Посмертная реабилитация Лукича
Книга Игоря Бунича «Д'Артаньян из НКВД» - выдуманные приключения сотрудника органов Лукича, отслужившего по государственным тайнам от гражданской войны до 1990-х гг. Рекомендую к чтению, отменно хороша и литературно, и по конспирологической части. Написанная намеренно как фантастическая буффонада она полна, тем не менее, указаний на истинные страницы советской истории и нравы органов. Бунич знал очень много, но также знал цену обнародования тайн, поэтому избрал хитрый путь - писал конспирологические работы с намеренной придурью и шутовством, почему и смог опубликовать книги о таких вещах, за которых других закапывали сразу. А так всё прибыток- глупые повеселятся, умные задумаются.
И как раз к истории «Каменного моста» - Лукич знал так много, что его, на всякий случай, расстреляли еще до войны. А в 1969 году социалистическая законность была восстановлена и его реабилитировали. Что с того вышло Лукич рассказывает своему собеседнику, автору книги.
«И без того ясно, что столь мощная система, как НКВД, а позднее МГБ, обдурит любого из своих работников, независимо от занимаемой должности. У нас на таких хитростях было многое построено. Говорят, к примеру, “последи за таким-то” - ты и стараешься вовсю, и невдомёк тебе, что тот, за которым тебе приказано следить, получил приказ следить за тем, насколько ты старательно выполняешь полученный приказ. И оба вдохновенно стучат друг на друга, и оба при деле, и начальство довольно, поскольку оба при этом выполняют ещё и текущую работу».
«Много было таких операций и событий, которые останутся секретными на веки вечные. Но выполняли-то их обычные люди, которых по тем или иным причинам не успели или не смогли вовремя ликвидировать. Вот при Андропове обо всех и вспомнили.
Вызывают старика на Лубянку и, к примеру, говорят: “Здравствуйте, Иван Иваныч. Слышали мы, что в старые героические времена вы занимались тем-то и тем-то. Не могли бы вы нам рассказать поподробнее”. А старый дурак и рад, что о нём вспомнили, и давай языком чесать, забыв, какую подписку он лет сорок назад давал. И находят его умершим от инфаркта. Или в парадняке кто-нибудь его по голове благословит в бессрочный отпуск. А умные, - кто службу нашу давно сердцем понял, те ни на какую лесть не поддадутся. “Не помню ничего”, - и дело с концом. А ещё лучше: “Никогда этим не занимался. Перепутали меня с кем-то, дорогие товарищи”. Тем даже пенсию повышали.
Меня-то хитро пытались подловить, пригласив якобы для посмертной реабилитации. Но я был доволен, что всё-таки не купился».
«Лезу я как-то к себе в почтовый ящик и достаю оттуда повестку. Приглашают меня на Лубянку в связи с реабилитацией как невинно пострадавшего от репрессий в годы культа личности. Я сразу обратил внимание, что повестка адресована не мне лично, поскольку фамилия написана во множественном числе. Как бы всей семье ...
- Значит, - продолжает Василий Лукич, - прихожу я в приёмную КГБ, сдаю повестку. Мне говорят: “Посидите немножко. Сейчас выйдет сотрудник, он вами займётся”.
Я сижу и думаю: “Я, вроде, никаким репрессиям не подвергался ни при каких властях. Что же это происходит? Спутали меня что ли с кем-то?”
Тут выходит сотрудник - молодой, краснорожий, широкоплечий, в модном костюме. В руках моя повестка, подмышкой толстенная папка с надписью “НКВД СССР”, а ниже “Личное дело №” и куча всяких фиолетовых и чёрных штампов.
Сотрудник мне головой кивнул и говорит: “Идёмте со мной”.
Зашли мы в какой-то кабинет, усадил он меня за стол, кладёт передо мной папку и велит: “Ознакомьтесь с делом”. А сам за другой стол садится, берёт какой-то журнал и записывает туда что-то из моей повестки.
Я гляжу - это моё личное дело. Вернее, его часть, потому что на обложке написан»: “Начато: 4 июля 1919 года. Окончено: 18 марта 1941 года”. А ниже штамп: “Приведён в исполнение 18 марта 1941 года", а под ним совсем свеженькая печать: “Реабилитирован в связи с отсутствием состава преступления 19 октября 1969 года”.
“ Ничего себе, думаю, пироги! Что же всё это значит?”...
А сотрудник, который что-то с моей повестки списывал в регистрационный журнал, меня спрашивает: “Вы кем приходитесь покойному?”
“Кому?” - не понял я, продолжая изучать дело и восхищаться.
“Реабилитируемому, то есть, - подсказывает сотрудник, - кем ему приходитесь?"
“Не понял, - говорю я, - что значит кем прихожусь?”
