В.В. ФОМИН:"ЛОМОНОСОВОФОБИЯ КАК ОДНА ИЗ РАЗНОВИДНОСТЕЙ РУСОФОБИИ".
Оригинал взят у roushani в В.В. ФОМИН "ЛОМОНОСОВОФОБИЯ КАК ОДНА ИЗ РАЗНОВИДНОСТЕЙ РУСОФОБИИ".
(статья была напечатана в сб: Российская государственность в лицах и судьбах ее созидателей: IX-XXI вв. Материалы III Международной научной конференции. Году российской истории посвящается. 1 марта 2012 г. Липецк, 2012. С. 46-54).
Русофобия в России, при всей несовместимости и невероятности такого сочетания, - давний факт ее истории. 20 сентября 1867 г. замечательный рус-ский поэт Ф.И. Тютчев в письме на французском языке к своей старшей до-чери Анне, бывшей замужем за И.С. Аксаковым, подчеркнул: «...Посылаю твоему мужу, отнюдь, разумеется, не с целью предания гласности, а для его личного ознакомления, отрывок из письма к Майкову Достоевского, в кото-ром он рассказывает о своей встрече с Тургеневым в Бадене. Аксаков мог бы развить это в статью, которая была бы сейчас как нельзя более кстати. - В ней следовало бы рассмотреть современное явление, приобретающее все более патологический характер. Речь идет о русофобии некоторых русских - причем весьма почитаемых (C'est la russophobie dans certains Russes - fort honorables d'ailleurs. - В.Ф.)... в означенном мною явлении принципы, как та-ковые, никак не замешаны, тут нет ничего, кроме инстинктов, и вот природу-то этих инстинктов и нужно бы проанализировать» [1].
Однако на русофобию некоторых русских не обратили должного вни-мания. Хотя именно эта доморощенная русофобия, приняв со временем со-всем уж патологический характер и глубоко пустив ядовитые корни среди весьма большой части русской элиты - власти и интеллигенции (ученых, журналистов, газетчиков), лишила их инстинкта самосохранения, а с ним и разума, и заставила одних фрондировать (в том числе в силу моды и подра-жания), а других бороться с самодержавием, которое они сообща смогли представить в качестве антинародного, антидемократического и антипро-грессивного режима, подлежащего уничтожению, и привела к катастрофе 1917 г., к крушению могучей и, казалось, незыблемой Российской империи. Но таких катастроф сегодня не мы - российское общество во всем его нацио-нальном и конфессиональном многообразии, не властные структуры не должны допустить. Потому как это будет неизмеримо бóльшая по своим масштабам катастрофа, способная уничтожить не только Россию, но и весь мир.
Венгерский профессор Д. Свак, в 2008 г. обратившись к теме «К вопро-су о генезисе русофобии», отметил, что, во-первых, «в последнее время в разных странах мира с новой силой зазвучали голоса русофобов», и во-вторых, имеет место быть не только внешняя, но и, как заостряет он внима-ние, внутренняя русофобия. В последнем случае ученый привел ссылку из Wikipedia, Russian: «Русофобия - неприязнь, ненависть, враждебность или иные негативные чувства по отношению к России, русским или их языку. Является частным случаем ксенофобии. Русофобия имеет как внешний (нега-тивные мнения, формируемые о России иностранцами), так и внутренний (мнения самих россиян, отдельных групп внутри России) компоненты». Пе-речислил венгерский исследователь и 10 наиболее характерных русофобских штампов, два из которых звучат следующим образом: 9. Единственное спа-сение русских заключается в отказе от своих комплексов (а все они названы выше) и в «построении общества по точному образцу современных западных демократий»; 10. «Истории у них вообще никогда не было, имело место лишь “бытие вне истории”, народ оказался мнимой величиной, русские только продемонстрировали свою историческую импотенцию. Россия обречена на скорый распад и уничтожение».
Говоря о давних корнях зарубежной - внешней - русофобии, Свак на-помнил о существовании т.н. «немецкой таблицы народов» первой половины XVIII в., которая, вывешенная во всех немецких трактирах, выставляла рус-ских перед их многочисленными посетителями «злонамеренными, крайне грубыми, неучеными, склонными к дракам людьми, похожими на ослов». После чего он констатировал, что «корни русофобии обнаруживаются в эпо-ху раннего Нового времени» (по его словам, многие путешественники, посе-щавшие Россию в названный период, «по их собственному признанию, не любили русских и хотели причинить им вред»). Подчеркивая далее, что су-тью русофобии «является сознательное, руководимое политическими интере-сами стремление нанести вред», Свак заключает, что к русофобским шабло-нам «уже вряд ли можно относиться с терпимостью. Ныне они просто рас-сматриваются как расистские. В конечном итоге такого рода русофобия функционирует по таким же закономерностям, что и антисемитизм». Пред-ложил профессор и свое определение русофобии: «Совокупность управляе-мых политическими и властными интересами стереотипов, представляющих все русское в отрицательном освещении». И, завершая сказанное, Свак заме-тил, что надлежит провести интердисциплинарные исследования и в первую очередь «“внешняя” versus “внутренняя” русофобия» [2].
С таким предложением венгерского коллеги нельзя не согласиться, да и наработки уже есть по данному вопросу. Так, например, А.С. Хомяков в ста-тье «Мнение иностранцев о России», опубликованной в 1845 г., четко объяс-нил некоторые моменты, имеющие отношение к появлению внешней и внут-ренней русофобии. Отмечая, что «в Европе стали много говорить и писать о России» и что «сколько во всем этом вздора, сколько невежества! Какая пу-таница в понятиях и даже в словах, какая бесстыдная ложь, какая наглая зло-ба!», наш мыслитель объяснил проявление «такой злости» тем, что «недоб-рожелательство к нам других народов, очевидно, основывается на двух при-чинах: на глубоком сознании различия во всех началах духовного и общест-венного развития России и Западной Европы и на невольной досаде перед этою самостоятельною силою, которая потребовала и взяла все права равен-ства в обществе европейских народов. Отказать нам в наших правах они не могут: мы для этого слишком сильны; но и признать наши права заслужен-ными они также не могут… Поэтому полной любви и братства мы ожидать не можем, но мы могли бы и должны ожидать уважения. К несчастию… мы и того не приобрели».
