Рваная Грелка, весна 2013 (1)
Пять коротышек для прошлой грелки в порядке написания. Серьёзная из них только одна - последняя, остальные - пробы пера.
Тема "Предательство"
- Хорошо. Теперь мы с вами поговорим вот о чём. Помните ещё «Преступление и наказание»? Произведение Достоевского четырёхсотлетней давности, а не поздние вариации на тему. Вы должны были проходить его на курсе земной литературы.
- Это про старушку, которую топором?
- Почти. Постарайтесь понять, о чём идёт речь, хорошо? Я понимаю, что это непросто, мы бесконечно далеки от девятнадцатого века и той жизни, которую людям в нём приходилось вести. Речь пойдёт вот о чём: всякий раз, говоря о данном труде Достоевского, исследователи ссылались на глубину, с которой автор смог изобразить метания человека, пытающегося решиться на убийство - во-первых, и муки совести после совершения преступления, а также реакцию потревоженной среды - во-вторых. Нас с вами, в силу трудностей понимания подобной ситуации в современных социо-культурных реалиях, интересует, конечно, тот этап, что был до топора.
- То есть до самого интересного мы не дойдём?
- И почему вы такие кровожадные?
- У нас авитаминоз, Юрий Палыч.
- В следующий раз принесу вам апельсинчиков.
- А я бананы люблю.
- От пирожного я бы не отказалась...
- Может огурчиков?
- Ага, малосольных.
- В 2130 году в прославленных стенах университета, как вы все знаете, распивать запретили.
- Коллеги, коллеги, вернёмся к теме. Исключительность обозначенного мною этапа в том, что, несмотря на регулярность, с которой каждому из нас приходится в жизни принимать решения, и важность некоторых из них, нам редко приходится убеждать себя в правомерности этого решения и в допустимости подобного выбора в принципе. Стоявшая же перед Раскольниковым задача заключалась не просто в том, чтобы решиться, а ещё и в том, чтобы поверить в свой статус «имеющего на это право», понимаете? Доказать себе, что ты, именно ты - один и тех немногих, кто может выходить за рамки, которому дозволено больше, чем остальным.
- А, это про «сверхчеловека»!
- Ницшеанские бредни.
- Но-но-но, коллега, прошу моих немцев не трогать, а то я вашего Декарта забодаю.
- Идёт коза рогатая...
- Господа! Время поджимает, перейду к сути. На выходных вам нужно будет почувствовать себя Достоевским...
- А чего, это мы запросто. Только лучше бы, конечно, Хайямом - вина попить, да и женщины, опять же...
- Ничего себе, знатоки раскопались. Чего же вы на курсе по древней литературе молчали? Ладно. За праздничные дни вам необходимо написать работу в вышеописанном ключе, 13 числа обсудим, прошу подойти и разобрать билеты с темами. Хочу предупредить, не все они будут серьёзны, но, надеюсь, вас это не смутит. Для нас главное - ухватить направление и общий ход мысли вашего «Раскольникова, take two», а не просто проморщить с угрюмым видом лбы на протяжении пары вечеров, пытаясь разобраться в слишком сложной теме.
- А вы себе какое задание возьмёте?
- А я должен?
- Конечно, вы же педагог, пример должны подавать.
- Перепишите самого Достоевского!
- Точно, рассмотрите свою версию его темы!
- Дорогие мои, вам не кажется, что вы несколько...
- Не кажется, не кажется!
- ЮрПал, учиться ведь никогда не поздно.
- Наглость - второе счастье, коллега?
- Ну Вы же сами говорили: «взаимовыгодное сотрудничество», значит, пока мы у вас набираемся ума, вам тоже не следует отставать!
- Хорошо, убедили. Хотя я, конечно, несколько обескуражен таким поворотом событий, но давайте попробуем. Возьмусь за тему Достоевского. Итак, встречаемся через две недели.
- Ага, в том же месте, в то же время, Бонд.
- Ну, что у вас, люди?
- У меня «Измена».
- Кто бы сомневался, кобелина.
- Успокойся, Юль.
- Не ругайте Мишеньку, Мишенька у нас просто многофункциональный гаджет, как Цезарь, чего ж его организму и, эмм, органам без дела-то простаивать?
- Я его сейчас самого на «цезарь» порублю.
- Фу, а мясо зверей она не ест!
- Готова поступиться принципами по такому случаю.