От моей тупости сотрудник даже стал нервничать. “Что тут непонятного? - размахивает он моей повесткой, - я, кажется, ясно спрашиваю: в каких родственных связях вы находитесь по отношению к невинно репрессированному? Сын? Брат?"
“Никем не прихожусь,” - признаюсь я.
“Это как же? - аж подпрыгнул сотрудник на стуле. - На каком же тогда основании…”
“Так это я и есть,” - говорю я ...
У сотрудника, видимо, на какое-то мгновение, как говорится, в зобу дыханье спёрло. Пошёл он красными пятнами и этаким строгим учительским тоном мне выговаривает:
“Вы мне прекратите тут острить. Не забывайте, где находитесь. Я тут с вами не в игрушки играю. Это серьёзнейшее дело, а вы мне тут цирк устраиваете. Даже и не солидно в вашем возрасте. Ещё раз спрашиваю: в какой степени родства вы находитесь с реабилитируемым, с осуждённым на высшую меру?”
“Это я сам и есть, - повторяю я, - и нечего мне нотации читать. Сопляк ещё!”
Это я для того ругаться стал, чтобы время выиграть и успеть ещё почитать документы дела, пока он у меня его не отнял.
- Не забывайте, где находитесь? - передразниваю я его, продолжая листать дело. - Да я здесь находился со времён Менжинского. Когда тебя, дорогой товарищ, и в проекте не было. Когда твои мама и папа ещё под себя ходили!
Тут он красными пятнами пошёл, вскакивает из-за стола и не говорит, а сипит как-то (горло ему, наверно, перехватило):
“Ваш паспорт! Паспорт, говорю, предъявите! Сейчас пятнадцать суток оформлю за хулиганство и на годы ваши не посмотрю!”
“Пожалуйста,” - отвечаю я и подаю ему паспорт, продолжая листать дело ...
А между тем мой собеседник паспорт листает и того пуще красными пятнами покрывается. Затем опомнился, шасть - и дело у меня выхватил, положил к себе на стол.
“Извините. - возмущаюсь я, - но я ещё до конца не ознакомился с документами. Почему вы дело отобрали?”
Оказывается, как он объяснил, не положено. Если бы я был родственником репрессированному, то положено, а раз это я сам, то не положено категорически. Тем более для тех, к кому была применена высшая мера. Им строжайше запрещено знакомиться с делами.
Объясняя так несвязно, он какую-то таблетку достал из нагрудного кармана и проглотил, запив водой из графина. Видно, у него крыша ехать стала и он её на место задвинул. Помолчал. А потом явно через силу говорит: “Значит, вы утверждаете, что являетесь именно тем самым лицом, о котором идёт речь в указанном личном деле?”
“Утверждаю, - отвечаю я, - могу ещё и пенсионное удостоверение показать.”
Посмотрел он моё пенсионное удостоверение, и вижу, что пора ему уже неотложку вызывать. Но парень молодой, сильный, быстро оправился.
...
“Вы работали в охране вождя?" - несколько обалдело поинтересовался реабилитирующий сотрудник.
“Точно, - подтвердил я, - именно в охране. Начальником охраны.”
“А после смерти Ленина вас репрессировали и держали в тюрьме до марта 1941 года?" - нервно хихикнул сотрудник.
“А потом расстреляли, - продолжил я, - как сказано в деле. 18 марта 1941 года.”
Он помолчал снова и говорит:
“Извините меня, но сдаётся, что вы надо мной просто смеётесь. Демонстрируете как бы презрение к нам, комитетчикам, которые являются продолжателями вашего дела. И напрасно. Как человек, работавший столько лет с товарищем Лениным, вы имеете право на персональную добавку к пенсии и улучшение жилищных условий. Поэтому вот вам лист бумаги и подробно опишите, как вы встретились с товарищем Лениным, как с ним работали и тому подобное. Вам понятно?”
“Ничего писать не буду, - отвечаю я, - а надбавка к пенсии мне не нужна. Живу я один, мне мало надо. Да и пенсий у меня две.”
“Вы зря запираетесь, - жёстко говорит сотрудник, как будто я прохожу свидетелем по какому-то уголовному делу, - зря, говорю, вы запираетесь. Мы ведь и так всё выясним. Вам же будет хуже. Вы же не думаете, надеюсь, что можете победить Комитет?”
“Может, хватит? - спросил я. - Реабилитировали меня - и слава Богу. Извините, мне пора домой.”
“Значит, отказываетесь отвечать?" - зловеще спрашивает сотрудник.
“Говорить-то не о чем, - отвечаю я, - перед вами моё личное дело. Там всё сказано. Мне добавить нечего, дорогой товарищ.”
“Там сказано, - почти орёт он, - что вас расстреляли. А вы вот сидите передо мной. Почему же вы сидите передо мной, если вас расстреляли? А знаете ли, я придерживаюсь мнения, что в те годы без причины и не расстреливали, и не сажали! Так за что же вас расстреляли?”