А далее заслуживают особого внимания рассуждения автора о благого-вейном чувстве, которое пробуждается в русском человеке, прибывшем в За-падную Европу, и как это благоговение интерпретируется жителями послед-ней: «Смиренно и с преклонною головою посещает он западные святилища всего прекрасного, в полном сознании своего личного и нашего общего бес-силия. Скажу более: есть какое-то радостное чувство в этом добровольном смирении. … Смирение, конечно, чувство прекрасное; но к стыду человече-ства надобно признаться, что оно мало внушает уважения и что европеец, со-бираясь ехать в Россию и побеседовав с нашими путешественниками, не за-пасается ни малейшим чувством благоговения к той стране, которую он на-мерен посетить». Более того, приехав в Россию и общаясь «со всем нашим образованным обществом», он от него «услышал то же самое, что слышал за границею от путешественников. То, что было за границею выражением не-вольного благоговения перед дивными памятниками других народов, являет-ся уже в России не только как выражение невольного чувства, но и как дело утонченной вежливости», потому как «не хвастаться же дома!» После чего Хомяков заключает: «Но надобно признаться, что всякая добродетель имеет свою крайность, в которой она становится несколько похожею на порок. …И унижает нас в глазах западных народов. Наша сила внушает зависть; собст-венное признание в нашем духовном и умственном бессилии лишает нас уважения: вот объяснение всех отзывов Запада о нас».
Из поля зрения Хомякова не выпал и такой момент, как Россия, отстав «от своей западной братии в развитии вещественного знания, в усовершенст-вованиях науки и искусства», всему этому быстро и успешно у него училась. Но при этом, «принимая все без разбора, добродушно признавая просвеще-нием всякое явление западного мира, всякую новую систему и новый оттенок системы, всякую новую моду и оттенок моды, всякий плод досуга немецких философов и французских портных, всякое изменение в мысли или в быте, мы еще не осмелились ни разу хоть вежливо, хоть робко, хоть с полусомнением спросить у Запада, все ли то правда, что он говорит? все ли то прекрасно, что он делает?» Для исследователя сказанное представляет собой «пример той слепой доверчивости, с которою мы принимаем все притязания западной мысли, и как доказательство нашего умственного порабощения». Он также констатирует, что «система просвещения, принятая извне, приносила с собою свои умственные плоды в гордости, которая пренебрегала всем родным…», и «что всякому образованному русскому все-таки естественно кажется, что человек, который говорит только по-французски или по-немецки, образованнее того, кто говорит только по-русски».
На следующий год Хомяков в статье «Мнение русских об иностранцах» усилил свои выводы. Так, констатировал он, «мнение Запада о России выражается… в громадном успехе всех тех книг, которых единственное со-держание - ругательство над Россиею, а единственное достоинство - ясно высказанная ненависть к ней» (в том числе, следует сказать, и за разгром На-полеона, за то, как очень точно расставил акценты А.С. Пушкин в 1831 г. в «Клеветникам России»: «И ненавидите вы нас… / За что ж? ответствуйте: за то ли, / Что на развалинах пылающей Москвы / Мы не признали наглой воли / Того, под кем дрожали вы? / За толь, что в бездну повалили / Мы тяготеющий над царствами кумир / И нашей кровью искупили / Европы вольность, честь и мир?..»).
И также опять подчеркнув, что эта «смесь страха и ненависти, которые внушены нашею вещественною силою, с неуважением, которое внушено на-шим собственным неуважением к себе», что наше общество «поневоле и бес-сознательно питает раболепное почтение к тому миру, от которого получает свою умственную пищу», что наша историческая наука подвигается «рабо-лепно в колеях, уже прорезанных Западом…», что лишь некоторые из совре-менных историков начинают освобождать «мало-помалу науку из тесных пределов, в которые она до сих пор заключена невольною односторонностию народов, предшествовавших нам в знании, и добровольною односторонно-стию нашей подражательности» и что «как бы ни притворялись мы… какую бы личину ни надевали, мы действительно ставим западный мир гораздо выше себя и признаем его несравненное превосходство». Говоря, что «это раболепство перед иноземными народами явно не только для русского наро-да, но и наблюдателей иностранных», автор привел слова одного француза: «Странный вы народ - русские. Вы потомки великого исторического рода, а разыгрываете добровольно роль безродных найденышей». После чего Хомя-ков сказал, «что это колкое замечание очень справедливо. Оно в немногих словах выражает факт, который беспрестанно является нам в разных видах и влечет за собой неисчислимые последствия».
С выводами славянофила А.С. Хомякова, который, как заметил в 1860 г. историк А.Ф. Гильфердинг, «первый попытался свергнуть рабство нашей мысли перед Западом», абсолютно совпадает, что весьма показательно, вывод марксиста Г.В. Плеханова, к которому он пришел в канун революционных потрясений, в 1915 г. Задавшись вопросом, почему естественнонаучные заслуги Ломоносова поздно, только спустя сто лет после его смерти привлек-ли к себе внимание самих же русских естествоиспытателей, он дал на него такой ответ: «Пока выдающиеся люди о т с т а л о й с т р а н ы не получат признание в п е р е д о в ы х с т р а н а х, они не добьются полного признания и у себя дома: их соотечественники будут питать более или менее значи-тельное недоверие к своим “доморощенным” силам (“где уж нам!”)» [3].
А из перечисленного - наше добровольное «раболепство перед ино-земными народами», «что всякому образованному русскому все-таки естест-венно кажется, что человек, который говорит только по-французски или по-немецки, образованнее того, кто говорит только по-русски», что «мы дейст-вительно ставим западный мир гораздо выше себя и признаем его несравнен-ное превосходство», что «где уж нам!» и т.д. - видно, что послужило пита-тельной средой для нашего собственного самоуничижения и самопрезрения, постоянно и с каким-то даже мазохистским наслаждением («какое-то радост-ное чувство в этом добровольном смирении») демонстрируемого отечествен-ной научной и общественной мыслью.
Так, например, в 1836 г. историк Н.Г. Устрялов убеждал, словно до не-го никого не было, ни того же М.В. Ломоносова, например, гением которого восхищались европейские знаменитости и по историческим трудам которого, переведенным на ряд европейских языков, Западная Европа начала научно познавать русскую историю, ни того же Н.М. Карамзина, блестяще продол-жившего дело Ломоносова в просвещении западноевропейцев в отношении прошлого России, что «русские ученые еще юные атлеты на поприще обра-зованности…». А историк С.М. Соловьев утверждал в 1857 г., что «русский человек XVIII века явился совершенно чистым, вполне готовым к воспри-ятию нового, одним словом - явился ребенком, ребенком чрезвычайно спо-собным, восприимчивым, но ребенком, для которого наступила пора учения, пора подражания, - ибо что такое учение, как не подражание? Юн был рус-ский народ в начале XVIII века…» [4].
В общем властители дум русского общества XIX в. повторяли много-голосо и на разные лады и по разным случаям все то, что внушил без всяких на то усилий в начале того же столетия нашей исторической науке, добро-вольно взявшей тогда на себя роль вечного недоросля-недоучки и потому ес-тественно считавшей, «что такое учение, как не подражание», норманист А.Л. Шлецер, глядевший на русскую историю IX-XI вв. через призму наивного германоцентризма.
