БЕЛЫЙ РОЯЛЬ САТАНЫ
Серебряный век был очень краток - далеко не столетие! - но блестящ.
И с особой предгибельной атмосферой последнего расцвета романовской империи.
Никогда в России не водилось столько поэтов и художников, столько знатоков искусства и обожателей творцов, столько экстравагантных оригиналов и сумасшедших щёголей.
Люди той эпохи так часто превращали свою жизнь в театр, а вкусы их бывали утончённы до причуд.
Таков был поэт Михаил Кузмин.
Типичное дитя эпохи с кучей талантов: поэт, музыкант, критик, знаток античности и рококо, переводчик - классический перевод на русский "Метаморфоз" (Золотого осла) Апулея - именно его.
Человек тончайшей душевной организации.
С изощрёнными вкусами.
И да, нетрадиционных сексуальных предпочтений.
Вот такой денди с усталым взглядом :
Не будем сегодня о стихах его и прозе.
Только немного об утончённости, доведённой до странных пределов.
Даже в обыденной жизни.
В квартире Кузмина стоял белый рояль.
Ничего особенного?
Но рояль был нарочно слегка расстроен, чтобы его звучание напоминало клавесин.
Ведь идеальное звучание - это так скучно!
И несколько вульгарно.
Хозяин садился за этот рояль, тихо наигрывал, напевал какую-нибудь из своих куртуазных песенок.
Они были тонко стилизованы под жеманные старинные пасторали.
Вот эта, скажем, очень некогда известная:
Теперь твои губы - что сок земляники,
Щёки - что розы Глуар де Дижон,
Теперь твои кудри - что шёлк золотистый,
Твои поцелуи - что липовый мёд.
Песенка, естественно, обращена к мужчине.
Между прочим, к гусару. Так что это портрет Дориана Грея по сути.
Этот гусар - один из тех троих, кому Ахматова посвятила "Поэму без героя" - и таки один из героев поэмы.
Видели вы эти розы Глуар де Дижон (Слава Дижона)?
Нежнейшего рассветно-смугловатого кремового цвета? Заметно розовеющие к сердцевине?
Бывали и такие гусары.
Впрочем, Кузмин учился в консерватории и на своём странном рояле отлично играл Моцарта и Дебюсси.
Но при этом требовал, чтобы гости не затихали, а наоборот, вели беседы, и чем громче, тем лучше.
Так он получал много больше наслаждения от музыки.
Тогда она просвечивала сквозь диссонансы и случайные ритмы человеческой болтовни, и это делало её ещё прекраснее.
Такая вот изощрённость вкуса и слуха.
Впрочем, в духе времени.
Потому что это всё напоминает о Густаве Малере, который стоял на венском перекрёстке и наслаждался городской полифонией: по улице шёл полк с духовым оркестром, за углом играла шарманка, а в кафе публику развлекал вальсами скрипач.
Всякий сбой изящного и разумного тона Кузмина бесил.
Николай Радлов написал его портрет: сидит поэт под сенью некоей ренессансной арки и держит в руках свою книжку стихов "Нездешнее".
Когда искусствовед В.Н Петров собрался доставить этот портрет из Пушкинского дома на выставку, то решил не толкаться в переполненном трамвае и не брать дорогого извозчика (дело было в начале 1920-х, с транспортом в Петрограде было плохо).
Просто пошёл пешком, бережно неся картину в руках.
Узнав об этом, Кузмин был в ужасе:
- Я думал, вы мне друг! Только подумать, вы несли в руках эту гадость, шли с ней через мост - и не выбросили в Неву!
- Но почему?
- Вы это видели. Что за нелепая мысль изображать меня с моей собственной книгой! Я никогда не читаю своих книг. Я в них вижу одни недостатки.
Но всё же добавил:
- Впрочем, если бы эти стихи написал кто-нибудь другой, они мне, быть может, и понравились бы.
Таковы поэты.
Разумеется, эстету необходимо и внешнее щегольство, причём небанальное.
Потому Кузмин в своих роскошных галстуках и в особого кроя то сюртуках, то поддёвках напоминал кому маркиза рококо, кому чуть ли не Мефистофеля.
Для Ахматовой он - коварный Арлекин и "сам изящнейший Сатана".
Который "хвост запрятал за фалды фрака".
И даже "перед ним самый смрадный грешник - воплощённая благодать"!
Вот какую маску смастерила Анна Андреевна человеку, который написал предисловие к её самой первой книжке.
Репутация Кузмина была в самом деле довольно скандальной.
Та же Ахматова много позже (в глубоко советские годы) заметила:"Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но если бы я это сделала, у современного читателя волосы стали дыбом".
Сейчас - не станут.
И понятно, и даже распространено то, что тогда удивляло в Кузмине - поэт любил скрывать свой возраст.
Даже от себя самого.
Перед зеркалом говаривал: "Да, Михаил Александрович, тебе ведь скоро 60".
А было уже очень "за".
Но больше 60-ти он себе иметь не позволял.
