Кусочки пластика
- Знаешь за что я люблю солнцезащитные очки? - спросил Николя, сидя на краю обрыва над темно-свинцовым осенним морем под порывами соленого ветра.
И, не дожидаясь от нее ответа, продолжил, пытаясь прикрыть ее от еще летнего, но уже по-осеннему прохладного морского ветра.
- Понимаешь, Жюстин, в наше время слёзы стали непозволительной роскошью. По крайней мере для таких людей как я. Всегда на виду, всегда в движении, в действии, в тонусе. Если позволю себе хоть на минуту дать слабину, непременно найдутся те, кто будет искать в этом какой-либо подвох, будут пытаться подловить на чем-либо. И уж если найдут, то как минимум сделают это достоянием общественности (о, слухи, сплетни...), а как максимум - кстати, что вытекает из первого, - попробуют нанести удар в самое незащищенное место.
- Но ты же сильный, - попыталась возразить Жюстин, поправляя свои темно-каштановые волосы, которые весьма дерзко трепал ветер. - Вот представь, ты стена, например Великая Китайская Стена. Ну разве Китайская Стена может быть слабой? Разве у нее есть слабые места? Или вот, ты когда-нибудь видел, чтобы из Великой Китайской Стены катились слезы? Ну право же, Николя, это смешно!
- Может и смешно. - в его голосе прозвучали металлические нотки. - Всякое бывает, - резко оборвал он, направив взор в морскую даль, над которой в просветах грозовых облаков играли лучи солнца, уже не молодые озорные весенние, а зрелые сентябрьские, но все еще полные энергии и как будто еще хотевшие окунуться в детство, которое прошло слишком быстро за стремительной сменой погоды в таких местах как это.
- Всего лишь два небольших кусочка крашеного пластика и все, и тебе уже наплевать на остальных. Можно улыбаться губами, но не глазами. Можно не бояться принимать решения, даже пускай самые безответственные, самые самые. Можно ранить, даже нет - наносить тяжелейшие увечья каким-то странным сочетанием звуков и соединенных между собой черточек, что люди называют буквами. Темные очки обладают каким-то магическим свойством - они поразительным образом делают человека безразличным - как будто отражая обратно в нас от внутренней поверхности все эмоции, которые мы хотим выплеснуть на собеседника, выпуская наружу лишь холодный смысл.
- А еще - продолжал он, - у них есть и обратное, более полезное свойство. Они не дают нам показать слабину. Даже если ты в полном ауте, одень очки и - вуаля! - ты снова собран, серьезен, и никто - поверь, никто! - не сможет пробиться через это темное стекло к тебе в душу. Такое плацебо от проникающих душевных ранений.
- Но как же, Николя... - попыталась возразить что-то Жюстин...
- Пойдем. У тебя через полчаса фастферри отсюда домой. Следующий только завтра.
И они направились прочь от утеса, целиком состоящего из рыжего песчаника, как будто специально сюда поставленного, чтобы порядка 100 дней в году сочетаться с темно-фиолетовым небом. Ник, как называла его Жюстин, - она уже давно не обращалась к нему так, но оба прекрасно помнили то время, когда буквы N и J еще что-то для них (тогда еще) двоих что-то значили, - Ник молча одел темные очки. Он не любил, когда ветер дул прямо в глаза - летом было много песка, а, начиная с осени, воздух порой становился уже слишком холодным. Надвинув оправу поглубже на переносицу, Ник сжал зубы и замолчал. Замолчал так громко, словно копил эту тишину всю жизнь. Замолчал так пронзительно, что ветер вокруг стих, а из звуков остался только плеск волн внизу - море не боится молчания в отличие от ветра. Молчание такой силы способно на многое, даже раскрошить в пыль тонкие стекла темных очков в тонкой металлической оправе цвета золота...
И, не дожидаясь от нее ответа, продолжил, пытаясь прикрыть ее от еще летнего, но уже по-осеннему прохладного морского ветра.
- Понимаешь, Жюстин, в наше время слёзы стали непозволительной роскошью. По крайней мере для таких людей как я. Всегда на виду, всегда в движении, в действии, в тонусе. Если позволю себе хоть на минуту дать слабину, непременно найдутся те, кто будет искать в этом какой-либо подвох, будут пытаться подловить на чем-либо. И уж если найдут, то как минимум сделают это достоянием общественности (о, слухи, сплетни...), а как максимум - кстати, что вытекает из первого, - попробуют нанести удар в самое незащищенное место.
- Но ты же сильный, - попыталась возразить Жюстин, поправляя свои темно-каштановые волосы, которые весьма дерзко трепал ветер. - Вот представь, ты стена, например Великая Китайская Стена. Ну разве Китайская Стена может быть слабой? Разве у нее есть слабые места? Или вот, ты когда-нибудь видел, чтобы из Великой Китайской Стены катились слезы? Ну право же, Николя, это смешно!
- Может и смешно. - в его голосе прозвучали металлические нотки. - Всякое бывает, - резко оборвал он, направив взор в морскую даль, над которой в просветах грозовых облаков играли лучи солнца, уже не молодые озорные весенние, а зрелые сентябрьские, но все еще полные энергии и как будто еще хотевшие окунуться в детство, которое прошло слишком быстро за стремительной сменой погоды в таких местах как это.
- Всего лишь два небольших кусочка крашеного пластика и все, и тебе уже наплевать на остальных. Можно улыбаться губами, но не глазами. Можно не бояться принимать решения, даже пускай самые безответственные, самые самые. Можно ранить, даже нет - наносить тяжелейшие увечья каким-то странным сочетанием звуков и соединенных между собой черточек, что люди называют буквами. Темные очки обладают каким-то магическим свойством - они поразительным образом делают человека безразличным - как будто отражая обратно в нас от внутренней поверхности все эмоции, которые мы хотим выплеснуть на собеседника, выпуская наружу лишь холодный смысл.
- А еще - продолжал он, - у них есть и обратное, более полезное свойство. Они не дают нам показать слабину. Даже если ты в полном ауте, одень очки и - вуаля! - ты снова собран, серьезен, и никто - поверь, никто! - не сможет пробиться через это темное стекло к тебе в душу. Такое плацебо от проникающих душевных ранений.
- Но как же, Николя... - попыталась возразить что-то Жюстин...
- Пойдем. У тебя через полчаса фастферри отсюда домой. Следующий только завтра.
И они направились прочь от утеса, целиком состоящего из рыжего песчаника, как будто специально сюда поставленного, чтобы порядка 100 дней в году сочетаться с темно-фиолетовым небом. Ник, как называла его Жюстин, - она уже давно не обращалась к нему так, но оба прекрасно помнили то время, когда буквы N и J еще что-то для них (тогда еще) двоих что-то значили, - Ник молча одел темные очки. Он не любил, когда ветер дул прямо в глаза - летом было много песка, а, начиная с осени, воздух порой становился уже слишком холодным. Надвинув оправу поглубже на переносицу, Ник сжал зубы и замолчал. Замолчал так громко, словно копил эту тишину всю жизнь. Замолчал так пронзительно, что ветер вокруг стих, а из звуков остался только плеск волн внизу - море не боится молчания в отличие от ветра. Молчание такой силы способно на многое, даже раскрошить в пыль тонкие стекла темных очков в тонкой металлической оправе цвета золота...