Германцам, декларировал германец Шлецер, было предназначено сеять «первые семена просвещения» в Европе, что до прихода скандинавов Вос-точная Европа представляла собой «пустыню, в которой жили порознь не-большие народы…», что все там было «покрыто мраком» и что там люди жили «без правления… подобно зверям и птицам, которые наполняли их ле-са», «жили рассеянно... без всякого сношения между собою», были «мало-численны и полудики», «кто знает, сколь долго пробыли бы они еще в етом состоянии, в етой блаженной для получеловека бесчувственности, ежели не были возбуждены» скандинавами, распространившими в их землях «челове-чество», и что история России начинается лишь «от пришествия Рурика и ос-нования рускаго царства, когда три совершенно различные народа, т.е. нов-городцы (славяне), чудь (финны) и руссы (норманны), соединились вместе и составили один народ» [5] (в 20-40-х гг. ХХ в. наивный германоцентризм выльется в нечто большее. Как, например, утверждал Гитлер, одурев от бредней расистов, давно звучавших в Западной Европе, и выводов германских норманистов, «организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство» [6]).
В целом, как отмечал в 1876 г. И.Е. Забелин, «само русское образован-ное общество, воспитанное на беспощадном отрицании русского варварства, и потому окончательно утратившее всякое понятие о самостоятельности и самобытности русского народного развития, точно также не могло себе пред-ставить, чтобы начало русской истории произошло как-либо иначе, то есть без содействия германского и вообще иноземного племени». Вот почему очень влиятельная и представительная часть этого образованного общества стала охотно, увлеченно и с весьма большим успехом играть «роль безрод-ных найденышей», по Шлецеру, потомков «получеловеков», которых могли возбудить к государственной жизни только «человеки» германцы-скандинавы, и тем самым уже в те стародавние времена привить полудиким русским хотя бы некоторые плоды западноевропейского «человечества». В связи с чем в науке сложилась ситуация, согласно которой, констатировал тогда же Забелин, «кто хотел носить мундир исследователя европейски-ученого», тот должен был быть норманистом, почитавшим русский мир «в истории пустым местом, на котором варяги-скандинавы построили и устрои-ли все, чем мы живем до сих пор» [7].
А из русского самоуничижения и самопрезрения и к себе, и к своему народу, и к своему прошлому, и к своему настоящему явилась и развилась внутренняя (доморощенная) русофобия, имеющая множество личин. И одной из ее разновидностей является ломоносовофобия, о которой в 2010 г. говорил автор настоящих строк в монографии «Ломоносовофобия российских норма-нистов», проследив становление и развитие ненависти к Ломоносову, этого позорнейшего явления в нашей науке, от Г.Ф. Миллера и А.Л. Шлецера до современных норманистов (историков и неисториков), особенно усиливших свое неприятие незнающего себе равных в мировой истории Ломоносова в последние два десятилетия, очень непростых и смутных для России [8].
Так, например, в 1999 г. доктор геолого-минералогических наук С.И. Романовский (ему-то какое, казалось бы, дело до истории, занимался бы своими прямыми профессиональными обязанностями) высказал твердое убеждение, что «фанаберия в крови у русского человека», что русским харак-терна «коллективная мания величия» и что «наша державная спесь», посред-ством возвеличивания Ломоносова в послевоенное время, «вновь была воз-несена на недосягаемую высоту». И, низвергая «нашу державную спесь» и возвеличенного Ломоносова, геолог вещает о «заносчивом и самолюбивом» ученом, о его «изворотливом уме», «властном характере», «хитрости» и «на-поре», без чего он не мог бы сделать академической карьеры, что он «позво-лял себе многое, вовсе не совместимое с его учеными занятиями… Он мог, к примеру, явиться на заседание Академии наук “в сильном подпитии”, мог за-теять драку в стенах Академии, мог оскорбить и унизить человека». Не со-мневается Романовский и в том, что «идеологический» конфликт Ломоносова и Миллера развивался «под соусом не просто национального патриотизма, но национальных интересов, целесообразность ставилась выше истины и это, к сожалению, стало одной из неискорененных традиций русской науки», и что «не гнушался Ломоносов писать на Миллера доносы и в высшие сферы, наклеивая на него ярлык “антипатриота”» [9].
В 2003 г. историк К.А. Писаренко изобразил Ломоносова, словно руко-водствовался «немецкой таблицей народов», о которой говорил Д. Свак, в качестве «известного на всю округу хама и скандалиста», «нахала», «хулига-на», «грубияна», «человека дурного», «дебошира», «наглеца», «грубияна и задиры», «русской выскочки», пьяного кутилы, «беспутного гения», «невос-питанного» и «неотесанного мужика», имевшего слишком взбалмошный и скверный характер и не обладавшего «внутренним благородством» («ему ни-чего не стоило по любому поводу обматерить человека или ударить кулаком в лицо», старался «посильнее оскорбить или унизить ненавистных немцев», «часто нарочно приходил на Конференцию навеселе. Скандалил, ругался и угрожал побить академиков при первом же удобном случае», став адъюнк-том, «несколько расслабился и в свободное от занятий наукой время принял-ся снова злоупотреблять алкоголем и безобразничать»). Через шесть лет тот же автор на страницах «российского исторического журнала» «Родина» представил Ломоносова «смутьяном и гулякой», «ленивым студентом», «за-биякой-адъюнктом», «непутевым-адъюнктом», «нахальным адъюнктом», «хулиганом», «преступником», «грубым мужиком с импульсивным, неурав-новешенным характером», у которого нрав «оказался на редкость скверным, взбалмошным и драчливым», «необузданным», «ужасным» и «воинственно-бешеным», который обращался «с подопечными грубо», оскорблял или уни-жал «почтенных профессоров-иноземцев» [10].
В 2009-2010 гг. д.и.н. археолог Л.С. Клейн, возомнив себя последней истиной в варяго-русском вопросе и его историографии, внушал, что «Древ-нейшая Российская история» Ломоносова, в которой «подбор источников скудный и неудачный», есть «скорее политическое сочинение, чем исследо-вание», что с русскими летописями он не работал и «искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений и полагал, что русскую историю должен излагать “природный росиянин”…», что некоторые его аргументы «совсем плохо вязались с фактами, даже если судить с точки зрения тре-бований науки того времени», что он, выступив против диссертации Миллера, выступил «против оскорбления патриотических чувств…», по причине чего, «стремясь парализовать противников», «использовал в борьбе не только научные опровержения, но чисто политические обвинения», что «был пред-взятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер» и что немецкие академики Байер, Миллер, Шлецер «блюли пользу науки, а Ломоносов мешал ей» [11].