Больше - уже некрасиво и неприлично.
И с особой предгибельной атмосферой последнего расцвета романовской империи.
Никогда в России не водилось столько поэтов и художников, столько знатоков искусства и обожателей творцов, столько экстравагантных оригиналов и сумасшедших щёголей.
Люди той эпохи так часто превращали свою жизнь в театр, а вкусы их бывали утончённы до причуд.
Таков был поэт Михаил Кузмин.
Типичное дитя эпохи с кучей талантов: поэт, музыкант, критик, знаток античности и рококо, переводчик - классический перевод на русский "Метаморфоз" (Золотого осла) Апулея - именно его.
Человек тончайшей душевной организации.
С изощрёнными вкусами.
И да, нетрадиционных сексуальных предпочтений.
Вот такой денди с усталым взглядом :
Не будем сегодня о стихах его и прозе.
Только немного об утончённости, доведённой до странных пределов.
Даже в обыденной жизни.
В квартире Кузмина стоял белый рояль.
Ничего особенного?
Но рояль был нарочно слегка расстроен, чтобы его звучание напоминало клавесин.
Ведь идеальное звучание - это так скучно!
И несколько вульгарно.
Хозяин садился за этот рояль, тихо наигрывал, напевал какую-нибудь из своих куртуазных песенок.
Они были тонко стилизованы под жеманные старинные пасторали.
Вот эта, скажем, очень некогда известная:
Теперь твои губы - что сок земляники,
Щёки - что розы Глуар де Дижон,
Теперь твои кудри - что шёлк золотистый,
Твои поцелуи - что липовый мёд.
Песенка, естественно, обращена к мужчине.
Между прочим, к гусару. Так что это портрет Дориана Грея по сути.
Этот гусар - один из тех троих, кому Ахматова посвятила "Поэму без героя" - и таки один из героев поэмы.
Видели вы эти розы Глуар де Дижон (Слава Дижона)?
Нежнейшего рассветно-смугловатого кремового цвета? Заметно розовеющие к сердцевине?
Бывали и такие гусары.
Впрочем, Кузмин учился в консерватории и на своём странном рояле отлично играл Моцарта и Дебюсси.
Но при этом требовал, чтобы гости не затихали, а наоборот, вели беседы, и чем громче, тем лучше.
Так он получал много больше наслаждения от музыки.
Тогда она просвечивала сквозь диссонансы и случайные ритмы человеческой болтовни, и это делало её ещё прекраснее.
Такая вот изощрённость вкуса и слуха.
Впрочем, в духе времени.
Потому что это всё напоминает о Густаве Малере, который стоял на венском перекрёстке и наслаждался городской полифонией: по улице шёл полк с духовым оркестром, за углом играла шарманка, а в кафе публику развлекал вальсами скрипач.
Всякий сбой изящного и разумного тона Кузмина бесил.
Николай Радлов написал его портрет: сидит поэт под сенью некоей ренессансной арки и держит в руках свою книжку стихов "Нездешнее".
Когда искусствовед В.Н Петров собрался доставить этот портрет из Пушкинского дома на выставку, то решил не толкаться в переполненном трамвае и не брать дорогого извозчика (дело было в начале 1920-х, с транспортом в Петрограде было плохо).
Просто пошёл пешком, бережно неся картину в руках.
Узнав об этом, Кузмин был в ужасе:
- Я думал, вы мне друг! Только подумать, вы несли в руках эту гадость, шли с ней через мост - и не выбросили в Неву!
- Но почему?
- Вы это видели. Что за нелепая мысль изображать меня с моей собственной книгой! Я никогда не читаю своих книг. Я в них вижу одни недостатки.
Но всё же добавил:
- Впрочем, если бы эти стихи написал кто-нибудь другой, они мне, быть может, и понравились бы.
Таковы поэты.
Разумеется, эстету необходимо и внешнее щегольство, причём небанальное.
Потому Кузмин в своих роскошных галстуках и в особого кроя то сюртуках, то поддёвках напоминал кому маркиза рококо, кому чуть ли не Мефистофеля.
Для Ахматовой он - коварный Арлекин и "сам изящнейший Сатана".
Который "хвост запрятал за фалды фрака".
И даже "перед ним самый смрадный грешник - воплощённая благодать"!
Вот какую маску смастерила Анна Андреевна человеку, который написал предисловие к её самой первой книжке.
Репутация Кузмина была в самом деле довольно скандальной.
Та же Ахматова много позже (в глубоко советские годы) заметила:"Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но если бы я это сделала, у современного читателя волосы стали дыбом".
Сейчас - не станут.
И понятно, и даже распространено то, что тогда удивляло в Кузмине - поэт любил скрывать свой возраст.
Даже от себя самого.
Перед зеркалом говаривал: "Да, Михаил Александрович, тебе ведь скоро 60".
А было уже очень "за".
Но больше 60-ти он себе иметь не позволял.
Больше - уже некрасиво и неприлично.