- У меня «Прочесть чужое письмо».
- Опыт-то есть?
- Нет.
- А ты у Юльки, вон, спроси, ей диплом пора по этой специальности получать.
- Ну, точно, он на праздничный стол просится! Не бойся, я тебя красиво сервирую, договорились?
- Уберите эту ненормальную, она меня пугает.
- Так тебя и щекотка пугает.
- Ой, что это? У меня тут «Съесть тортик, когда с подругой за компанию сидишь на диете». Я что-то не понимаю.
- Бред! Цирк какой-то.
- Ну, это, конечно, не убийство, но вполне по-раскольниковски.
- Что? У нас Раскольников теперь двадцатилетняя дура с проблемами самооценки и тягой к бессмысленным действиям под влиянием общественного мнения?
- Как ты глубоко это всё проанализировал, какой поразительный психологизм - Достоевский занервничал, испугался конкуренции.
- Да ну вас.
В моём билете было написано «Предательство».
На часах мигало «04:20», спать было невыносимо жарко, жизнь в колонии затихла часа полтора назад и пойти было некуда. Я раз за разом набрасывался на тему, воображая себя Достоевским, человеком из далёкого прошлого, и пробовал сформулировать в голове, чем для меня является предательство, как оно вписывается в мою систему координат.
В первые пару дней я пробовал смотреть кино. Раньше считалось, что воспринимать движущиеся изображения на мониторе намного проще для мозга, чем читать и писать. Но метакинематограф начала 22 века окончательно уничтожил возможность поверить в происходящее на экране, после этой кинореволюции выпирающую условность уже не получалось игнорировать. Но ведь раньше в эти постановки вкладывали тонны смысла, или галлоны, если взять другую систему координат. И я старался, честно пытался в кино найти ответ, как человек мыслит, когда задумывает кого-то предать. Но с непривычки из картинок в одних фильмах мыслей не складывалось, а закадровые монологи в других только сбивали с толку.
По уму, стоило начать со своего личного опыта, но взять и совершить предательство, а потом исследовать собственные ощущения в рамках экспериментального литературоведческого эссе представлялось мне глупостью. Да и невозможное это было дело - некого мне было подвести, никто не полагался на меня, никто не обожествлял меня, никто не зависел от меня. Я жил не героическом эпосе, где главный персонаж обязательно должен был совершить великий поступок, и для этого ему необходимы были последователи, которые смотрели бы на него полными слёз глазами и шептали «Иди, сынок, мы верим в тебя» или «Доставьте это донесение прямо командиру и передайте жене, что я погиб, как мужчина»; кого мне было предавать?
Книги также не спасали положения. В них люди пренебрегали истиной о том, что мы в ответе за тех, кого приручили, или меняли человеческую жизнь на сомнительное богатство в 30 монет, а затем называли всё это предательством, но никто не ответил, какая буря выла и бесновалась в их головах перед тем, как они решились на поступок.
Мой профессор считал, что наш век можно назвать «веком графомании», тексты вытеснили практически все остальные виды информации. Я всегда надеялся опровергнуть его мнение, но правильных слов не находил и в итоге смирился. Поэтому неудачи с кино и литературой не слишком меня обеспокоили - у меня в запасе оставалась межпланетная информационная сеть. Необозримая площадка для вываливания на читателя собственных мыслей и проблем подарила мне тексты двух категорий: в одних жертвы описывали то, как предали их, в других доморощенные философы рассуждали о природе явления. Делиться собственными попытками воткнуть в незащищённую спину нож никто не торопился, если не брать в расчёт старинные файлы, оставшиеся от сторонников глобального уничтожения людей по рандомному признаку, но те использовали ножи не метафорически.
Музыка же всегда оставляла меня равнодушным.
Вдруг, после недели блужданий в темноте и невозможности сформулировать для себя важнейший тезис моего сочинения, я понял, что сдамся. И сдался. И моментально, в ту же самую секунду понял, что предал себя, свою веру в себя. И своим собственным топором разрубил внутри себя старуху-процентщицу.