И так презрительно и унизительно смеют говорить норманисты рома-новские-писаренко-клейны про того, кто в середине XVIII в. понимал прин-ципиальные проблемы ранней истории славян и руси гораздо лучше, чем они сегодня вместе взятые, кто, стоит напомнить некоторые факты (каждый из которых уже бы обессмертил его имя), открыл и четко сформулировал один из величайших законов природы - закон сохранения вещества и энергии, по-вторенный затем великим французским химиком А.Л. Лавуазье, открыл ат-мосферу на Венере (спустя десятилетия западноевропейские астрономы - немец И.И. Шретер, англичанин Ф.В. Гершель и француз Д.Ф. Араго - при-шли к такому же выводу) и первую в Россию Химическую лабораторию, про одного из основателей Московского университета (а также разработчика де-тального проекта открытия Петербургского университета, датой рождения которого станет лишь 1819 г.), про создателя таких наук, как экономическая география и физическая химия, про того, кто неустанно способствовал «при-ращению наук» в отечестве и всю жизнь, как правомерно подчеркнул в 1865 г. академик Я.К. Грот, искал «истины, любя выше всего науку», про того, кто, констатировал в 1899 г. В.О. Ключевский, «внес первое русское и очень крупное имя в историю европейского научного знания».
Смеют так норманисты говорить про выдающуюся личность, которой без всяких оговорок чрезвычайно гордился бы любой народ и которой пропел гимн восторга и святой благодарности великий А.С. Пушкин: «Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник: первый углубляется в историю отечества, утверждает правила общественного языка его, дает законы и образцы классического красноречия, с несчастным Рихманом предугадывает открытия Франклина, учреждает фабрику, сам сооружает махины, дарит художества мозаическими произведениями и наконец открывает нам истинные источники нашего поэтического языка».
Смеют так говорить про одного из создателей мировой науки, про кого француз Г.Н. Леклерк 15 апреля 1765 г., т.е. спустя 11 дней после кончины Ломоносова, сказал на заседании Академического собрания, выступая с речью по поводу своего избрания в почетные члены Петербургской Академии наук, что «не стало человека, имя которого составит эпоху в летописях человече-ского разума, обширного и блестящего гения, обнимавшего и озарявшего вдруг многие отрасли. … Общество пользовалось его знаниями; ваши лето-писи воспользуются его славою: его будут чтить повсюду, где будут люди просвещенные» [12].
Но людьми просвещенными далеко не всегда, как это видно, становятся люди, не только получившие высшее образование, но даже ставшие док-торами наук. Высшее образование, о чем также свидетельствует жизнь, вме-сте с тем не означает такую же высоту нравственности, в том числе в научном плане.
Вот почему нынешние норманисты не желают соглашаться ни с рус-скими Пушкиным, Ключевским, ни с французом Леклерком, ни с немцем по происхождению Гротом, ни со многими другими светочами нашей и мировой науки, культуры, искусства, характеризовавшими Ломоносова как работника неутомимой энергии, как талант чрезвычайно широкого размаха (академик В.А. Стеклов привел слова французского историка химии Ф. Гефера, кото-рый, говоря в 1860 г. о русском химике Михаиле Ломоносове, подчеркнул, что его «не следует смешивать с поэтом того же времени», т.е. он не мог до-пустить, что Ломоносов-химик и Ломоносов-поэт - это один и тот же чело-век [13]).
Потому как согласившись, норманисты должны будут признать правоту антинорманиста Ломоносова, аргументировано отвергшего ложную, но настойчиво навязываемую нам и теперь теорию о создании Русского госу-дарства скандинавами. Причем отвергшего так, что норманисты, не имея возможности одолеть его в чисто научном споре, уже несколько столетий пытаются нейтрализовать и скомпрометировать исторические взгляды Ломо-носова только одним способом - клеветой на него и как на историка, и как на человека, и тем самым оправдать свою научную несостоятельность.
Понятно, что ломоносовофобии надо давать решительный отпор, пото-му как от этого зависит настоящее и будущее России. Потому, как очень вер-но сказал в год столетия со дня смерти русского гения С.М. Соловьев, что «никто и ничто не отнимет у нас славного, праздничного будущего, если мы сами не отнимем его у себя, если, прежде всего, не позабудем своего славного праздничного прошедшего» [14].
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Тютчев Ф.И. Полное собрание сочинений и писем. Т. 6. М., 2004. С. 269, 271.
2. Свак Д. Русская парадигма. Русофобские заметки русофила. СПб., 2010. С. 121-129. Здесь и далее жирный шрифт, курсив и разрядка в цитатах принадлежат авторам.
3. Хомяков А.С. Мнение иностранцев о России // Всемирная задача России. М., 2011. С. 549-574; его же. Мнение русских об иностранцах // Там же. С. 574-612, 771, прим. 18; Гильфердинг А.Ф. О филологической деятельности покойного А.С.Хомякова // Русская беседа. 1860. Т. II. Кн. 20. С. 50; Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. Т. II. М., 1915. С. 217.
4. Устрялов Н.Г. О системе прагматической русской истории. СПб., 1836. С. 1; Соловьев С.М. Шлецер и антиисторическое направление // Собрание сочинений С.М.Соловьева. СПб., [1901]. Стб. 1605.
5. Шлецер А.Л. Нестор. Ч. I. СПб., 1809. С. нд-не, 418-420; то же. Ч. II. СПб., 1816. С. 168-169, 178-180.
6. Цит. по: Чивилихин В. Память. Роман-эссе. Л., 1983. Кн. 2. С. 358.
7. Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен. Ч. 1. М., 1876. С. 65, 88.
8. Фомин В.В. Ломоносовофобия российских норманистов // Варяго-русский вопрос в ис-ториографии. М., 2010. С. 203-521.
9. Романовский С.И. Наука под гнетом российской истории. СПб., 1999. С. 5-6, 52-73.
10. Писаренко К.А. Повседневная жизнь русского Двора в царствование Елизаветы Пет-ровны. М., 2003. С. 294-304, 328-342, 351-354, 835, прим. 7; его же. Ломоносов против Шумахера. Столкновение мнимых врагов // Родина. 2009. № 2. С. 65-68.
11. Клейн Л.С. Спор о варягах. История противостояния и аргументы сторон. СПб., 2009. С. 8, 21-24, 89, 201, 217, 240, 252, 254-255, 258; его же. Трудно быть Клейном: Автобио-графия в монологах и диалогах. СПб., 2010. С. 136-138, 614.
12. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 2. М., Л., 1951. С. 182-185; то же. Т. 3. М., Л., 1952. С. 362-363, 383; то же. Т. 2. М., СПб., 2011. С. 75-76; то же. Т. 3. М., СПб., 2011. С. 168, 177; Пушкин А.С. О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А.Крылова // Его же. Собрание сочинений. В 10-ти томах. Т. 6. М., 1976. С. 12; Грот Я.К. Очерк академи-ческой деятельности Ломоносова. СПб., 1865. С. 5; Пекарский П.П. История императорской Академии наук в Петербурге. Т. II. СПб., 1873. С. 878; Ключевский В.О. Памяти А.С.Пушкина // Его же. Русская история в пяти томах. Т. V. М., 2001. С. 581.
13. Стеклов В.А. Михайло Васильевич Ломоносов. Берлин, Петербург, 1921. С. 94.
