстрелом на Пышме еще в 1954 году (я стрелял издали, решив, что это взрослые чирки).
Нас покормили свежей олениной. Туша могла долго храниться в ледяном погребе, выдолбленном невдалеке от палаток в каком-то остатке прежней наледи и не таявшем за короткое чукотское лето (два месяца, из них не более 40 дней погожих, - именно из такого "расклада" приходилось исходить нашим геологам, планируя полевые работы).
Обратно мы шли к Пепенвеему другим путем, замыкая окружность примерно 150-километровой длины. Предпоследний день пути привел нас к стоянке чукчей, пасущих летом оленей внутри своего полуострова, а на зиму возвращающихся в прибрежные поселки. На стоянке была пара-тройка летних яранг, возле которых вертелось немного детей, женщин и стариков. Остальные, взрослые мужчины, были где-то около своих стад. Работа пастуха там непроста: стада разбредаются на километры, и часто пастух бывает вынужден протопать за день десятки километров, чтобы найти и подогнать поближе какую-нибудь отколовшуюся от основной массы группу оленей. Кстати говоря, искусство хождения по тундре у чукчей бесподобно. Там, где бывалый русский мужик-геолог способен сделать за час 4-5 км с большим напряжением сил (например, преодолевая "кочкоту", где неизвестно, куда ступать ногой при каждом следующем шаге), чукча-пастух, ловко помещая наружные части своих стоп в узкие щелки между кочками, проходит за час 8-10 км. Но зато чукча не способен отказаться от ленивой трапезы, даже если это просто питье чая, и тратит на нее часы. Один такой чукча-пастух забрел в нашу палатку в самом начале моего 39-го путешествия и сидел с нами, молча попивая кружку за кружкой, часа четыре, прежде чем отправиться со своей дикой скоростью на поиски удравших оленей. Говорить по-русски он практически не мог, а просто вежливо смеялся, когда мы пытались его о чем-либо спрашивать, пользуясь русско-чукотским разговорником.
На стоянке чукчей, куда мы вечером подошли с инспектором Теймуразом, переводчиками служили дети школьного возраста. Нам предложили чай и какую-то стряпню из мяса. От стряпни мы отказались, поблагодарив и съевши, вместо нее, последние свои консервы, а чаю попили. В контакт с их пищей мы решили не вступать, в основном, потому, что попросту боялись заразиться какой-нибудь из социальных болезней чукотского народа. Таковыми были туберкулез, сифилис и трахома, коими страдали, наверное, не меньше половины всех чукчей. Во всяком случае, живя какое-то время в Чегитуне (см. 37-е путешествие), я наблюдал, как фельдшерица медсанчасти принимает у себя каждый день десятки людей, проходящих курс лечения от какой-то из этих болезней посредством инъекций. Дальше нам выдали по две чистейших оленьих шкуры с белейшим длинным мехом и предложили занять место для сна в одной из яранг. Шкуры были много приятней, чем наши кукули, и мы возлегли на них в большом и практически пустом шатре из кожи, туго
натянутой на какие-то палки-шесты. Кожа просвечивала, так как была тонкой, а небо светлым. Кроме того, кожа была старой, с массой дырочек, так что мы находились как бы под куполом планетария, на котором дырочки, просвечивавшие белой ночью, изображали звезды. Все было экзотично-великолепно, и мы хорошо отдохнули в летнем жилище гостеприимных аборигенов.
Наутро нам предложили только чай, который пришлось закусить остатками своих сухарей. Посидев немного возле самого старого старика, трубка и спички у которого были подвешены к шее на каких-то завязочках, мы откланялись. Идти было еще километров 25, и я не помню, чтобы еще когда-нибудь так остро ощущал недостаточное количество калорий. Наши припасы кончились, и я все шесть часов, что мы шли до Пепенвеемской партии, думал только о чукотском мясе, от которого вчера отказался. Инспектор, кажется, разделял мои переживания. Дойдя до лагеря партии, мы набросились на предложенный нам суп с трясущимися руками, ногами, всем нутром. Похоже, это было последним ярким событием нашего путешествия.
Изо всей радиометрической чепухи, которой мне пришлось заниматься на Чукотке, тянет запечатлеть всего два факта. Первый - еще в Эгвекиноте, где мне приходилось не только ремонтировть и калибровать приборы, но и обследовать пробы, взятые в поле, на лабораторном радиометре. Включив его однажды, я обнаружил, что насыпанная под счетчиками Гейгера на тарелочке проба дает дикую радиацию. Я убрал тарелочку из-под счетчиков, но стрелки продолжали держаться у правой черты и треск продолжался. Увы, это не было урановой или ториевой рудой! Я выключил лабораторный прибор, взял полевой и его зондом стал обследовать свою "камеру предварительного заключения" - узкую комнатку с маленьким окошком-решеткой под самым потолком в одном торце и с обитой железом дверью, имевшей в центре окошечко-волчок, - в другом. Это, действительно, была КПЗ во времена Чукотстроя, а теперь тут были стеллажи для хранения полевых радиометров и других приборов, а также мой стол с лабораторным радиометром на нем. Зонд показал, что из множества черных ящиков-чемоданчиков с полевыми приборами в гамма-излучении виноват один. Я раскрыл его, но ничего особенного не обнаружил, кроме того, что в нем несуразно лежал веревочный клубок. Я решил размотать его, и оказалось, что какой-то дурачок намотал эту веревку на латунную ампулу с радиевым эталоном, которую рекомендуется хранить не ближе, чем в 15 метрах от обитаемых помещений. Раскрыв эту нечаянную диверсию, я стал понимать, почему последнее время ощущал некую непонятную слабость, как если бы после болезни. Ведь ящики с приборами мне сдали уже, как минимум, два месяца тому назад.
Второе достойное упоминания радиометрическое событие в моей чукотской жизни - составление обзорной карты тех районов работы наших партий, где в 1960 году наблюдались повышенные фоны излучения. Эту карту, затребованную СВГУ, велели сильно засекретить и направить им. Оказалось, что в том году что-то приносило ветрами, какую-то пыль с тихоокеанских мест ядерных испытаний, и эта пыль давала-таки некоторое повышение гамма-излучения на склонах сопок, особенно в районах, близких к побережью, где она оседала с дождями. В самом деле, не на интрузивах, где это можно было бы объяснить естественными причинами в виде акцессорных ториевых минералов, а на каких-то кочках местами вдруг выскакивали показания до 60-80 мкр/час, раз в пять превышавшие нормальный фон."