Не нужно было раздумывать долгими ночами, не нужно было сомневаться, не нужно было дарить себе прав сверхчеловека. И лишать другого веры в себя было не обязательно, можно было потерять её самому, обронить на одной из развилок рефлексии. Так я и бога своего предал, когда перестал верить в него? Так я и отца своего предал, когда перестал надеяться на то, что он сможет быть мне отцом, а не дядей, который прилетает по выходным и ругается с мамой? Так я и маму предал, когда перестал мечтать о её возвращении в мир живых? И себя предал, того, пятнадцатилетнего, который знал, что никогда не станет ходить на работу каждый день, чтобы лизать пятки человеку, у которого портфель чуть-чуть поувесистее моего и звёздочек на погонах побольше. Он - я - понимал, что жизнь - это не протянуть от зарплаты к зарплате, дотерпеть до выходных, отпраздновать сентябрь «как люди», жизнь - это не успеть забраться чуть повыше, чтобы перед смертью подышать воздухом чуть почище. Тем более, небо давно уже перестало быть крышкой миски, в которой варилось человечество, и сверху дышалось ничуть не легче. Но, как бы он ни верил во всё это тогда, я веру его потерял, а, потеряв, предал того себя.
После праздников в аудитории не было произнесено ни слова. Изменивший остался один и попал был выслан за рукоприкладство, к которому прибег, пытаясь убедить обиженную им в своём высшем праве на измену; у читающей чужие письма под глазом алел страшный синяк, а открытую майку вдобавок сменила глухая водолазка; та, что ела тортики, выплакала себе все глаза и прополоскала таблетками весь организм от стыда и булимии. Мы перестали быть людьми, мы выпали из времени и пространства, не изобретая машины времени вернулись в невозможное прошлое. Юрия Павловича нашли в его кабинете утром того дня - в петле, под столом лежала его задушенная жена и мятое эссе, в которым подробнейшим образом, без тени безумия в тексте даже, был проанализирован и описан наш литературный эксперимент. Кажется, кто-то говорил после, что профессор пришёл к неожиданному выводу. Что-то о том, что нельзя было пренебрегать вторым этапом, упускать из виду совесть и реакцию среды, а ещё что-то о том, что наш век не готов к таким эмоциям, что напечатанное обоснование собственного превосходства даёт ощущение этого превосходства, что мы слишком сильно верим текстам. Но, честно говоря, меня это открытие мало заботило.
После путешествия в прошлое человечества я разучился писать письма себе в своё собственное прошлое. Раз за разом я пробовал и натыкался на угрюмый и недоверчивый взгляд мальчишки пятнадцати лет, который моего предательства простить не мог.
Тема "Предательство"
- Хорошо. Теперь мы с вами поговорим вот о чём. Помните ещё «Преступление и наказание»? Произведение Достоевского четырёхсотлетней давности, а не поздние вариации на тему. Вы должны были проходить его на курсе земной литературы.
- Это про старушку, которую топором?
- Почти. Постарайтесь понять, о чём идёт речь, хорошо? Я понимаю, что это непросто, мы бесконечно далеки от девятнадцатого века и той жизни, которую людям в нём приходилось вести. Речь пойдёт вот о чём: всякий раз, говоря о данном труде Достоевского, исследователи ссылались на глубину, с которой автор смог изобразить метания человека, пытающегося решиться на убийство - во-первых, и муки совести после совершения преступления, а также реакцию потревоженной среды - во-вторых. Нас с вами, в силу трудностей понимания подобной ситуации в современных социо-культурных реалиях, интересует, конечно, тот этап, что был до топора.
- То есть до самого интересного мы не дойдём?
- И почему вы такие кровожадные?
- У нас авитаминоз, Юрий Палыч.
- В следующий раз принесу вам апельсинчиков.
- А я бананы люблю.
- От пирожного я бы не отказалась...
- Может огурчиков?
- Ага, малосольных.
- В 2130 году в прославленных стенах университета, как вы все знаете, распивать запретили.
- Коллеги, коллеги, вернёмся к теме. Исключительность обозначенного мною этапа в том, что, несмотря на регулярность, с которой каждому из нас приходится в жизни принимать решения, и важность некоторых из них, нам редко приходится убеждать себя в правомерности этого решения и в допустимости подобного выбора в принципе. Стоявшая же перед Раскольниковым задача заключалась не просто в том, чтобы решиться, а ещё и в том, чтобы поверить в свой статус «имеющего на это право», понимаете? Доказать себе, что ты, именно ты - один и тех немногих, кто может выходить за рамки, которому дозволено больше, чем остальным.
- А, это про «сверхчеловека»!
- Ницшеанские бредни.
- Но-но-но, коллега, прошу моих немцев не трогать, а то я вашего Декарта забодаю.