14. Соловьев С.М. Очерк состояния России в эпоху деятельности Ломоносова // Его же. Сочинения. Кн. XXIII. М., 2000. С. 162.
(статья была напечатана в сб: Российская государственность в лицах и судьбах ее созидателей: IX-XXI вв. Материалы III Международной научной конференции. Году российской истории посвящается. 1 марта 2012 г. Липецк, 2012. С. 46-54).
Русофобия в России, при всей несовместимости и невероятности такого сочетания, - давний факт ее истории. 20 сентября 1867 г. замечательный рус-ский поэт Ф.И. Тютчев в письме на французском языке к своей старшей до-чери Анне, бывшей замужем за И.С. Аксаковым, подчеркнул: «...Посылаю твоему мужу, отнюдь, разумеется, не с целью предания гласности, а для его личного ознакомления, отрывок из письма к Майкову Достоевского, в кото-ром он рассказывает о своей встрече с Тургеневым в Бадене. Аксаков мог бы развить это в статью, которая была бы сейчас как нельзя более кстати. - В ней следовало бы рассмотреть современное явление, приобретающее все более патологический характер. Речь идет о русофобии некоторых русских - причем весьма почитаемых (C'est la russophobie dans certains Russes - fort honorables d'ailleurs. - В.Ф.)... в означенном мною явлении принципы, как та-ковые, никак не замешаны, тут нет ничего, кроме инстинктов, и вот природу-то этих инстинктов и нужно бы проанализировать» [1].
Однако на русофобию некоторых русских не обратили должного вни-мания. Хотя именно эта доморощенная русофобия, приняв со временем со-всем уж патологический характер и глубоко пустив ядовитые корни среди весьма большой части русской элиты - власти и интеллигенции (ученых, журналистов, газетчиков), лишила их инстинкта самосохранения, а с ним и разума, и заставила одних фрондировать (в том числе в силу моды и подра-жания), а других бороться с самодержавием, которое они сообща смогли представить в качестве антинародного, антидемократического и антипро-грессивного режима, подлежащего уничтожению, и привела к катастрофе 1917 г., к крушению могучей и, казалось, незыблемой Российской империи. Но таких катастроф сегодня не мы - российское общество во всем его нацио-нальном и конфессиональном многообразии, не властные структуры не должны допустить. Потому как это будет неизмеримо бóльшая по своим масштабам катастрофа, способная уничтожить не только Россию, но и весь мир.
Венгерский профессор Д. Свак, в 2008 г. обратившись к теме «К вопро-су о генезисе русофобии», отметил, что, во-первых, «в последнее время в разных странах мира с новой силой зазвучали голоса русофобов», и во-вторых, имеет место быть не только внешняя, но и, как заостряет он внима-ние, внутренняя русофобия. В последнем случае ученый привел ссылку из Wikipedia, Russian: «Русофобия - неприязнь, ненависть, враждебность или иные негативные чувства по отношению к России, русским или их языку. Является частным случаем ксенофобии. Русофобия имеет как внешний (нега-тивные мнения, формируемые о России иностранцами), так и внутренний (мнения самих россиян, отдельных групп внутри России) компоненты». Пе-речислил венгерский исследователь и 10 наиболее характерных русофобских штампов, два из которых звучат следующим образом: 9. Единственное спа-сение русских заключается в отказе от своих комплексов (а все они названы выше) и в «построении общества по точному образцу современных западных демократий»; 10. «Истории у них вообще никогда не было, имело место лишь “бытие вне истории”, народ оказался мнимой величиной, русские только продемонстрировали свою историческую импотенцию. Россия обречена на скорый распад и уничтожение».
Говоря о давних корнях зарубежной - внешней - русофобии, Свак на-помнил о существовании т.н. «немецкой таблицы народов» первой половины XVIII в., которая, вывешенная во всех немецких трактирах, выставляла рус-ских перед их многочисленными посетителями «злонамеренными, крайне грубыми, неучеными, склонными к дракам людьми, похожими на ослов». После чего он констатировал, что «корни русофобии обнаруживаются в эпо-ху раннего Нового времени» (по его словам, многие путешественники, посе-щавшие Россию в названный период, «по их собственному признанию, не любили русских и хотели причинить им вред»). Подчеркивая далее, что су-тью русофобии «является сознательное, руководимое политическими интере-сами стремление нанести вред», Свак заключает, что к русофобским шабло-нам «уже вряд ли можно относиться с терпимостью. Ныне они просто рас-сматриваются как расистские. В конечном итоге такого рода русофобия функционирует по таким же закономерностям, что и антисемитизм». Пред-ложил профессор и свое определение русофобии: «Совокупность управляе-мых политическими и властными интересами стереотипов, представляющих все русское в отрицательном освещении». И, завершая сказанное, Свак заме-тил, что надлежит провести интердисциплинарные исследования и в первую очередь «“внешняя” versus “внутренняя” русофобия» [2].
С таким предложением венгерского коллеги нельзя не согласиться, да и наработки уже есть по данному вопросу. Так, например, А.С. Хомяков в ста-тье «Мнение иностранцев о России», опубликованной в 1845 г., четко объяс-нил некоторые моменты, имеющие отношение к появлению внешней и внут-ренней русофобии. Отмечая, что «в Европе стали много говорить и писать о России» и что «сколько во всем этом вздора, сколько невежества! Какая пу-таница в понятиях и даже в словах, какая бесстыдная ложь, какая наглая зло-ба!», наш мыслитель объяснил проявление «такой злости» тем, что «недоб-рожелательство к нам других народов, очевидно, основывается на двух при-чинах: на глубоком сознании различия во всех началах духовного и общест-венного развития России и Западной Европы и на невольной досаде перед этою самостоятельною силою, которая потребовала и взяла все права равен-ства в обществе европейских народов. Отказать нам в наших правах они не могут: мы для этого слишком сильны; но и признать наши права заслужен-ными они также не могут… Поэтому полной любви и братства мы ожидать не можем, но мы могли бы и должны ожидать уважения. К несчастию… мы и того не приобрели».
А далее заслуживают особого внимания рассуждения автора о благого-вейном чувстве, которое пробуждается в русском человеке, прибывшем в За-падную Европу, и как это благоговение интерпретируется жителями послед-ней: «Смиренно и с преклонною головою посещает он западные святилища всего прекрасного, в полном сознании своего личного и нашего общего бес-силия. Скажу более: есть какое-то радостное чувство в этом добровольном смирении. … Смирение, конечно, чувство прекрасное; но к стыду человече-ства надобно признаться, что оно мало внушает уважения и что европеец, со-бираясь ехать в Россию и побеседовав с нашими путешественниками, не за-пасается ни малейшим чувством благоговения к той стране, которую он на-мерен посетить». Более того, приехав в Россию и общаясь «со всем нашим образованным обществом», он от него «услышал то же самое, что слышал за границею от путешественников. То, что было за границею выражением не-вольного благоговения перед дивными памятниками других народов, являет-ся уже в России не только как выражение невольного чувства, но и как дело утонченной вежливости», потому как «не хвастаться же дома!» После чего Хомяков заключает: «Но надобно признаться, что всякая добродетель имеет свою крайность, в которой она становится несколько похожею на порок. …И унижает нас в глазах западных народов. Наша сила внушает зависть; собст-венное признание в нашем духовном и умственном бессилии лишает нас уважения: вот объяснение всех отзывов Запада о нас».