“Как за что? - спрашиваю я. - В деле же всё указано. Дело-то почитайте. По представлению товарища Ленина.”
“И следствие шло аж до марта 1941-го года?” - шипит сотрудник.
“Вы считаете, что здесь есть моя вина?" - интересуюсь я.
“Думаю, что есть, - говорит сотрудник, - вы, видимо, также запирались и не желали говорить правду, как и со мной. Недаром вас приговорили к расстрелу. И даже сейчас вы не хотите сказать правду. У меня создаётся впечатление, что вы закоренелый преступник.”
“Но меня же реабилитировали, - удивляюсь я, - Вот тут написано: “за отсутствием состава преступления”. Как же вы можете утверждать, что я преступник.
Я был им до реабилитации. А сейчас я честный советский гражданин и в качестве такового напишу на вас жалобу в прокуратуру по надзору за органами.”
Вместо ответа он вдруг вынимает из ящика письменного стола телефон и начинает что-то вполголоса бурчать в трубку. Потом говорит “есть!” и направляется к выходу.
“Посидите здесь, - приказывает он, - я сейчас вернусь.”
Оглядывается он по сторонам, убирает всё со стола, запирает стол, выходит из кабинета и закрывает меня на ключ. Моё личное дело, конечно, унёс с собой.
...
Тут ключ в замке поворачивается, дверь открывается и входит другой сотрудник. Постарше. Лицо круглое, улыбчивое. Очки в золотой оправе, серая тройка и галстук с золотой булавкой.
“Здравствуйте, - представляется он, - кандидат юридических наук Карташов Владлен Вилорович. Очень приятно с вами познакомиться, дорогой Василий Лукич. Знаете, я люблю работать с ветеранами. Ветераны - это тот фундамент, на котором стоит всё наше социалистическое общество. Не правда ли?” Я молчу. “Тут мне коллега рассказал, - продолжает он, - что вы, Василий Лукич, работали много лет с самим товарищем Лениным и из ложной скромности не хотите никому рассказывать о тех незабвенных днях, которые вы провели с основателем нашей партии и государства. Отказываюсь верить, что это так. Коллега, наверное, что-то не так понял или ошибся. Ведь так?”
Я молчу.
“В вашем личном деле, - горячится Владлен Вилорович, - обнаружено восемнадцать собственноручных писем Владимира Ильича Ленина, в которых вождь нашей партии даёт вам, Василий Лукич, развёрнутую характеристику. Это тем более странно, что из текста ленинских писем явствует, что вы были чуть ли не ближайшим советником вождя мирового пролетариата.
В последнем письме товарищ Ленин требует принять к вам меры высшей социальной защиты как к лицу, слишком много знающему.
Это просто невероятно, особенно учитывая ваш возраст и описываемое время. И сейчас, когда весь советский народ, я даже сказал бы, - весь мир, готовится отметить столетие со дня рождения товарища Владимира Ильича Ленина, вы, Василий Лукич, в своём родном ведомстве, которое, можно сказать, вас вывело в люди, не хотите всё чистосердечно и правдиво рассказать. В конце концов, у вас должно быть чувство обыкновенной человеческой благодарности. Ведь именно вас мы реабилитировали и восстановили во всех правах советского человека. Поэтому я уверен, что вы мне всё расскажете.”
“А если нет?" - спрашиваю я.
“Василий Лукич, - говорит кандидат юридических наук, - мы вас реабилитировали, но мы можем и пересмотреть наше решение. Скажем, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. И тогда в полном диапазоне прав, предоставленных нам законом, мы можем начать следствие о том, что вы делали при Ленине, пока не были разоблачены лично им.”
“Во, влип”, - думаю я.
“А затем, - продолжает Владлен Вилорович, - мы разберёмся, как вам удалось избежать той кары, к которой вы были приговорены в 1941-м году, и исправить ошибку, допущенную тогда нашими товарищами по причинам ложного гуманизма или каким-то другим. Я понятно выражаюсь? Или есть какие-нибудь вопросы?”
“Всё это так, - соглашаюсь я, - но вы, наверное, обратили внимание, что предписание о расстреле подписано Всеволодом Меркуловым, который, вам известно, тоже был расстрелян по делу Берия, разоблачённым в качестве агента английской разведки. Имеют ли подобные предписания юридическую силу, о которой вы говорите, не утруждая себя бременем доказательств?”