- Идёт коза рогатая...
- Господа! Время поджимает, перейду к сути. На выходных вам нужно будет почувствовать себя Достоевским...
- А чего, это мы запросто. Только лучше бы, конечно, Хайямом - вина попить, да и женщины, опять же...
- Ничего себе, знатоки раскопались. Чего же вы на курсе по древней литературе молчали? Ладно. За праздничные дни вам необходимо написать работу в вышеописанном ключе, 13 числа обсудим, прошу подойти и разобрать билеты с темами. Хочу предупредить, не все они будут серьёзны, но, надеюсь, вас это не смутит. Для нас главное - ухватить направление и общий ход мысли вашего «Раскольникова, take two», а не просто проморщить с угрюмым видом лбы на протяжении пары вечеров, пытаясь разобраться в слишком сложной теме.
- А вы себе какое задание возьмёте?
- А я должен?
- Конечно, вы же педагог, пример должны подавать.
- Перепишите самого Достоевского!
- Точно, рассмотрите свою версию его темы!
- Дорогие мои, вам не кажется, что вы несколько...
- Не кажется, не кажется!
- ЮрПал, учиться ведь никогда не поздно.
- Наглость - второе счастье, коллега?
- Ну Вы же сами говорили: «взаимовыгодное сотрудничество», значит, пока мы у вас набираемся ума, вам тоже не следует отставать!
- Хорошо, убедили. Хотя я, конечно, несколько обескуражен таким поворотом событий, но давайте попробуем. Возьмусь за тему Достоевского. Итак, встречаемся через две недели.
- Ага, в том же месте, в то же время, Бонд.
- Ну, что у вас, люди?
- У меня «Измена».
- Кто бы сомневался, кобелина.
- Успокойся, Юль.
- Не ругайте Мишеньку, Мишенька у нас просто многофункциональный гаджет, как Цезарь, чего ж его организму и, эмм, органам без дела-то простаивать?
- Я его сейчас самого на «цезарь» порублю.
- Фу, а мясо зверей она не ест!
- Готова поступиться принципами по такому случаю.
- У меня «Прочесть чужое письмо».
- Опыт-то есть?
- Нет.
- А ты у Юльки, вон, спроси, ей диплом пора по этой специальности получать.
- Ну, точно, он на праздничный стол просится! Не бойся, я тебя красиво сервирую, договорились?
- Уберите эту ненормальную, она меня пугает.
- Так тебя и щекотка пугает.
- Ой, что это? У меня тут «Съесть тортик, когда с подругой за компанию сидишь на диете». Я что-то не понимаю.
- Бред! Цирк какой-то.
- Ну, это, конечно, не убийство, но вполне по-раскольниковски.
- Что? У нас Раскольников теперь двадцатилетняя дура с проблемами самооценки и тягой к бессмысленным действиям под влиянием общественного мнения?
- Как ты глубоко это всё проанализировал, какой поразительный психологизм - Достоевский занервничал, испугался конкуренции.
- Да ну вас.
В моём билете было написано «Предательство».
На часах мигало «04:20», спать было невыносимо жарко, жизнь в колонии затихла часа полтора назад и пойти было некуда. Я раз за разом набрасывался на тему, воображая себя Достоевским, человеком из далёкого прошлого, и пробовал сформулировать в голове, чем для меня является предательство, как оно вписывается в мою систему координат.
В первые пару дней я пробовал смотреть кино. Раньше считалось, что воспринимать движущиеся изображения на мониторе намного проще для мозга, чем читать и писать. Но метакинематограф начала 22 века окончательно уничтожил возможность поверить в происходящее на экране, после этой кинореволюции выпирающую условность уже не получалось игнорировать. Но ведь раньше в эти постановки вкладывали тонны смысла, или галлоны, если взять другую систему координат. И я старался, честно пытался в кино найти ответ, как человек мыслит, когда задумывает кого-то предать. Но с непривычки из картинок в одних фильмах мыслей не складывалось, а закадровые монологи в других только сбивали с толку.
По уму, стоило начать со своего личного опыта, но взять и совершить предательство, а потом исследовать собственные ощущения в рамках экспериментального литературоведческого эссе представлялось мне глупостью. Да и невозможное это было дело - некого мне было подвести, никто не полагался на меня, никто не обожествлял меня, никто не зависел от меня. Я жил не героическом эпосе, где главный персонаж обязательно должен был совершить великий поступок, и для этого ему необходимы были последователи, которые смотрели бы на него полными слёз глазами и шептали «Иди, сынок, мы верим в тебя» или «Доставьте это донесение прямо командиру и передайте жене, что я погиб, как мужчина»; кого мне было предавать?