Из поля зрения Хомякова не выпал и такой момент, как Россия, отстав «от своей западной братии в развитии вещественного знания, в усовершенст-вованиях науки и искусства», всему этому быстро и успешно у него училась. Но при этом, «принимая все без разбора, добродушно признавая просвеще-нием всякое явление западного мира, всякую новую систему и новый оттенок системы, всякую новую моду и оттенок моды, всякий плод досуга немецких философов и французских портных, всякое изменение в мысли или в быте, мы еще не осмелились ни разу хоть вежливо, хоть робко, хоть с полусомнением спросить у Запада, все ли то правда, что он говорит? все ли то прекрасно, что он делает?» Для исследователя сказанное представляет собой «пример той слепой доверчивости, с которою мы принимаем все притязания западной мысли, и как доказательство нашего умственного порабощения». Он также констатирует, что «система просвещения, принятая извне, приносила с собою свои умственные плоды в гордости, которая пренебрегала всем родным…», и «что всякому образованному русскому все-таки естественно кажется, что человек, который говорит только по-французски или по-немецки, образованнее того, кто говорит только по-русски».
На следующий год Хомяков в статье «Мнение русских об иностранцах» усилил свои выводы. Так, констатировал он, «мнение Запада о России выражается… в громадном успехе всех тех книг, которых единственное со-держание - ругательство над Россиею, а единственное достоинство - ясно высказанная ненависть к ней» (в том числе, следует сказать, и за разгром На-полеона, за то, как очень точно расставил акценты А.С. Пушкин в 1831 г. в «Клеветникам России»: «И ненавидите вы нас… / За что ж? ответствуйте: за то ли, / Что на развалинах пылающей Москвы / Мы не признали наглой воли / Того, под кем дрожали вы? / За толь, что в бездну повалили / Мы тяготеющий над царствами кумир / И нашей кровью искупили / Европы вольность, честь и мир?..»).
И также опять подчеркнув, что эта «смесь страха и ненависти, которые внушены нашею вещественною силою, с неуважением, которое внушено на-шим собственным неуважением к себе», что наше общество «поневоле и бес-сознательно питает раболепное почтение к тому миру, от которого получает свою умственную пищу», что наша историческая наука подвигается «рабо-лепно в колеях, уже прорезанных Западом…», что лишь некоторые из совре-менных историков начинают освобождать «мало-помалу науку из тесных пределов, в которые она до сих пор заключена невольною односторонностию народов, предшествовавших нам в знании, и добровольною односторонно-стию нашей подражательности» и что «как бы ни притворялись мы… какую бы личину ни надевали, мы действительно ставим западный мир гораздо выше себя и признаем его несравненное превосходство». Говоря, что «это раболепство перед иноземными народами явно не только для русского наро-да, но и наблюдателей иностранных», автор привел слова одного француза: «Странный вы народ - русские. Вы потомки великого исторического рода, а разыгрываете добровольно роль безродных найденышей». После чего Хомя-ков сказал, «что это колкое замечание очень справедливо. Оно в немногих словах выражает факт, который беспрестанно является нам в разных видах и влечет за собой неисчислимые последствия».
С выводами славянофила А.С. Хомякова, который, как заметил в 1860 г. историк А.Ф. Гильфердинг, «первый попытался свергнуть рабство нашей мысли перед Западом», абсолютно совпадает, что весьма показательно, вывод марксиста Г.В. Плеханова, к которому он пришел в канун революционных потрясений, в 1915 г. Задавшись вопросом, почему естественнонаучные заслуги Ломоносова поздно, только спустя сто лет после его смерти привлек-ли к себе внимание самих же русских естествоиспытателей, он дал на него такой ответ: «Пока выдающиеся люди о т с т а л о й с т р а н ы не получат признание в п е р е д о в ы х с т р а н а х, они не добьются полного признания и у себя дома: их соотечественники будут питать более или менее значи-тельное недоверие к своим “доморощенным” силам (“где уж нам!”)» [3].
А из перечисленного - наше добровольное «раболепство перед ино-земными народами», «что всякому образованному русскому все-таки естест-венно кажется, что человек, который говорит только по-французски или по-немецки, образованнее того, кто говорит только по-русски», что «мы дейст-вительно ставим западный мир гораздо выше себя и признаем его несравнен-ное превосходство», что «где уж нам!» и т.д. - видно, что послужило пита-тельной средой для нашего собственного самоуничижения и самопрезрения, постоянно и с каким-то даже мазохистским наслаждением («какое-то радост-ное чувство в этом добровольном смирении») демонстрируемого отечествен-ной научной и общественной мыслью.
Так, например, в 1836 г. историк Н.Г. Устрялов убеждал, словно до не-го никого не было, ни того же М.В. Ломоносова, например, гением которого восхищались европейские знаменитости и по историческим трудам которого, переведенным на ряд европейских языков, Западная Европа начала научно познавать русскую историю, ни того же Н.М. Карамзина, блестяще продол-жившего дело Ломоносова в просвещении западноевропейцев в отношении прошлого России, что «русские ученые еще юные атлеты на поприще обра-зованности…». А историк С.М. Соловьев утверждал в 1857 г., что «русский человек XVIII века явился совершенно чистым, вполне готовым к воспри-ятию нового, одним словом - явился ребенком, ребенком чрезвычайно спо-собным, восприимчивым, но ребенком, для которого наступила пора учения, пора подражания, - ибо что такое учение, как не подражание? Юн был рус-ский народ в начале XVIII века…» [4].
В общем властители дум русского общества XIX в. повторяли много-голосо и на разные лады и по разным случаям все то, что внушил без всяких на то усилий в начале того же столетия нашей исторической науке, добро-вольно взявшей тогда на себя роль вечного недоросля-недоучки и потому ес-тественно считавшей, «что такое учение, как не подражание», норманист А.Л. Шлецер, глядевший на русскую историю IX-XI вв. через призму наивного германоцентризма.