“Дорогой мой, - улыбается дипломированный юрист, - разве дело в том, кем были эти люди? Главное - документы, которые они успели подписать. А я хочу честно вам заявить, что предписание о расстреле вместе с актом о его исполнении является серьёзнейшим юридическим документом. И лица, актированные подобным образом, подлежат исключительно посмертной реабилитации. Вы же претендуете на то, что являетесь живым? Это я не собираюсь оспаривать. Но этот же факт делает вашу посмертную реабилитацию юридически ничтожной. Вы понимаете мою мысль? Чтобы быть реабилитированным, вам необходимо пройти через процедуру, предусмотренную в вышеуказанном предписании и акте. Я бы очень хотел, чтобы вы осознали серьёзность вашего положения.”
“Так что вы от меня хотите? - спрашиваю я, - чтобы я застрелился? Ведь актировать меня сейчас у вас нет возможности.”
“Почему же? - улыбается Владлен Вилорович, - возможность есть. Конечно, подобные вопросы решаю не я, но многое зависит от того, как я доложу руководству.”
“И меня расстреляют?” - интересуюсь я.
“Я этого не говорил, - покрывается пятнами Владлен Вилорович, - я говорил, что вас могут актировать. Юридический смысл этого термина весьма широк и зависит от многих сопутствующих обстоятельств.”
“Например?” - спрашиваю я.
“Например, от степени помощи следствию со стороны лица, предполагаемого к актированию, - отвечает кандидат юридических наук, - и от решения руководства, а также от хода самого следственного процесса.”
“Значит, - говорю я, - мы с вами, Владлен Вилорович, не беседуем, а участвуем в следственном процессе?”
“О чём я вам и толкую. - оживляется кандидат юстиции, - а вы всё прикидываетесь, извините, что ничего не понимаете.”
“Выходит, - пытаюсь разобраться я. - меня вызвали не для реабилитации, а на допрос?”
“Простите, - снова улыбается Владлен Вилорович. - вас никто сюда не приглашал. Если вы внимательно прочтёте присланную вам повестку, то убедитесь, что она послана не вам, а вашим родственникам, выжившим до настоящего времени. Если бы пришёл кто-нибудь из них, то у нас никаких вопросов к ним и не возникло. Они расписались бы в получении справки о реабилитации и смыли бы с себя пятно членов семьи врага народа став обычными и полноправными советскими гражданами. Но, поскольку сюда, к большому нашему удивлению, пришли вы сами, ситуация в корне изменилась. Как я уже вам говорил, лица вашей категории подлежат только посмертной реабилитации. А так как вы живы, ни о какой реабилитации не может быть и речи. Вывод: вы остаётесь врагом народа, следствие против вас автоматически продолжается. Тем более, что возбуждено это дело по настоянию самого товарища Ленина! Это как бы завет вождя. И он требует довести дело, как и все его прочие славные дела, до победного конца. Вы хоть это способны осознать? Ещё раз прошу вас не усугублять своего положения, демонстративно отказываясь отвечать на вопросы следствия.”
“А в качестве кого я участвую в следственном процессе, - недоумеваю я, - обвиняемого или свидетеля?”
Кандидат юридических наук на мгновение задумался, а затем говорит, но без прежней уверенности в голосе:
“Пока в качестве свидетеля.”
“Но, согласно УПК, - парирую я, - я не могу участвовать в качестве свидетеля в уголовном деле, возбуждённом против меня, да ещё, если верить вам, самим товарищем Лениным. А если я обвиняемый, то имею право не отвечать на вопросы.”
“А вы, что, УПК почитывали? - подозрительно спрашивает меня Владлен Вилорович, так он мне представился, - с чего это вы его почитывали?”
“Владимир Ильич, - отвечаю я, - всегда учил, что процессуальный кодекс является главным оружием буржуазии в борьбе с диктатурой пролетариата. А потому его надо знать назубок. “Василий Лукич, - говорил мне вождь, - ваша юридическая малограмотность способствует реставрации власти помещиков и капиталистов в нашей стране”.
“Правильно он вам говорил, - согласился Владлен Вилорович, - и чтобы подобной реставрации не произошло, я готов вам объяснить, что стать из свидетеля обвиняемым проще простого. Сейчас, скажем, вы свидетель, а через секунду уже стали обвиняемым. Причём, что наиболее важно, даже сами этого не заметили. В этом есть сущность и искусство следственного процесса. Теперь же, после того как мы вместе прошли юридический ликбез, я спрашиваю вас, свидетель, будете ли вы давать показания по существу заданного вам вопроса?”
“Я уже позабыл вопрос, - признаюсь я, - повторите, пожалуйста.”
“Хорошо, - говорит Владлен Вилорович, - как и при каких обстоятельствах вы оказались в окружении Владимира Ильича Ленина? И с какой целью? Ну, так Я жду.”
“И совершенно напрасно, как говаривал Владимир Ильич, - отвечаю я, - не дождётесь.”
“Вот вы и стали обвиняемым, - радостно сообщил мне Владлен Вилорович, - поскольку свидетель несёт уголовную ответственность за отказ от дачи показаний.”...