Книги также не спасали положения. В них люди пренебрегали истиной о том, что мы в ответе за тех, кого приручили, или меняли человеческую жизнь на сомнительное богатство в 30 монет, а затем называли всё это предательством, но никто не ответил, какая буря выла и бесновалась в их головах перед тем, как они решились на поступок.
Мой профессор считал, что наш век можно назвать «веком графомании», тексты вытеснили практически все остальные виды информации. Я всегда надеялся опровергнуть его мнение, но правильных слов не находил и в итоге смирился. Поэтому неудачи с кино и литературой не слишком меня обеспокоили - у меня в запасе оставалась межпланетная информационная сеть. Необозримая площадка для вываливания на читателя собственных мыслей и проблем подарила мне тексты двух категорий: в одних жертвы описывали то, как предали их, в других доморощенные философы рассуждали о природе явления. Делиться собственными попытками воткнуть в незащищённую спину нож никто не торопился, если не брать в расчёт старинные файлы, оставшиеся от сторонников глобального уничтожения людей по рандомному признаку, но те использовали ножи не метафорически.
Музыка же всегда оставляла меня равнодушным.
Вдруг, после недели блужданий в темноте и невозможности сформулировать для себя важнейший тезис моего сочинения, я понял, что сдамся. И сдался. И моментально, в ту же самую секунду понял, что предал себя, свою веру в себя. И своим собственным топором разрубил внутри себя старуху-процентщицу.
Не нужно было раздумывать долгими ночами, не нужно было сомневаться, не нужно было дарить себе прав сверхчеловека. И лишать другого веры в себя было не обязательно, можно было потерять её самому, обронить на одной из развилок рефлексии. Так я и бога своего предал, когда перестал верить в него? Так я и отца своего предал, когда перестал надеяться на то, что он сможет быть мне отцом, а не дядей, который прилетает по выходным и ругается с мамой? Так я и маму предал, когда перестал мечтать о её возвращении в мир живых? И себя предал, того, пятнадцатилетнего, который знал, что никогда не станет ходить на работу каждый день, чтобы лизать пятки человеку, у которого портфель чуть-чуть поувесистее моего и звёздочек на погонах побольше. Он - я - понимал, что жизнь - это не протянуть от зарплаты к зарплате, дотерпеть до выходных, отпраздновать сентябрь «как люди», жизнь - это не успеть забраться чуть повыше, чтобы перед смертью подышать воздухом чуть почище. Тем более, небо давно уже перестало быть крышкой миски, в которой варилось человечество, и сверху дышалось ничуть не легче. Но, как бы он ни верил во всё это тогда, я веру его потерял, а, потеряв, предал того себя.
После праздников в аудитории не было произнесено ни слова. Изменивший остался один и попал был выслан за рукоприкладство, к которому прибег, пытаясь убедить обиженную им в своём высшем праве на измену; у читающей чужие письма под глазом алел страшный синяк, а открытую майку вдобавок сменила глухая водолазка; та, что ела тортики, выплакала себе все глаза и прополоскала таблетками весь организм от стыда и булимии. Мы перестали быть людьми, мы выпали из времени и пространства, не изобретая машины времени вернулись в невозможное прошлое. Юрия Павловича нашли в его кабинете утром того дня - в петле, под столом лежала его задушенная жена и мятое эссе, в которым подробнейшим образом, без тени безумия в тексте даже, был проанализирован и описан наш литературный эксперимент. Кажется, кто-то говорил после, что профессор пришёл к неожиданному выводу. Что-то о том, что нельзя было пренебрегать вторым этапом, упускать из виду совесть и реакцию среды, а ещё что-то о том, что наш век не готов к таким эмоциям, что напечатанное обоснование собственного превосходства даёт ощущение этого превосходства, что мы слишком сильно верим текстам. Но, честно говоря, меня это открытие мало заботило.
После путешествия в прошлое человечества я разучился писать письма себе в своё собственное прошлое. Раз за разом я пробовал и натыкался на угрюмый и недоверчивый взгляд мальчишки пятнадцати лет, который моего предательства простить не мог.