Германцам, декларировал германец Шлецер, было предназначено сеять «первые семена просвещения» в Европе, что до прихода скандинавов Вос-точная Европа представляла собой «пустыню, в которой жили порознь не-большие народы…», что все там было «покрыто мраком» и что там люди жили «без правления… подобно зверям и птицам, которые наполняли их ле-са», «жили рассеянно... без всякого сношения между собою», были «мало-численны и полудики», «кто знает, сколь долго пробыли бы они еще в етом состоянии, в етой блаженной для получеловека бесчувственности, ежели не были возбуждены» скандинавами, распространившими в их землях «челове-чество», и что история России начинается лишь «от пришествия Рурика и ос-нования рускаго царства, когда три совершенно различные народа, т.е. нов-городцы (славяне), чудь (финны) и руссы (норманны), соединились вместе и составили один народ» [5] (в 20-40-х гг. ХХ в. наивный германоцентризм выльется в нечто большее. Как, например, утверждал Гитлер, одурев от бредней расистов, давно звучавших в Западной Европе, и выводов германских норманистов, «организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе свое умение создавать государство» [6]).
В целом, как отмечал в 1876 г. И.Е. Забелин, «само русское образован-ное общество, воспитанное на беспощадном отрицании русского варварства, и потому окончательно утратившее всякое понятие о самостоятельности и самобытности русского народного развития, точно также не могло себе пред-ставить, чтобы начало русской истории произошло как-либо иначе, то есть без содействия германского и вообще иноземного племени». Вот почему очень влиятельная и представительная часть этого образованного общества стала охотно, увлеченно и с весьма большим успехом играть «роль безрод-ных найденышей», по Шлецеру, потомков «получеловеков», которых могли возбудить к государственной жизни только «человеки» германцы-скандинавы, и тем самым уже в те стародавние времена привить полудиким русским хотя бы некоторые плоды западноевропейского «человечества». В связи с чем в науке сложилась ситуация, согласно которой, констатировал тогда же Забелин, «кто хотел носить мундир исследователя европейски-ученого», тот должен был быть норманистом, почитавшим русский мир «в истории пустым местом, на котором варяги-скандинавы построили и устрои-ли все, чем мы живем до сих пор» [7].
А из русского самоуничижения и самопрезрения и к себе, и к своему народу, и к своему прошлому, и к своему настоящему явилась и развилась внутренняя (доморощенная) русофобия, имеющая множество личин. И одной из ее разновидностей является ломоносовофобия, о которой в 2010 г. говорил автор настоящих строк в монографии «Ломоносовофобия российских норма-нистов», проследив становление и развитие ненависти к Ломоносову, этого позорнейшего явления в нашей науке, от Г.Ф. Миллера и А.Л. Шлецера до современных норманистов (историков и неисториков), особенно усиливших свое неприятие незнающего себе равных в мировой истории Ломоносова в последние два десятилетия, очень непростых и смутных для России [8].
Так, например, в 1999 г. доктор геолого-минералогических наук С.И. Романовский (ему-то какое, казалось бы, дело до истории, занимался бы своими прямыми профессиональными обязанностями) высказал твердое убеждение, что «фанаберия в крови у русского человека», что русским харак-терна «коллективная мания величия» и что «наша державная спесь», посред-ством возвеличивания Ломоносова в послевоенное время, «вновь была воз-несена на недосягаемую высоту». И, низвергая «нашу державную спесь» и возвеличенного Ломоносова, геолог вещает о «заносчивом и самолюбивом» ученом, о его «изворотливом уме», «властном характере», «хитрости» и «на-поре», без чего он не мог бы сделать академической карьеры, что он «позво-лял себе многое, вовсе не совместимое с его учеными занятиями… Он мог, к примеру, явиться на заседание Академии наук “в сильном подпитии”, мог за-теять драку в стенах Академии, мог оскорбить и унизить человека». Не со-мневается Романовский и в том, что «идеологический» конфликт Ломоносова и Миллера развивался «под соусом не просто национального патриотизма, но национальных интересов, целесообразность ставилась выше истины и это, к сожалению, стало одной из неискорененных традиций русской науки», и что «не гнушался Ломоносов писать на Миллера доносы и в высшие сферы, наклеивая на него ярлык “антипатриота”» [9].
В 2003 г. историк К.А. Писаренко изобразил Ломоносова, словно руко-водствовался «немецкой таблицей народов», о которой говорил Д. Свак, в качестве «известного на всю округу хама и скандалиста», «нахала», «хулига-на», «грубияна», «человека дурного», «дебошира», «наглеца», «грубияна и задиры», «русской выскочки», пьяного кутилы, «беспутного гения», «невос-питанного» и «неотесанного мужика», имевшего слишком взбалмошный и скверный характер и не обладавшего «внутренним благородством» («ему ни-чего не стоило по любому поводу обматерить человека или ударить кулаком в лицо», старался «посильнее оскорбить или унизить ненавистных немцев», «часто нарочно приходил на Конференцию навеселе. Скандалил, ругался и угрожал побить академиков при первом же удобном случае», став адъюнк-том, «несколько расслабился и в свободное от занятий наукой время принял-ся снова злоупотреблять алкоголем и безобразничать»). Через шесть лет тот же автор на страницах «российского исторического журнала» «Родина» представил Ломоносова «смутьяном и гулякой», «ленивым студентом», «за-биякой-адъюнктом», «непутевым-адъюнктом», «нахальным адъюнктом», «хулиганом», «преступником», «грубым мужиком с импульсивным, неурав-новешенным характером», у которого нрав «оказался на редкость скверным, взбалмошным и драчливым», «необузданным», «ужасным» и «воинственно-бешеным», который обращался «с подопечными грубо», оскорблял или уни-жал «почтенных профессоров-иноземцев» [10].
В 2009-2010 гг. д.и.н. археолог Л.С. Клейн, возомнив себя последней истиной в варяго-русском вопросе и его историографии, внушал, что «Древ-нейшая Российская история» Ломоносова, в которой «подбор источников скудный и неудачный», есть «скорее политическое сочинение, чем исследо-вание», что с русскими летописями он не работал и «искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений и полагал, что русскую историю должен излагать “природный росиянин”…», что некоторые его аргументы «совсем плохо вязались с фактами, даже если судить с точки зрения тре-бований науки того времени», что он, выступив против диссертации Миллера, выступил «против оскорбления патриотических чувств…», по причине чего, «стремясь парализовать противников», «использовал в борьбе не только научные опровержения, но чисто политические обвинения», что «был пред-взятым и потому никудышным историком, стремился подладить историю к политике и карьерным соображениям, и в их споре был, несмотря на частные ошибки, несомненно, кругом прав Миллер» и что немецкие академики Байер, Миллер, Шлецер «блюли пользу науки, а Ломоносов мешал ей» [11].
И так презрительно и унизительно смеют говорить норманисты рома-новские-писаренко-клейны про того, кто в середине XVIII в. понимал прин-ципиальные проблемы ранней истории славян и руси гораздо лучше, чем они сегодня вместе взятые, кто, стоит напомнить некоторые факты (каждый из которых уже бы обессмертил его имя), открыл и четко сформулировал один из величайших законов природы - закон сохранения вещества и энергии, по-вторенный затем великим французским химиком А.Л. Лавуазье, открыл ат-мосферу на Венере (спустя десятилетия западноевропейские астрономы - немец И.И. Шретер, англичанин Ф.В. Гершель и француз Д.Ф. Араго - при-шли к такому же выводу) и первую в Россию Химическую лабораторию, про одного из основателей Московского университета (а также разработчика де-тального проекта открытия Петербургского университета, датой рождения которого станет лишь 1819 г.), про создателя таких наук, как экономическая география и физическая химия, про того, кто неустанно способствовал «при-ращению наук» в отечестве и всю жизнь, как правомерно подчеркнул в 1865 г. академик Я.К. Грот, искал «истины, любя выше всего науку», про того, кто, констатировал в 1899 г. В.О. Ключевский, «внес первое русское и очень крупное имя в историю европейского научного знания».
Смеют так норманисты говорить про выдающуюся личность, которой без всяких оговорок чрезвычайно гордился бы любой народ и которой пропел гимн восторга и святой благодарности великий А.С. Пушкин: «Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник: первый углубляется в историю отечества, утверждает правила общественного языка его, дает законы и образцы классического красноречия, с несчастным Рихманом предугадывает открытия Франклина, учреждает фабрику, сам сооружает махины, дарит художества мозаическими произведениями и наконец открывает нам истинные источники нашего поэтического языка».
Смеют так говорить про одного из создателей мировой науки, про кого француз Г.Н. Леклерк 15 апреля 1765 г., т.е. спустя 11 дней после кончины Ломоносова, сказал на заседании Академического собрания, выступая с речью по поводу своего избрания в почетные члены Петербургской Академии наук, что «не стало человека, имя которого составит эпоху в летописях человече-ского разума, обширного и блестящего гения, обнимавшего и озарявшего вдруг многие отрасли. … Общество пользовалось его знаниями; ваши лето-писи воспользуются его славою: его будут чтить повсюду, где будут люди просвещенные» [12].
Но людьми просвещенными далеко не всегда, как это видно, становятся люди, не только получившие высшее образование, но даже ставшие док-торами наук. Высшее образование, о чем также свидетельствует жизнь, вме-сте с тем не означает такую же высоту нравственности, в том числе в научном плане.
Вот почему нынешние норманисты не желают соглашаться ни с рус-скими Пушкиным, Ключевским, ни с французом Леклерком, ни с немцем по происхождению Гротом, ни со многими другими светочами нашей и мировой науки, культуры, искусства, характеризовавшими Ломоносова как работника неутомимой энергии, как талант чрезвычайно широкого размаха (академик В.А. Стеклов привел слова французского историка химии Ф. Гефера, кото-рый, говоря в 1860 г. о русском химике Михаиле Ломоносове, подчеркнул, что его «не следует смешивать с поэтом того же времени», т.е. он не мог до-пустить, что Ломоносов-химик и Ломоносов-поэт - это один и тот же чело-век [13]).
Потому как согласившись, норманисты должны будут признать правоту антинорманиста Ломоносова, аргументировано отвергшего ложную, но настойчиво навязываемую нам и теперь теорию о создании Русского госу-дарства скандинавами. Причем отвергшего так, что норманисты, не имея возможности одолеть его в чисто научном споре, уже несколько столетий пытаются нейтрализовать и скомпрометировать исторические взгляды Ломо-носова только одним способом - клеветой на него и как на историка, и как на человека, и тем самым оправдать свою научную несостоятельность.
Понятно, что ломоносовофобии надо давать решительный отпор, пото-му как от этого зависит настоящее и будущее России. Потому, как очень вер-но сказал в год столетия со дня смерти русского гения С.М. Соловьев, что «никто и ничто не отнимет у нас славного, праздничного будущего, если мы сами не отнимем его у себя, если, прежде всего, не позабудем своего славного праздничного прошедшего» [14].
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Тютчев Ф.И. Полное собрание сочинений и писем. Т. 6. М., 2004. С. 269, 271.
2. Свак Д. Русская парадигма. Русофобские заметки русофила. СПб., 2010. С. 121-129. Здесь и далее жирный шрифт, курсив и разрядка в цитатах принадлежат авторам.
3. Хомяков А.С. Мнение иностранцев о России // Всемирная задача России. М., 2011. С. 549-574; его же. Мнение русских об иностранцах // Там же. С. 574-612, 771, прим. 18; Гильфердинг А.Ф. О филологической деятельности покойного А.С.Хомякова // Русская беседа. 1860. Т. II. Кн. 20. С. 50; Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. Т. II. М., 1915. С. 217.
4. Устрялов Н.Г. О системе прагматической русской истории. СПб., 1836. С. 1; Соловьев С.М. Шлецер и антиисторическое направление // Собрание сочинений С.М.Соловьева. СПб., [1901]. Стб. 1605.
5. Шлецер А.Л. Нестор. Ч. I. СПб., 1809. С. нд-не, 418-420; то же. Ч. II. СПб., 1816. С. 168-169, 178-180.
6. Цит. по: Чивилихин В. Память. Роман-эссе. Л., 1983. Кн. 2. С. 358.
7. Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен. Ч. 1. М., 1876. С. 65, 88.
8. Фомин В.В. Ломоносовофобия российских норманистов // Варяго-русский вопрос в ис-ториографии. М., 2010. С. 203-521.
9. Романовский С.И. Наука под гнетом российской истории. СПб., 1999. С. 5-6, 52-73.
10. Писаренко К.А. Повседневная жизнь русского Двора в царствование Елизаветы Пет-ровны. М., 2003. С. 294-304, 328-342, 351-354, 835, прим. 7; его же. Ломоносов против Шумахера. Столкновение мнимых врагов // Родина. 2009. № 2. С. 65-68.
11. Клейн Л.С. Спор о варягах. История противостояния и аргументы сторон. СПб., 2009. С. 8, 21-24, 89, 201, 217, 240, 252, 254-255, 258; его же. Трудно быть Клейном: Автобио-графия в монологах и диалогах. СПб., 2010. С. 136-138, 614.
12. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 2. М., Л., 1951. С. 182-185; то же. Т. 3. М., Л., 1952. С. 362-363, 383; то же. Т. 2. М., СПб., 2011. С. 75-76; то же. Т. 3. М., СПб., 2011. С. 168, 177; Пушкин А.С. О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А.Крылова // Его же. Собрание сочинений. В 10-ти томах. Т. 6. М., 1976. С. 12; Грот Я.К. Очерк академи-ческой деятельности Ломоносова. СПб., 1865. С. 5; Пекарский П.П. История императорской Академии наук в Петербурге. Т. II. СПб., 1873. С. 878; Ключевский В.О. Памяти А.С.Пушкина // Его же. Русская история в пяти томах. Т. V. М., 2001. С. 581.
13. Стеклов В.А. Михайло Васильевич Ломоносов. Берлин, Петербург, 1921. С. 94.
14. Соловьев С.М. Очерк состояния России в эпоху деятельности Ломоносова // Его же. Сочинения. Кн. XXIII. М., 2000. С. 162.